— Пусть твоя краля после родов на работу идёт. Я теперь у вас жить буду, уволилась, чтобы с внуком сидеть! – заявила свекровь, Валентина Ивановна, как припечатала.
Я аж сглотнула слюну, как будто кость поперёк горла встала. Серёжа мой, муж любимый, сидел напротив, вперившись взглядом в чашку с остывшим чаем, будто там ответ на все наши беды прятался. А беды, если честно, покатились, как снежный ком, сразу после того, как Алёнка наша родилась, три месяца назад всего. Счастье-то какое, дочка! Но счастье это как будто в вату завернули, чтоб не расплескалось, не закричало слишком громко. И вот, пожалуйста, приехала «помощница».
— Мам, ну… — начал было Серёжа, пытаясь хоть как-то сгладить углы, но Валентина Ивановна и слушать не стала, рукой махнула, будто от назойливой мухи отмахнулась.
— Никаких «ну»! Я всё решила. Квартиру свою сдам, деньги вам на памперсы и прочие глупости пойдут. А Ольге пора в люди выходить, а то совсем в клушечку превратится. Мужу, небось, тоже охота на жену, а не на вечно уставшую тень смотреть.
Я молчала, ком в горле все рос и рос, давил обидой и злостью. Краля, значит? Это она про меня, про Ольгу, инженера-конструктора, между прочим, с красным дипломом и тремя годами стажа до декрета? Краля, которая ночи не спала, дочку грудью кормила, а днем, как белка в колесе, по дому крутилась, чтобы и мужу уют, и ребенку чистота, и себе хоть пять минут в душ забежать?
— Мам, ну Ольге же еще в декрете сидеть… — Сергей всё-таки попытался возразить, но голос у него был какой-то робкий, неуверенный.
— Декрет! Да я вас умоляю, какие декреты! Вон, я тебя родила и через месяц на завод вышла. И ничего, мужиком вырос! — Валентина Ивановна глянула на сына с гордостью, будто это исключительно её заслуга, что Серёжа ноги не протянул в младенчестве без ее ежеминутного бдения.
— Мам, ну времена другие… — пробормотал Серёжа.
— Времена?! — Свекровь аж подскочила на стуле. — Времена всегда одинаковые! Семья должна быть семьей! Мужчина работает, женщина дом блюдет, детей растит. А ты, — она повернулась ко мне, — что ты тут сидишь, киснешь? Молодая еще, вон, румянец во всю щеку. Нечего дома штаны просиживать, иди работай! Мужика своего вдохновляй!
Вдохновляй, говорите? Да я его, этого мужика, уже третий месяц вдохновляю тишиной и покоем, пока дочка спит. А как она просыпается, вдохновляю песенками, погремушками и постоянным нытьём, чтоб хоть на минутку отпустил, на улицу подышал. А тут еще «краля» на работу должна бежать, вдохновлять…
— Валентина Ивановна, — я наконец-то подала голос, стараясь говорить ровно и спокойно, хотя внутри всё кипело. — Спасибо, конечно, за предложение помощи. Но мы пока не планировали…
— Какая еще помощь?! — перебила она меня. — Это не помощь, это порядок вещей! Я – бабушка, внучку люблю. И видеть не могу, как ты тут… закисаешь! Тебе надо развеяться, в коллектив выйти. А то совсем дикая станешь.
— Дикая? — только и смогла выдохнуть я. Дикая – это я, которая вместо клубов и подружек выбрала пеленки и распашонки? Дикая – это я, которая радуется первой улыбке дочери и плачет от усталости, но ни за что на свете не променяет эти моменты?
Серёжа молчал, смотрел куда-то вбок, будто разговор вообще не его касается. Вот тебе и защитник, вот и опора. Мама сказала – мама как отрезала. А жена, дочка, мои чувства, желания, планы – это всё так, пыль на ветру.
Вечером, когда Валентина Ивановна, утомленная «заботами» о нас, отправилась спать на раскладушке, которую мы героически вытащили из кладовки, я не выдержала.
— Серёж, ну что это такое? — тихо спросила я, стараясь не разбудить ни дочку, ни «помощницу». — Почему ты молчишь? Почему ты ей слова не сказал?
Сергей вздохнул тяжело, сел на край кровати и уставился на свои руки, как будто впервые их видел.
— Оль, ну ты же знаешь маму… Она же как лучше хотела.
— Лучше?! — я чуть не закричала. — Лучше для кого? Для нее, чтобы не скучно было на пенсии? Или для тебя, чтобы мама рядом была? А для меня? Ты хоть раз меня спросил, хочу ли я на работу, готова ли я оставить Алёнку с кем бы то ни было, хоть с самой лучшей бабушкой на свете?
— Оль, ну не кипятись ты. Мама просто… она же всегда так, знаешь ее характер. И потом, она же правда помочь хочет. Деньги вот будет давать, пока жить у нас будет. Тебе же легче станет.
Легче? Да мне от одного ее взгляда в груди всё сжимается. Легче, когда в доме чужой человек хозяйничает, навязывает свои правила, критикует всё подряд – от моей прически до марки детского питания? Легче, когда я чувствую себя не хозяйкой в собственном доме, а гостьей, которая должна отчитываться за каждый свой шаг?
— Серёж, послушай меня. Я люблю твою маму, правда. Но это моя жизнь, наша семья. Я хочу сама решать, когда мне выходить на работу, когда Алёнку в сад отдавать, как нам жить втроем. Я не прошу многого, я просто хочу, чтобы вы меня слышали и уважали мое мнение.
Сергей молчал, потом медленно поднял на меня глаза. В них была какая-то растерянность и… вина, что ли?
— Я понимаю, Оль. Но как маме объяснить? Ты же знаешь, какая она…
Вот именно, что я знаю, какая она. Знаю, что спорить с ней – что в стену горох кидать. Знаю, что она считает себя правой во всём и никогда не признает свою ошибку. И знаю, что Серёжа, мой муж, скорее согласится с мамой, чем пойдет против ее воли. И от этой мысли мне стало еще горче.
Ночь прошла в тревожных раздумьях. Утром Валентина Ивановна, как ни в чем не бывало, уже хозяйничала на кухне. Запах жареной колбасы и пригорелой каши заполнил всю квартиру.
— Оленька, вставай, завтрак готов! — бодро крикнула свекровь. — Сегодня у нас блинчики будут, как ты любишь!
Как я люблю? Да я блинчики последний раз, наверное, до свадьбы ела. И вообще, утром обычно овсянку варю, полезнее для фигуры и для кормящей мамы. Но кто меня спрашивает?
За завтраком Валентина Ивановна продолжала гнуть свою линию.
— Ты, Оль, не тяни резину. Завтра же в отдел кадров позвони. Узнай, что там у тебя с декретными, когда выходить. Я с Алёнкой посижу, не переживай. У меня вон опыт какой! Тебя и Сережку на ноги поставила.
Я молчала, ковырялась вилкой в тарелке с жирными блинчиками. Серёжа тоже молчал, ел, стараясь не смотреть ни на меня, ни на мать. За столом повисло напряжение, которое можно было ножом резать.
— Валентина Ивановна, — я все-таки решилась, глянув прямо в глаза свекрови. — Я, наверное, неправильно выразилась вчера. Я не просто «не планировала» выходить на работу сейчас. Я не хочу выходить на работу сейчас. Я хочу побыть с дочкой, хочу сама насладиться материнством. У меня есть на это право.
Свекровь от удивления аж вилку из рук уронила. Блинчик со шкваркой плюхнулся обратно на тарелку.
— Как это «не хочу»?! — выдохнула она. — Да ты что такое говоришь?! А кто семью кормить будет? Сережка один надорвется? Или ты думаешь, деньги с неба падают?
— Мы проживем, Валентина Ивановна. У нас есть сбережения, декретные выплаты. Сергей хорошо зарабатывает. Дело не в деньгах. Дело в том, что я хочу быть мамой своей дочери, а не домработницей и приложением к работающему мужу.
— Домработницей?! — возмутилась свекровь. — Да я тебе помочь хочу! Я ради вас от своей жизни отказалась! Уволилась, квартиру бросила, приехала к вам, чтобы ты… ты… — она запнулась, видимо, не находя подходящего оскорбления.
— Чтобы я что? Чтобы я чувствовала себя обязанной вам до конца своих дней? Чтобы жила по вашим правилам и указаниям? Спасибо, не надо такой помощи.
Я встала из-за стола, отнесла тарелку в раковину и вышла из кухни, стараясь не разрыдаться прямо там, на глазах у этих двух мужчин, которые так и не поняли, чего же я хочу на самом деле.
В комнате Алёнка спала в своей кроватке, морщила носик во сне, такая маленькая и беззащитная. Я подошла к ней, поправила одеяльце, прикоснулась губами к ее щечке. И вдруг почувствовала прилив сил, решимость, какую-то даже злость. Нет, я не позволю никому ломать мою жизнь, не позволю вторгаться в наше личное пространство. Я буду бороться за свою семью, за свою свободу, за свое право быть счастливой.
Вернувшись на кухню, я увидела, что свекровь и Серёжа сидят за столом, молчат, опустив головы. Впервые за все эти дни в их позах не было уверенности и властности, только какое-то растерянное недоумение.
— Валентина Ивановна, — я села напротив свекрови, стараясь говорить спокойно и твердо. — Я понимаю, что вы хотели как лучше. Но у нас с Сергеем своя семья, свои правила и свои планы. Мы вас очень любим и уважаем, но жить мы хотим по-своему. И я прошу вас, примите это как данность. Если вы хотите нам помочь, помогите советом, добрым словом, но не навязывайте нам свою волю. Мы сами разберемся, как нам жить.
Свекровь молчала, смотрела на меня исподлобья. Потом медленно подняла руку и вытерла слезу, неожиданно блеснувшую в уголке глаза.
— Может, ты и права, Ольга, — тихо сказала она. — Может, я и вправду перегибаю палку. Привыкла всё контролировать… Простите меня, если что не так.
Сергей поднял голову, смотрел на меня с благодарностью и какой-то новой, взрослой любовью. Он понял, наконец-то понял, что между мамой и женой нужно выбирать не сторону, а компромисс, уважение и любовь.
Конечно, это был только первый шаг, только начало долгого пути к взаимопониманию и гармонии. Но главное – лед тронулся. И в этот момент, глядя на растерянное, но уже не такое властное лицо свекрови, я впервые за последние дни почувствовала надежду. Надежду на то, что всё еще можно исправить, что семья – это не только кровные узы, но и умение слышать и уважать друг друга. И что даже самая «краля» в декрете может отстоять свое право на счастье и независимость.