Я стоял у витрины нашего магазина — того самого, что мы с Ниной строили с нуля, — и смотрел, как она, моя жена, моя опора, моя… предательница, подписывает какие-то бумаги с нотариусом.
Ее рука двигалась уверенно, без дрожи, будто она не просто переписывала на себя все, что у нас было, а вычеркивала меня из своей жизни одним взмахом пера. За окном мартовский ветер гнал по тротуару мокрые листья, а внутри меня — пустота. Холодная, гулкая, как эхо в заброшенном доме.
— Ну что, Сергей, все закончено, — сказала она, не глядя на меня, когда нотариус вышел. Голос ровный, деловой, будто мы обсуждаем поставку крупы, а не развод. Она поправила выбившуюся прядь из своей идеальной укладки — всегда такая собранная, Нина, даже сейчас. — Я подала документы утром. Ты получишь уведомление.
Я молчал. Что тут скажешь?
В горле ком, в груди — будто кто-то выжег все чувства раскаленным железом. Она стояла у прилавка в своем темно-синем пальто, которое я ей подарил три года назад на годовщину. Тогда она смеялась, крутилась перед зеркалом, а я думал:
"Вот же повезло мне с ней". А теперь… Теперь этот магазин — наш "Светлячок", наша мечта — стал ее оружием против меня.
Мы с Ниной познакомились, когда мне было тридцать пять, а ей — тридцать два. Я тогда работал водителем на складе, развозил продукты по мелким лавкам, а она была продавцом в одной из них. Худенькая, с острым взглядом и привычкой теребить серьги, когда нервничала. Помню, как однажды она выскочила ко мне с накладной, размахивая руками:
"Сергей, опять муку не ту привезли! Ты что, ослеп там, на своем складе?"
А я стоял, смотрел на нее — злую, живую, настоящую — и вдруг понял, что пропал.
Мы поженились через год. Нина всегда была моторчиком: идеи, планы, вечное "давай попробуем". Это она придумала взять кредит и открыть свой магазинчик.
"Светлячок" — так она его назвала, потому что, говорит, "он будет светить нам в темноте".
Я пахал как проклятый: разгружал товар, чинил полки, возился с бумагами, пока она считала выручку и придумывала, как сделать лучше. Мы были командой. Или мне так казалось.
Но последние пару лет что-то сломалось.
Она стала холодной, резкой. Перестала звать меня "Сережа", только "Сергей", будто я чужой. А я… я все списывал на усталость. Думал, пройдет. Не прошло.
— Ты хоть объясни, Нина, — выдавил я наконец, сжимая кулаки в карманах куртки. — За что? Я же тебе всю душу отдал. Этот магазин — он наш, не твой!
Она подняла глаза — серые, как пасмурное небо за окном, — и в них не было ни капли тепла. Только холод.
— Наш? — переспросила она с какой-то горькой усмешкой. — А кто его тянул, Сергей? Ты? Нет, это я ночами сидела над счетами, я договаривалась с поставщиками, я улыбалась каждому покупателю, пока ты спал после своих "трудовых подвигов". Ты хоть раз спросил, как мне это все дается?
Ее слова — как пощечина. Я открыл рот, чтобы возразить, но она не дала.
— А знаешь, что хуже всего? — Нина шагнула ближе, и я увидел, как дрожат уголки ее губ, хоть она и пыталась это скрыть. — Ты даже не заметил, как я тебя разлюбила. Три года назад, Сергей. Три года я живу с тобой из-за привычки, из-за жалости. А теперь… хватит.
Я смотрел на нее и не узнавал. Где та Нина, что смеялась над моими дурацкими шутками? Где та, что грела мне руки в своих ладонях, когда я возвращался с мороза? Передо мной стояла другая женщина — жесткая, расчетливая, с ледяным блеском в глазах. И этот блеск ранил сильнее, чем ее слова.
Оказывается, она давно готовилась.
Месяц назад я заметил, что она стала чаще задерживаться "по делам", шептаться по телефону, прятать какие-то бумаги. Я спрашивал: "Нин, что не так?" А она отмахивалась: "Да ничего, не выдумывай". А я и не выдумывал — я верил. Дурак.
Потом соседка, тетя Галя, проболталась, что видела Нину с каким-то мужиком в кафе. "Приличный такой, в костюме, цветы ей подарил". Я тогда отшутился: "Ну, может, поставщик новый". А в душе — укол. Ревность? Нет, скорее страх. И вот теперь этот страх стал правдой.
Магазин она переоформила тихо, через свою подругу-юристку. Пока я чинил холодильник в подсобке, она подписывала документы, которые отбирали у меня все. А я-то думал, что мы просто переживаем трудные времена. Что семья — это навсегда.
— И что теперь? — спросил я, чувствуя, как голос срывается. — Ты меня на улицу выгонишь? Или оставишь как прислугу в своем "Светлячке"?
Она вздохнула, будто устала от меня, от этого разговора, от всего.
— Квартира твоя, живи. А магазин… он мой. И точка. Я устала тащить нас двоих, Сергей. Ты… ты как якорь. Тянешь вниз.
Якорь. Это слово засело во мне, как заноза. Я хотел кричать, доказывать, что это неправда, что я тоже старался, что я ее любил — да что там, люблю до сих пор! Но вместо этого я просто развернулся и пошел к двери. Шаги гулко отдавались в пустом магазине, а за спиной — тишина. Она даже не окликнула.
На улице ветер ударил в лицо, холодный, злой. Я поднял воротник и побрел куда-то, сам не зная куда. В голове крутилось: "Как же так, Нина? Как ты могла?" А перед глазами — ее лицо, то самое, что я когда-то целовал до дрожи. Теперь оно чужое.
Но знаете что? Я не сломался. Пока шел, понял: это не конец. Да, она забрала магазин, да, она вычеркнула меня. Но я найду себя заново. Без нее. Пусть "Светлячок" горит ее светом, а я зажгу свой. Не сегодня, не завтра — но зажгу.
***
Прошел месяц с того дня, как Нина вычеркнула меня из своей жизни, словно я был строчкой в бухгалтерской книге, которую можно замазать корректором. Я жил в нашей старой квартире — той самой, где еще пахло ее духами в шкафу, где каждый скрип половицы напоминал о прошлом.
Днем я брался за любую работу: разгружал фуры, чинил машины у знакомых в гараже, лишь бы не сидеть в четырех стенах и не думать. А ночью… ночью я пил. Не до беспамятства, но достаточно, чтобы заглушить этот гул в груди.
И вот однажды, в начале апреля, я познакомился с Жанной.
Это случилось случайно — в маленькой забегаловке у рынка, куда я зашел выпить кофе после очередной подработки.
Она сидела за стойкой, листала какой-то журнал и курила тонкую сигарету, пуская дым колечками. Лет сорока, с короткими рыжими волосами, подстриженными так неровно, будто она сама их подравнивала ножницами перед зеркалом. На ней была кожаная куртка, потрепанная, но стильная, и джинсы, обтягивающие крепкие ноги. Не красавица в классическом смысле, но в ней была какая-то искра — дерзкая, живая.
— Что уставился? — бросила она, не отрываясь от журнала. Голос хрипловатый, с легкой насмешкой.
Я смутился, кашлянул, сделал вид, что изучаю меню на стене.
— Да просто… сидишь одна, думаю, скучно тебе, — выдавил я, сам не зная, зачем вообще заговорил.
Она наконец подняла глаза — зеленые, с прищуром, как у кошки, которая решает, стоит ли с тобой играть.
— Скучно? — усмехнулась она. — Это ты, похоже, скучаешь, раз ко мне прицепился. Ну, садись, раз уж начал.
Так и началось.
Жанна оказалась не из тех, кто тянет слова или строит из себя недотрогу. Она работала поваром в столовой неподалеку, любила крепкий чай с лимоном и терпеть не могла, когда кто-то лезет ей в душу. Но при этом слушала.
Я рассказал ей про Нину — не сразу, конечно, а как-то по кусочкам, между ее колкими шутками и моими неуклюжими попытками казаться веселее, чем я был.
Через пару недель мы уже встречались почти каждый вечер. Она звала меня к себе — в маленькую однокомнатную квартиру на окраине, где вечно пахло жареным луком и стоял старый диван с выцветшей обивкой.
Жанна готовила мне яичницу с колбасой, включала какой-нибудь дурацкий сериал на фоне и смеялась над моими рассказами о работе. А я смотрел на нее — на эти быстрые руки, на морщинки у глаз, на то, как она закидывает ногу на ногу, — и чувствовал, что оживаю. Не любовь, нет. Пока не любовь. Но что-то теплое, настоящее, чего мне так не хватало.
Однажды она спросила, теребя зажигалку в руках:
— Слушай, Сережа, а ты Нину свою до сих пор любишь?
Я замер с вилкой в руке. Вопрос — как нож под ребра. Люблю ли? Я думал об этом тысячу раз, прокручивал в голове ее слова, ее холодный взгляд, ее подпись на тех проклятых бумагах. И все равно внутри что-то ныло.
— Не знаю, Жанн, — честно ответил я, глядя в пол. — Иногда кажется, что да. А иногда… хочу, чтобы она подавилась своим "Светлячком".
Жанна хмыкнула, затянулась сигаретой.
— Ну и дурак ты, если любишь. А если нет — то молодец. Выбирай уже, а то как тряпка мотаешься.
Ее резкость меня зацепила. Но не обидела. С Жанной вообще было так: она могла сказать что угодно, но ты знал — это не со зла. Она сама пережила развод лет десять назад, муж сбежал с какой-то молоденькой, оставив ее с кучей долгов и разбитым сердцем.
"Я тогда выла, как собака, — рассказывала она как-то, глядя в окно. — А потом встала, умылась и пошла жить дальше. И ты давай, Сергей, не раскисай".
А потом я столкнулся с Ниной.
Случайно, у того самого рынка. Я шел с Жанной — она тащила сумку с картошкой, я нес пакет с мясом, и тут из-за угла вынырнула Нина. В своем синем пальто, с идеальной укладкой, с какой-то папкой в руках. Увидела меня, замерла. А потом ее взгляд упал на Жанну.
— Сергей, — голос ее дрогнул, но она быстро взяла себя в руки. — Это кто?
Жанна, не растерявшись, шагнула вперед, уперев руку в бок.
— А ты кто такая, красотка? Бывшая, что ли? — Она окинула Нину взглядом с ног до головы, будто оценивала товар на прилавке.
Я почувствовал, как жар заливает лицо. Нина побледнела, губы сжались в тонкую линию.
— Я его жена, — отрезала она, глядя на меня так, будто это я ее предал.
— Бывшая, — поправил я, и голос мой прозвучал тверже, чем я ожидал. — Ты сама все закончила, Нин. Не тебе теперь вопросы задавать.
Она молчала, только пальцы сильнее сжали папку. А Жанна, будто не замечая напряжения, фыркнула:
— Ну, бывшая так бывшая. Пошли, Сереж, а то мясо разморозится.
И мы пошли. Я чувствовал Нинин взгляд в спину — острый, как игла. А рядом шагала Жанна, насвистывая что-то под нос, и вдруг хлопнула меня по плечу:
— Видел, как она скривилась? Прямо лимон проглотила! Ох, Сережа, да ты еще тот трофей, оказывается.
Я невольно улыбнулся. Впервые за долгое время. И подумал: может, Жанна права? Может, я и правда не тряпка? Нина забрала магазин, выжала из меня все, что могла, но я не рухнул. Я нашел Жанну — грубоватую, прямую, но такую живую. И с ней я начал дышать по-новому.
А Нина… пусть живет со своим "Светлячком". Я же зажигаю свой свет — неяркий пока, но мой. И с каждым днем он становится сильнее.
Прошло еще полгода.
Лето сменилось осенью, а та — промозглой зимой. Я уже привык к новой жизни: работа на складе, вечера с Жанной, ее острые шуточки и запах сигарет, что пропитал мою куртку.
Мы не то чтобы пара в полном смысле — ни тебе клятв, ни планов на будущее, — но с ней было легко. Она не требовала от меня ничего, кроме честности, а я… я учился быть собой. Не мужем Нины, не хозяином "Светлячка", а просто Сергеем.
Однажды, в декабре, я случайно узнал, что у Нины дела пошли под откос. Слух дошел через знакомого поставщика — тот самый, что когда-то возил нам крупу. "Светлячок" еле держался: покупатели ушли к конкурентам, поставщики начали отказываться от сотрудничества, а Нина, говорят, сорвалась на крик прямо в магазине, когда ей привезли просрочку.
Я представил ее — с идеальной укладкой, но с красными от злости глазами, — и в груди шевельнулось что-то странное. Не злорадство, нет. Скорее жалость. Но тут же ушла.
— Слышал, твоя бывшая совсем расклеилась, — сказала Жанна как-то вечером, разливая чай по кружкам. Мы сидели у нее на кухне, за окном мела метель, а на столе дымилась сковородка с картошкой. Она посмотрела на меня поверх очков — недавно купила, для чтения, но стеснялась их носить. — Небось думаешь, как ей помочь, рыцарь ты мой?
Я покачал головой, глядя, как пар от чая вьется в воздухе.
— Нет, Жанн. Пусть сама разбирается. Она хотела все взять — вот и получила. Я больше не ее спасатель.
Жанна хмыкнула, довольная, и сунула мне в руку кружку.
— То-то же. А то я уж думала, побежишь к ней с белым флагом. Ты лучше картошку ешь, пока горячая.
Я улыбнулся. С Жанной все было просто: никаких драм, никаких игр. Она не строила из себя жертву и не ждала, что я буду ее героем. И это меня цепляло сильнее, чем я готов был признать.
А потом был тот день — морозный, с низким серым небом. Я шел мимо "Светлячка" — не специально, просто дорога так легла. Витрина потускнела, вывеска криво висела, а внутри было темно. Закрыто. На двери висела бумажка: "Продается".
Я остановился, глядя на это, и вдруг почувствовал, как отпускает. Не боль, не обида — что-то глубже. Будто последние ниточки, что держали меня с Ниной, оборвались.
В тот вечер я пришел к Жанне с бутылкой вина — дешевой, но она такое любила. Она открыла дверь, кутаясь в старый свитер, и сразу спросила:
— Чего лыбишься, как дурак? Выпил уже, что ли?
— Нет, — ответил я, ставя бутылку на стол. — Просто… свободен я, Жанн. Совсем свободен.
Она прищурилась, потом потянулась за штопором.
— Ну, за свободу тогда и выпьем. Только не напивайся, а то храпеть будешь — выгоню на балкон.
Мы чокнулись — она бокалом, я кружкой, потому что у нее вечно не хватало посуды. Вино было кислым, но теплым, как этот вечер. И я вдруг понял, что не хочу оглядываться назад. Нина, "Светлячок", все эти годы стали просто историей.
Прошел еще год.
Я нашел работу получше — теперь не просто грузчик, а мастер в автосервисе. Руки в мазуте, но душа на месте. Жанна осталась рядом — все такая же резкая, но уже мягче ко мне. Иногда она ворчала, что я слишком долго мою посуду, а иногда просто сидела рядом, молча, и это было лучше любых слов. Мы не женились, не строили планов на "долго и счастливо", но я знал: с ней я дома.
А Нина… говорят, она продала магазин и уехала куда-то за город. Может, к тому мужику в костюме, а может, просто сбежала от самой себя. Мне было все равно. Ее свет погас, а мой — разгорался. Не яркий, не слепящий, но мой. И рядом с Жанной он становился теплее с каждым днем.
Я стоял у окна в ее квартире, смотрел на заснеженный двор и думал: жизнь — странная штука. Ломает тебя, разбивает, а потом дает шанс собраться заново. И я собрался. Не идеально, не без трещин, но собрался. И теперь этот новый я — с руками в мозолях, с улыбкой, что пробивается сквозь усталость, с женщиной, что не боится говорить правду, — он мне нравится. Больше, чем тот, кем я был с Ниной.
— Сереж, ты там опять в облаках витаешь? — крикнула Жанна из кухни. — Иди лучше чайник поставь, философ!
Я рассмеялся и пошел к ней. Потому что жизнь — она здесь и сейчас. И я наконец-то научился ее жить.