Я ввалилась в квартиру, как загнанная лошадь, — сумка соскользнула с плеча, шлепнулась на пол, а я даже не нагнулась ее поднять.
Командировка выжала меня до капли: три недели мотания по чужим городам, бесконечные отчеты, гостиничные кровати, от которых ныла спина. Хотелось только одного — упасть на диван, обнять Лешу и забыть про все.
Но вместо этого я замерла на пороге спальни, уставившись под кровать. Там, среди пыльных теней и забытых носков, лежал женский браслет. Уж явно не мой. У меня в груди будто что-то лопнуло, и воздух стал густым, как смола.
— Леша! — крикнула я, не оборачиваясь. Голос дрожал, хотя я пыталась держать себя в руках. — Это что за дрянь под кроватью?
Он вошел в комнату медленно, с той своей ленивой походкой, которую я когда-то находила обаятельной. Теперь она бесила.
Леша — высокий, чуть сутулый, с растрепанными темными волосами и вечной щетиной, — стоял в дверях, сунув руки в карманы джинсов. Его серые глаза скользнули по мне, потом на пол, и я увидела, как он напрягся. Челюсть дернулась, но он тут же натянул улыбку — ту самую, кривоватую, которой обычно разряжал мои мелкие придирки.
— Кир, ты о чем? — спросил он, будто не понимал. Но я-то видела: он знал. Знал, черт возьми!
Я нагнулась, схватила этот проклятый браслет двумя пальцами, как дохлую крысу, и швырнула ему в лицо. Он отшатнулся, ткань упала на пол между нами, а я уже орала:
— Ты мне мозги не пудри! Это что, мое, по-твоему? Я такое не ношу, Леша! Ты кого сюда таскал, пока меня не было?!
Он замялся, потер шею — его привычка, когда врал. Я это еще с института запомнила, когда он опаздывал на свидания и придумывал байки про сломанный автобус. Двадцать лет вместе, а он все тот же мальчишка, только теперь с сединой на висках и морщинами у глаз.
Я смотрела на него и думала: как же так? Мы ведь договаривались — честность превыше всего. После той истории с его пьяным флиртом на корпоративе пять лет назад он клялся, что больше никогда.
А я поверила. Дура.
— Кир, давай не начинай, — наконец выдавил он, голос низкий, с хрипотцой. — Это… ну, ерунда какая-то. Может с балкона прилетело от соседей…
— Серьезно?! — я шагнула к нему, чувствуя, как внутри все кипит. — С балкона? Прямо под кровать залетело? Ты хоть сам слышишь, что несешь?
Он отвел взгляд, уставился в угол, где стояла моя старая лампа с абажуром в цветочек. Тишина повисла тяжелая, как мокрое одеяло. Я ждала. Ждала, что он скажет хоть что-то, что не разорвет мне сердце окончательно. Но он молчал, и это молчание было хуже любых слов.
— Это Инна, да? — выпалила я, и имя ее обожгло мне язык, как раскаленный уголь.
Инна — его коллега, длинноногая, с пышными светлыми волосами и смехом, от которого мужики в офисе глупели. Я видела, как она на него смотрела на прошлом Новом годе, как крутилась рядом, поправляя платье. Тогда я отмахнулась — мало ли, флиртует девка, а Леша мой, надежный. Но теперь… Теперь все встало на места.
Леша дернулся, как от пощечины, и я поняла: угадала. Он открыл было рот, но я не дала ему заговорить.
— Не смей врать! — крикнула я, чувствуя, как слезы жгут глаза. — Сколько раз она тут была? Сколько ночей ты с ней спал в нашей постели, пока я по командировкам моталась, деньги для нас зарабатывала?!
— Кира, послушай… — начал он, но голос его звучал жалко, как у щенка, которого застукали на ковре. Он шагнул ко мне, протянул руку, но я отшатнулась.
— Не трогай меня! — я почти сорвалась на визг. — Ты хоть понимаешь, что ты сделал? Двадцать лет, Леша! Двадцать лет я тебе верила, дом этот строила, детей растила, а ты… Ты вот так, с какой-то шлюхой?!
Он сжал кулаки, лицо покраснело, и я увидела, как в нем борются стыд и злость. А может, и облегчение — что все вскрылось. Он выдохнул, опустил плечи.
— Да, была Инна, — сказал он тихо, но каждое слово било, как молоток по гвоздю. — Один раз. Я напился, она приехала… Кир, я не хотел, чтобы ты узнала. Это ошибка.
— Ошибка? — я рассмеялась, но смех вышел горький, рваный. — Ошибка — это когда ты суп пересолил, а не когда ты любовницу в наш дом притащил!
Я отвернулась, схватилась за край комода, чтобы не упасть. В голове крутились картинки: как он с ней смеется, как обнимает ее в нашей спальне, как они пьют вино из моих бокалов.
А я в это время сидела в холодном номере в Екатеринбурге, писала ему сообщения: «Скучаю, Лешенька».
Меня затрясло. Я думала, что такое бывает только в сериалах, а не в моей жизни. Не со мной. Я ведь всегда была сильной — Кира, которая все тащит на себе: работу, дом, Лешину лень и его вечные «потом разберемся».
А он… Он просто взял и вытер об меня ноги.
— Убирайся, — сказала я, не глядя на него. Голос был чужой, ледяной. — Собирай свои шмотки и вали к своей Инне. Пусть она теперь с тобой возится.
— Кир, давай поговорим… — он сделал шаг ко мне, но я резко повернулась, и он замер, увидев мое лицо. Я сама не знала, что там было — боль, ярость или что-то еще, — но он отступил.
— Поговорим? — я покачала головой, чувствуя, как слезы все-таки побежали по щекам. — О чем, Леша? О том, как ты меня предал? О том, как я дура, что тебе верила? Уходи. Сейчас же.
Он постоял еще секунду, потом молча пошел к шкафу, вытащил спортивную сумку. Я смотрела, как он бросает туда свои футболки, джинсы, и каждый шорох отдавался у меня в груди тупой болью.
Когда он ушел, хлопнув дверью, квартира будто выдохнула. Тишина легла на плечи, тяжелая, но чистая. Я рухнула на кровать, уткнулась лицом в подушку и заревела — по-настоящему, взахлеб, как не ревела с тех пор, как умерла мама.
Но потом я встала. Вытерла лицо, подошла к зеркалу. В нем отражалась женщина пятидесяти двух лет — с усталыми глазами, с морщинами, которые я раньше гордо называла «следами жизни».
Я посмотрела на себя и подумала: «Ты справишься, Кира. Ты всегда справлялась».
Я открыла окно, впуская мартовский ветер, и впервые за долгое время вдохнула полной грудью. Пусть уходит. А я останусь. И буду жить.
Я стояла у открытого окна, ветер трепал занавески, а в голове все еще гудело от его шагов, от хлопка двери, от этой пустоты, которая теперь заполнила квартиру. Руки дрожали, и я сжала подоконник так, что побелели костяшки. Хотелось кричать, выть, разбить что-нибудь — хоть эту дурацкую вазу, что он подарил мне на десятую годовщину, с кривыми цветочками, которые я терпеть не могла, но ставила на видное место, чтобы не обидеть.
А теперь — к черту все!
Я схватила ее, занесла руку, но… остановилась. Нет, не буду. Не из-за него. Из-за себя. Не дам ему сломать меня до конца.
Я бросила вазу обратно на полку, она качнулась, но устояла — как я сама, черт возьми. Пошла на кухню, налила воды в стакан, выпила залпом, а потом уставилась на холодильник. Там висела наша фотография с прошлогоднего отпуска: мы на море, я в широкополой шляпе, он обнимает меня за плечи, оба улыбаемся.
Тогда он еще казался мне родным, моим Лешей, с которым мы прошли огонь и воду. Дети выросли, разлетелись — Маша в Питер, Димка в Москву, — а мы остались вдвоем, и я думала: вот оно, время для нас. А он, оказывается, искал время для Инны.
Телефон завибрировал на столе, я вздрогнула. Номер незнакомый. Подумала — вдруг это он, с другой симки, будет ныть, проситься назад. Но нет, голос в трубке был женский, звонкий, с легкой хрипотцой.
— Кира? Это Света, привет! Слушай, я тут мимо ехала, вижу — свет у тебя горит. Ты вернулась, что ли? Зайти можно?
Светка — моя подруга еще со школы, громогласная, с копной рыжих волос и привычкой влезать в мою жизнь, когда я меньше всего этого ждала. Но сейчас ее голос был как спасательный круг. Я выдохнула:
— Зайди. Очень надо.
Через десять минут она уже сидела на моей кухне, разливая чай из старого заварника. Ее зеленые глаза, острые, как у кошки, сразу выцепили мой заплаканный вид, скомканный платок в руке, эту чертову тишину, которая висела вокруг.
— Ну, рассказывай, — сказала она, пододвигая мне кружку. — Что у тебя стряслось? Опять Леша с машиной напортачил или на работе завал?
Я посмотрела на нее, на ее круглое лицо с веснушками, на эти брови, вечно приподнятые в ожидании сплетен, и вдруг разрыдалась. Она замерла, потом подскочила, обняла меня, прижала к своей теплой кофте, пахнущей лавандой и сигаретами.
— Да что ж такое, Кирка? Говори, не молчи! — она гладила меня по спине, а я, захлебываясь, выложила все: про браслет, про Инну, про его жалкое «это ошибка».
Светка слушала, не перебивала, только хмурилась все сильнее, а когда я закончила, хлопнула ладонью по столу так, что ложки подпрыгнули.
— Сволочь! — выпалила она. — Я всегда говорила, что он скользкий, как угорь! Помнишь, как он на свадьбе у Таньки пялился на официантку? А ты еще меня отшила — мол, придумываешь. Ну что, Кира, кто был прав?
Я шмыгнула носом, вытерла слезы рукавом.
— Ты была прав, — буркнула я. — Только мне от этого не легче.
Она откинулась на стуле, скрестила руки, посмотрела на меня с прищуром.
— А чего ты ревешь? Он ушел — и слава богу! Ты ж не старуха какая, Кир. Пятьдесят два — это что, конец жизни? Да у меня соседка в шестьдесят мужа бросила, теперь с молодым танцором по круизам катается! А ты тут сопли развела из-за этого кобеля.
Я невольно усмехнулась — Светка всегда умела встряхнуть. Но внутри все равно ныло. Я посмотрела в окно, на темный двор, где фонарь мигал, как уставший маяк.
А что, если она права? Может, это не я проиграла, а он? Он потерял меня — женщину, которая двадцать лет тянула семью, которая прощала его загулы, его «завтра сделаю», его вечное нытье про начальство. А я… Я осталась. Со своими руками, головой, с этим домом, который я сама обустраивала.
— Знаешь, — сказала я тихо, — я ведь его любила. По-настоящему. Думала, мы до старости вместе будем, на даче картошку копать, внуков нянчить…
Светка фыркнула, но в ее взгляде мелькнула теплота.
— Любовь — это не цепи, Кир. Он тебя не ценил, вот и все. А ты себя цени. Ты ж сильная, всегда была. Помнишь, как в девяностые на рынке торговала, чтобы Димку в садик одеть? А он в это время в карты с дружками резался. Ты его вытаскивала, а он тебя в грязь.
Я кивнула. Да, было такое. Я тогда сутками крутилась, а он приходил домой под утро, воняя пивом, и падал спать. А я не уходила. Почему? Из страха? Из привычки? Или потому что верила, что он изменится?
— Что делать-то теперь? — спросила я, глядя на нее. — Квартира общая, делить придется. А я не хочу с ним даже говорить.
Светка улыбнулась, хитро, как будто план уже созрел.
— А ты не говори. Найми юриста, пускай он сам с ним разбирается. И вообще, Кир, пора жить для себя. Съезди куда-нибудь, купи платье, в конце концов! Ты ж красотка, только забыла об этом. А он пусть с Инной своей мучается — она девка пустая, долго его не выдержит.
Я задумалась. Платье… Когда я в последний раз что-то себе покупала? Все для дома, для детей, для него. А для себя — только усталость и морщины. Может, и правда пора? Не мстить, не доказывать, а просто жить. Без оглядки на его тень.
— Пойдем завтра по магазинам? — вдруг предложила Светка, допивая чай. — Устроим тебе перезагрузку. А то сидишь тут, как старуха у разбитого корыта.
Я посмотрела на нее, на эту неугомонную рыжую бестию, и впервые за вечер улыбнулась по-настоящему.
— Пойдем, — сказала я. — Только сначала я эту кровать выкину. Спать на ней после всего… не могу.
Светка рассмеялась, хлопнула меня по плечу.
— Вот это моя Кирка! Выкинь кровать, выкинь его из головы. А я помогу. И шампанского купим — обмоем твою новую жизнь.
Я кивнула, чувствуя, как внутри что-то щелкает, как будто пружина, сжатая годами, начинает расправляться. Да, я выкину кровать. И его. И начну сначала. Не для мести, не для справедливости — для себя. Потому что я этого достойна.
На следующее утро я проснулась с гудящей головой и странным чувством легкости, будто кто-то снял с плеч старый рюкзак, набитый камнями. Светка ушла поздно, мы допили бутылку вина — не шампанское, но тоже сгодилось, — и я полночи ворочалась на диване, глядя в потолок. Кровать стояла нетронутой, как немой укор, но я уже решила: сегодня она уйдет. И точка.
За окном моросил мелкий дождь, капли стекали по стеклу, размывая серый мартовский пейзаж. Я натянула старый свитер, включила кофеварку и вдруг поймала себя на том, что напеваю. Какую-то дурацкую песенку из юности, про любовь и разбитые сердца — иронично, конечно, но мне было плевать. Впервые за долгое время я не думала о Леше с утра. Не о нем, не о его предательстве, а о том, что впереди день, который принадлежит только мне.
Светка заявилась к одиннадцати, с мокрым зонтом и пакетом круассанов из пекарни на углу. Ее рыжие кудри торчали во все стороны, как у взъерошенного воробья, а в глазах плясали искры.
— Ну что, готова к революции? — спросила она, кидая зонт в угол и стаскивая ботинки. — Я договорилась с ребятами из службы вывоза, сейчас приедут за твоей кроватью. А потом — в торговый центр. Будем тебя переодевать из серой мышки в королеву!
Я фыркнула, но спорить не стала. Пока мы пили кофе, я рассказала ей, как полночи представляла, что скажу Леше, если он вдруг позвонит. Как пошлю его подальше, как гордо хлопну дверью — в мечтах, конечно. А в реальности… В реальности я просто хотела, чтобы он исчез из моей жизни, как плохой сон.
Когда парни в синих комбинезонах вынесли кровать, я стояла в дверях и смотрела, как они тащат этот кусок прошлого вниз по лестнице. Матрас скрипел, ножки стучали по ступенькам, и с каждым звуком я чувствовала, как отпускает. Не сразу, не до конца, но отпускает. Светка хлопнула меня по спине:
— Ну вот, Кирка, первый шаг сделан! Теперь кровать новая, жизнь новая. Поехали?
В торговом центре было шумно, пахло парфюмом и свежей выпечкой. Светка таскала меня по магазинам, как ураган, заставляя мерить все подряд: платья, блузки, даже шляпу с широкими полями, от которой я сначала отмахнулась, а потом подумала — а почему бы и нет?
В зеркале отражалась женщина, которую я почти забыла: с каштановыми волосами, чуть тронутыми сединой, с прямой спиной и глазами, в которых снова загорелся огонек. Не девчонка, нет, но и не старуха. Женщина, которая еще может жить.
Я купила платье — темно-синее, с мягкой тканью, которая струилась по фигуре, и туфли на невысоком каблуке. Светка настояла на помаде, яркой, почти бордовой, и я, глядя на себя в маленькое зеркальце у кассы, вдруг улыбнулась. Не для него, не для кого-то — для себя.
Дома я разобрала шкаф, выкинула Лешину старую куртку, которую он вечно забывал забрать, и поставила на полку новую фотографию — свою, с той самой шляпой, снятую Светкой на телефон. Квартира казалась пустой, но уже не мертвой. Она дышала. Как и я.
А вечером позвонила Маша. Голос дочки в трубке был встревоженным:
— Мам, папа звонил. Сказал, что вы поругались. Что случилось?
Я замялась, глядя на чашку чая в руках. Сказать правду? Или смягчить, как всегда делала ради детей? Но потом подумала: хватит. Они взрослые, пусть знают.
— Он привел сюда женщину, пока меня не было, — сказала я тихо, но твердо. — Я его выгнала.
Тишина в трубке затянулась, а потом Маша выдохнула:
— Господи, мам… Какой же он… Прости, что я тебе не верила, когда ты говорила, что он странно себя ведет. Ты как? Держишься?
— Держусь, — ответила я, и в этот раз это была не ложь. — И знаешь, Маш, я справлюсь. Приезжай как-нибудь, ладно? Посидим, поговорим.
— Обязательно, мам. Ты лучшая, — сказала она, и я услышала, как она шмыгнула носом. — А он пусть катится. Мы с Димкой с тобой.
Я положила трубку, чувствуя, как тепло разливается в груди. Дети, подруга, я сама — у меня было больше, чем я думала.
А Леша… Пусть живет с Инной, с ее кружевами и пустыми глазами. Пусть попробует построить то, что я создавала двадцать лет. У него не выйдет. А у меня — уже получается.
Я вышла на балкон, вдохнула влажный воздух. Дождь кончился, и в небе проглянула полоска заката — розовая, нежная, как обещание.
Завтра я закажу новую кровать. Послезавтра пойду на работу и, может, соглашусь на тот проект в Казани, от которого раньше отказывалась — боялась оставить Лешу одного.
А через неделю, или месяц, или год я снова буду смеяться так, как смеялась в двадцать, когда мы с ним только встретились. Но теперь — без него.
Я закрыла глаза, и ветер коснулся лица, как старый друг. Это не конец, подумала я. Это только начало. И впервые за долгое время я в это поверила.