Анафема слушала Горазда и ухахатывалась. Уж больно смешно было то, что он рассказывал. Хотя, если в целом, то ситуация еще та: не знаешь, то ли плакать, то ли смеяться. Анафема смеялась. Но, будь это её дочь — рыдала бы, наверно. И локти кусала, что время упущено, что не заложила в ребенка основные принципы нормального жития.
Ну а как? — разве это нормально, что девица семнадцати лет от роду посуду за собой не моет? — считает, что кто-то другой это должен делать.
Постель застилать не считает нужным. Ну, да, бог с ней, с постелью, это не так критично, как неумение (или нежелание?) мыть посуду, убирать за собой. Интересно, а как Лилечка себя у своей тети вела? — тоже ничего не делала, и за ней все тетка, сестра её матери, убирала? Если так, то вообще нонсенс. И как Евгений это терпел? Или просто не знал?
Анафема представила себя на месте Лилиной тети: нет, она бы такое поведение племянницы точно терпеть не стала. Не мытьем, так катаньем заставила бы необходимый минимум действий выполнять. Любишь, как говорится, кататься — люби и саночки возить.
Но это она. А тетка, сестра Лилиной мамы, могла и пожалеть дитачку — бедный ведь ребенок, несчастный, у него мама в СИЗО сидит, какой стресс для девочки… Все может быть. Могла и пожалеть. Поэтому и Лилины фокусы терпела. А, может, и не было фокусов, и это только здесь и сейчас Лиля так себя ведет? В отместку так сказать.
Но, если вспомнить, что рассказывали Надя с Николаем, так и раньше, дома, Лиля не рвалась что-либо делать. По крайней мере, они ни разу этого не видели. А с другой стороны, сколько они раз-то там, у Кирдяшкиных, были? — всего ничего. Ладно, разберемся.
А пока же Анафема слушала рассказ Горазда и хохотала: Лилечка столкнулась с последствиями собственной неряшливости. Предупреждал же её Горазд, будучи в образе Евгения, Лилиного брата, что никто здесь за ней убирать, прибирать и посуду мыть не будет — предупреждал. Лиля, однако, не вняла предупреждению — посуду за собой не мыла, постель не заправляла, в комнате не прибирала. Вот и получила.
— Анафема Петровна, ну, миленькая, а я что должен был делать? Не силой же её заставлять. Понаблюдал день, другой, третий, ну а потом… Чашки, тарелки она же за собой не моет, все, что не доела, в них оставляет. В первый день, ладно, я ей в грязную тарелку еду положил. Ну, а что? — сама виновата. Она сначала не стала есть, фыркала, ну а потом, голод не тетка все-таки, поела. И опять не доела. И посуду не вымыла. А на третий день я осерчал. Сколько можно-то?
— Горазд, так снова положил бы в грязную тарелку. Не хочет мыть — пусть ест из грязного.
— Ну…, и так можно было, конечно. Только это долго. Если не направлять на путь истинный. Пока поймет, пока дойдет — куча времени пройдет. Да и сильно сомневаюсь, что дошло бы. Она же такая — стала бы посуду за собой мыть, а потом бы снова фыркать начала, типа тут её в определенные условия поставили, поэтому она вынуждена была мыть. А в обычной-то жизни опять будет рассчитывать, что кто-то другой вымоет и уберет. Поэтому я решил идти другим путем.
— И что сделал? Горазд, ну, не томи, рассказывай.
— Что сделал, что сделал — плесень вырастил.
— Э?
— Ну, плесень, — и Горазд посмотрел на Анафему с таким видом, что, мол, непонятного? Однако, не стал испытывать терпение Анафемы Петровны, а заодно и её кошки Фимы, пояснил, — Знаете ведь, на еде плесень может расти. Как полезная, так и не очень. Лилеха, с её «любовью» к уборке, явно скоро смогла бы лицезреть плесневые грибы у себя в тарелках. Я лишь ускорил процесс. Зато, смотрите, какая прелесть получилась, — и домовой представил внимательным слушателям ряд картинок.
— Эттто что? — смеясь и всхлипывая спросила Анафема. Нет, плесень она узнала, только вот больно та была гигантская что ли.
— Это — плесень. Неужели не признали, Анафема Петровна? — я-то думал, сходу опознаете.
— Признала, признала, как не признать. Только что она у тебя такая большая? Что ты с ней сделал?
— А, это. Так я для пущего эффекта воспользовался заклинанием одним, которым со мной мальчонка-садовый поделился. Вот и…
— Садовый? А когда ты с ним успел пообщаться?
— Дык это, когда в прошлый раз у него были. Вы же с Аглаей Семеновной чаи распивали, общались, а мы в это время с садовым и с домовым Афанасием были. Вот, я и выспросил у него заклинание одно. А теперь вот пригодилось…
Заодно Горазд рассказал и зачем он сиё заклинание у мальчишки-садового выведал: хотел пользу Анафеме Петровне принести — она же всякие зелья готовит. Конечно, обычно травы разные использует, семена, цветочки их, корешки, но ведь сколько времени требуется, чтобы растение из семечки вырастить? А если срочно надо? Вот прямо сейчас-сейчас? Горазд и выспросил у садового про такое заклинание: и как рост растения без вреда ускорить можно, и как сделать так, чтобы растение более крупным выросло, и чтобы плоды покрупнее у него были. Все-все узнал.
— Ну, вот, я и подумал, что и на плесень должно подействовать. Подействовало. Тебе ведь, Анафема, тоже понравилось?
— Понравилось, не то слово.
— А уж Лилехе-то как понравилось — чуть с постели не рухнула, когда рукой наткнулась, — и домовой захихикал, вспоминая картину, которую он совсем недавно имел счастье лицезреть.
— А ты откуда знаешь?
— Так я же тихонечко так, незаметно подглядывал. Не мог же я это пропустить. Зря что ли старался? На эффект-то тоже хотелось посмотреть.
— И что, эффект был?
— А то, еще какой! Проснулась она, значится, умылась… Вот, удивляюсь я, Анафема Петровна, сама умывается, красоту свою наводит, волосы расчесывает, а посуду-то почему не моет? Или это как, в её понимании — разные вещи?
— Ну…, Горазд, что я могу сказать… Радуйся, что не два или три века назад она родилась, и реальных служанок у неё не было, а то, поди, и умываться сама не стала бы. Поскольку не приучена. Лучше давай, дальше рассказывай, что там было. А со временем, может, и поймем, почему она так себя ведет.
— Ой, да что там понимать! — избалована просто до крайности и ни к чему не приучена, вот и всё понимание. Ну а дальше…, дальше она плюхнулась обратно в постель, стала что-то у себя в планшете смотреть, то ли фотографии, то ли еще что, интернета-то нет, так что не знаю, что она там смотрела. Смотрит, значит, а сама рукой тянется к тарелке, у неё там со вчерашнего вечера печенье несколько штук оставалось. Ну, это если не считать остатков предыдущей еды. Рукой-то потянулась, ну и — наткнулась. Вначале изумленно посмотрела на тарелку, что она там такое нащупала, на печенье вроде не похоже. А как разглядела, так на кровати прямо подпрыгнула. И как завизжит! У меня аж в ушах засвербело, — и домовой демонстративно поковырял в правом ухе, типа до сих пор визг в ушах стоит и дает себя знать.
— Я бы тоже, наверно, завизжала, если бы такое у себя в тарелке увидела.
— Ой, не наговаривай на себя, — и Горазд скептически посмотрел на Анафему, — Ты бы, коли увидела такое, так, наверно, сразу бы за лупой с пинцетом побежала, чтобы рассмотреть получше да изучить.
— Ну, это да, это есть такое… Только вот, думаю…, не слишком ли ты жестоко с ней? Плесень, разросшаяся в тарелке… — это ведь не каждый выдержит.
— Жестоко? Да что ж у вас, у людей, мерки-то какие-то двоякие! То, что она сама собак пинает, это, значит, не жестоко. К Надежде тогда пришла и из квартиры её пыталась выгнать, и выгнала бы, если бы ты, Анафема, не вмешалась — нормально, значит. Завещание стащить — тоже ничего такого особенного: ребенок ведь! Не подумала девочка, это она не со зла. Да все она подумала и все прекрасно понимает, только и вы понимать должны — этой дитачке через пару месяцев уже восемнадцать будет. Взрослая она, взрослая. И должна за свои поступки отвечать уже сейчас. А то дитачкам все прощаете, «этождеть!» — а потом за голову хватаетесь, откуда что взялось, почему они такие?
Горазд замолчал на какое-то время, видимо, справляясь с эмоциями, потом продолжил:
— Ничего не жестоко, в самый раз. Я ж её не порол, плетьми не бил. В угол на горох не ставил. Какая уж тут жестокость? Ну, подумаешь, плесень она увидела. Так сама виновата. Посуду надо за собой мыть. И в комнате прибирать. А то еще и мыши появятся.
— Надеюсь, не мутанты огромные?
— Не, обычных хватит, если что.
— Ладно, Горазд, не обижайся. Прав ты по большему счету. И, если родители в свое время не озаботились, не привили нужные навыки, расхлебывать нам приходится. Не терпеть же её поведение. Чем там все-таки закончилось?
— Чем-чем, в образе брата к ней явился.
— Снова?
— Ну, не в истинном же обличье ей являться. Так что понаблюдал я за ней какое-то еще время, похихикал, да в образе брата и явился. И с порога, значит: что, типа говорю, грязь развела такую, что уже плесень буйным цветом цветет? — и пальцем, значит, на тарелку показываю. А Лилеха-то на тарелку смотрит и спрашивает, а это что, разве плесень? А брат, ну, то есть я в его образе, ей, значит, отвечаю, — А ты что, думала, у тебя тут розы благоухать будут и подснежники расти, если не убираешь? — Посмотрел на неё так сурово и глубокомысленно и продолжил, — Тарелок чистых тебе никто не принесет. Хочешь из чистого есть, мой посуду, — с этими словами поставил ей на тумбочку средство для мытья посуды и вышел.
Тут уже кошка Фима не выдержала, спросила у домового:
— И что? Стала она посуду мыть?
— Стала. Но только после обеда. Когда я ей пюре с котлетой прямо в эту тарелку и положил, где плесень.
— Кошмар.
— И никакой не кошмар, а дело принципа, — и домовой обиженно отвернулся.
— Гораздушка, так я же это не про то, что ты тарелку чистую ей не дал, а просто представила котлету в плесени, вот и сказала — кошмар.
— А…, ну тогда ладно, — и домовой продолжил дальше рассказывать и делиться своими планами. Что у него и другие козыри в рукаве есть, а не только гигантская плесень, которую и без микроскопа спокойно можно рассматривать, такая она большая.
Продолжение — «Пропавшие 80 тысяч, сила амулета и Анафема на страже» — см. ссылку ниже: