Такси остановилось у знакомого подъезда. Я смотрела на наши окна на четвёртом этаже и не могла поверить, что наконец-то вернулась. Три месяца в больнице казались вечностью.
Водитель выгрузил мои немногочисленные вещи, и я медленно направилась к подъезду. Ноги всё ещё слушались плохо. На душе было тревожно и радостно одновременно. Виктор настоял, чтобы я сама добралась домой — у него какие-то срочные дела на работе. Ничего, я понимала.
В подъезде пахло свежей краской — видимо, недавно сделали ремонт. Лифт привычно дребезжал. Четвёртый этаж. Я достала ключи, но дверь распахнулась до того, как я успела их вставить в замок.
— Анечка! Наконец-то!
Виктор стоял в дверях, широко улыбаясь. Выглядел он хорошо — подтянутый, загорелый, в новой рубашке. Обнял меня, поцеловал в щёку. От него пахло незнакомым одеколоном.
— Проходи скорее, я всё подготовил.
Я переступила порог и замерла. Это был наш дом, но одновременно — не наш. Стены покрашены в серый цвет вместо привычного бежевого. Мой старый комод исчез, как и любимое кресло-качалка, в котором я так любила читать. Вместо них появилась какая-то современная мебель — угловатая, неуютная.
— Нравится? — с гордостью спросил Виктор. — Я тут немного обновил интерьер, пока ты... отдыхала.
Отдыхала. Странное слово для того, что я пережила.
— А где мои вещи? — спросила я, оглядываясь. — Комод? Кресло?
— Ох, Ань, они были такие старые, — Виктор поморщился. — Комод скрипел, а кресло разваливалось. Я всё выбросил.
Выбросил. Мамино кресло, которое я так любила. В горле встал ком.
— Но я же просила ничего не трогать.
— Брось, — он легонько подтолкнул меня в спину. — Ты же теперь заново родилась. Новая жизнь — новая обстановка. Идём на кухню, я приготовил твой любимый ужин.
Кухня тоже изменилась. Исчезли все мои баночки с травами, которые я коллекционировала годами. Нет ни фотографий на холодильнике, ни смешных магнитиков из разных городов. Вместо уютных занавесок — строгие жалюзи.
— А где мои фотографии? И травы?
— Я всё сложил в коробки, — махнул рукой Виктор. — Потом разберёшь, если захочешь. Садись, ужин стынет.
Я машинально села за стол. На тарелке лежал бифштекс с картошкой.
— Но я не ем мясо уже два года...
— Ах да, — Виктор хлопнул себя по лбу. — Совсем забыл. Ничего, я сделаю тебе салат.
Он засуетился у холодильника, а я смотрела на его спину и чувствовала, как внутри растёт тревога. Витя всегда помнил, что я не ем мясо. Это было его вечной шуткой. И он никогда — никогда! — не стал бы выбрасывать мои вещи без разрешения.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, не оборачиваясь. — Врачи сказали, полное восстановление займёт ещё месяц-два.
— Нормально, — ответила я, разглядывая его затылок. — Слабость есть, но я справлюсь.
— Конечно справишься, — он поставил передо мной тарелку с наспех нарезанными овощами. — Ты у меня сильная.
Улыбка Виктора казалась приклеенной. Глаза смотрели мимо меня. Он говорил заботливые слова, но за ними я чувствовала что-то ещё. Что-то холодное и чужое.
— Я пойду прилягу, — сказала я, отодвигая нетронутый салат. — Устала с дороги.
— Конечно-конечно, — закивал Виктор. — Я постелил в спальне свежее бельё.
Я медленно пошла в спальню, чувствуя между лопатками его взгляд. В спальне тоже было всё по-новому. Исчезли мои картины, книги, безделушки. Вместо двух прикроватных тумбочек осталась только одна — его. А на полке, где раньше стояли мои фотоальбомы, теперь красовалась какая-то абстрактная статуэтка.
Я села на край кровати и закрыла лицо руками. Что-то происходило в моём доме. Что-то неправильное. И холодок, пробежавший по спине, подсказывал, что это только начало.
Горькое открытие
Прошла неделя. Виктор был внимателен и заботлив — приносил лекарства, готовил еду, спрашивал о самочувствии. Но я чувствовала фальшь в каждом его движении. Он будто играл роль заботливого мужа, а за этой маской скрывалось что-то другое.
Мы почти не разговаривали — только о бытовых мелочах. Виктор постоянно задерживался на работе, а приходя домой, сразу утыкался в телефон. Когда я спрашивала, всё ли в порядке, он улыбался своей новой, неестественной улыбкой и говорил: "Конечно, дорогая, просто много работы."
В тот день он ушёл рано, не позавтракав. Я решила немного прибраться — силы постепенно возвращались. Открыла шкаф в прихожей, чтобы достать тряпки и чистящие средства, и случайно задела коробку на верхней полке. Она упала, и из неё высыпались какие-то бумаги.
Я наклонилась, чтобы собрать их, и замерла. Сверху лежал документ с крупным заголовком "Свидетельство о государственной регистрации права собственности". Моя рука дрогнула, когда я увидела имя владельца — Соколов Виктор Андреевич. И адрес — наш адрес. Дата регистрации — два месяца назад. Когда я была в больнице.
В голове загудело. Я перебирала бумаги одну за другой. Вот доверенность от моего имени, дающая Виктору право распоряжаться имуществом. Почерк похож на мой, но я никогда не подписывала этого. Вот какие-то квитанции об оплате госпошлины. И, наконец, договор дарения, по которому я якобы передавала свою долю квартиры мужу.
Я не помнила, как опустилась на пол. В висках стучало, перед глазами плыли чёрные пятна. Квартира, которую мы купили на мои деньги — деньги от продажи бабушкиного дома. Квартира, которую я так долго выбирала. Теперь она принадлежала только Виктору.
Не знаю, сколько времени я просидела так, сжимая в руках документы. Очнулась от звука поворачивающегося в замке ключа. Я быстро сложила бумаги обратно в коробку, но оставила свидетельство о регистрации. Его я спрятала за спину.
— Анечка, ты уже встала? — Виктор вошёл в прихожую, держа пакет с продуктами. — Я купил твой любимый сыр и...
Он замер, увидев меня на полу среди рассыпанных вещей.
— Что случилось? Тебе плохо?
— Нет, Витя, мне не плохо, — тихо сказала я, глядя ему в глаза. — Мне интересно. Интересно, когда ты собирался рассказать мне, что переоформил квартиру на себя?
Я вытащила из-за спины свидетельство и помахала им в воздухе. Лицо Виктора изменилось. Несколько секунд он выглядел растерянным, потом быстро взял себя в руки.
— Ань, ты всё не так поняла, — он присел рядом со мной, положил руку мне на плечо. — Это для нашей безопасности.
— Для безопасности? — переспросила я, отстраняясь от его руки.
— Да. Понимаешь, когда ты попала в больницу... врачи говорили, что шансы... не очень, — он запнулся, подбирая слова. — И я подумал — мало ли что. Вдруг твои родственники начнут претендовать на квартиру. Ты же знаешь свою сестру.
Он говорил быстро, нервно. Пальцы, лежащие на моём плече, чуть подрагивали.
— У меня нет сестры, Витя. У меня вообще нет близких родственников, кроме тебя.
Виктор на секунду замер, потом кивнул:
— Да-да, я имел в виду двоюродную. Которая приезжала на Новый год, помнишь?
— Это была твоя двоюродная сестра, не моя, — я смотрела на него и не узнавала. Передо мной был чужой человек, который лгал, даже не пытаясь сделать ложь правдоподобной.
— Неважно, — он отмахнулся. — Главное, что теперь всё в порядке. Я, конечно, верну тебе твою долю. Просто не успел ещё.
— И поэтому спрятал документы?
— Я не прятал, — он показал на коробку. — Просто убрал, чтобы не волновать тебя раньше времени. Ты и так перенесла столько...
Его голос звучал заботливо, но глаза оставались холодными. И эта небрежно брошенная коробка в шкафу — он ведь не ожидал, что я буду здесь убираться. Не ожидал, что я так быстро окрепну.
— Хорошо, Витя, — сказала я, медленно поднимаясь с пола. — Если всё так, как ты говоришь, завтра же пойдём к нотариусу и вернём мне мою долю. Договорились?
Виктор застыл. В его глазах промелькнуло что-то похожее на страх.
— Завтра не получится. У меня важная встреча, я не могу её отменить.
— Тогда послезавтра.
— И послезавтра тоже... командировка. На три дня.
Он врал. И даже не старался делать это убедительно.
— Знаешь, что, — я сунула ему в руки свидетельство, — оставь себе. И квартиру, и свои оправдания. А я, пожалуй, поговорю с нотариусом сама.
Я развернулась и пошла в спальню. За спиной раздался его нервный голос:
— Аня, ты всё неправильно поняла! Давай сядем и спокойно обсудим...
Но мне больше не хотелось ничего обсуждать. В голове звенела одна мысль: "Пока я боролась за жизнь, он забирал мой дом."
Визит к нотариусу
Утро выдалось промозглым, с неба лил противный дождик. В такую погоду хорошо лежать под одеялом с чашкой чаю, а не таскаться по чужим конторам. Но выбора не было.
Виктор ускользнул из дому ни свет ни заря. Буркнул что-то про встречу с клиентом и был таков. Я прекрасно понимала, что это вранье, но промолчала. Только когда он уже натягивал куртку в прихожей, бросил мне:
— Аня, ну не дури. Я всё объясню, когда вернусь.
Ага, объяснишь, как же. Полжизни в душу мне смотрел — и не заметил, когда я притворяюсь, что верю.
Адрес нотариальной конторы нашла на печати в документах. Одеваясь, едва не расплакалась от собственной беспомощности — пальцы не слушались, никак не могла застегнуть молнию на сапоге. Вот тебе и на поправку пошла! Минут десять возилась, злясь и на пальцы, и на сапоги, и на всю эту нелепую ситуацию. Себя жальче всего стало — вместо того, чтобы восстанавливаться, приходится из последних сил по инстанциям бегать.
Автобус полз, как черепаха. За окном серая хмарь, лица хмурые. Я сидела, вцепившись в поручень, и думала о разном. Двадцать лет вместе. Кому расскажи — не поверят. Да я сама в это не верила. Может, почудилось мне всё? Может, Витька просто разнервничался, а я себе напридумывала?
Но документы-то вот они, с печатями и подписями. С поддельными моими подписями.
Нотариальная контора — старый дом с облупившейся штукатуркой. Выглядит подозрительно, но выбирать не приходится. Внутри пахло бумагами и чем-то кисловатым, не то кофе, не то духами местной секретарши.
— Здрасьте. Чем могу? — девчонка за стойкой, носик вздернутый, глазки бегают. Совсем зеленая еще.
— Вот, — я вытащила бумаги, положила перед ней. — По этому документу хочу проконсультироваться.
Девица уставилась на бумаги, потом на меня. Глаза округлились.
— Вы Соколова? Анна Михайловна?
Я кивнула, не понимая, с чего такая реакция.
— Одну минуточку! — она схватила телефон. — Елена Сергеевна! К вам Соколова пришла, ну та самая! Да-да, она самая.
«Та самая» — это я, значит. Интересно, с каких это пор?
Меня провели в кабинет. За столом сидела женщина, полноватая, с короткой стрижкой — из тех, что на рынке цену перебьют любому торговцу и глазом не моргнут.
— Здравствуйте, Анна Михайловна! — она поднялась, протянула руку. — Очень рада видеть вас... в добром здравии.
Это прозвучало странно. Она как будто удивлялась, что я жива.
— Мы с вами знакомы? — я опустилась на стул, чувствуя, как ноги наливаются свинцом.
— Конечно! — улыбнулась Елена Сергеевна. — Вы были у меня с супругом два месяца назад. Оформляли дарственную на квартиру.
Меня как кипятком ошпарило.
— Это невозможно, — голос дрогнул. — Два месяца назад я в реанимации лежала. После инсульта.
Она так выразительно замолчала. Потом медленно откинулась на спинку кресла, что-то для себя решая.
— Понятно, — протянула она наконец. — В таком случае, у нас проблема.
Я молчала. А что тут скажешь?
— Ваш супруг приходил с доверенностью, — она достала из стола папку. — Предъявил все документы, объяснил, что вы в больнице и хотите переоформить квартиру на него. Выглядело вполне законно.
— Можно взглянуть на доверенность?
Она протянула мне бумагу. Дрожащими руками я взяла ее, вчиталась. Подпись... как моя. Похожая. Но я-то знаю, что никогда так не расписывалась. И еще — я всегда точку после подписи ставлю, всегда. А тут нет точки.
— Это подделка, — я чуть не шептала. — Я никогда...
— Боюсь, доказать это будет непросто, — вздохнула нотариус. — Но хуже другое. Ваш супруг уже приступил к продаже квартиры.
— Продаже?!
— Предварительный договор подписан. Окончательный — на следующий четверг.
Четверг. Через пять дней. Комната поплыла перед глазами. Я ухватилась за край стола, чтобы не упасть.
— Господи, что же теперь...
— Есть варианты, — Елена Сергеевна наклонилась ближе. — Слушайте внимательно...
Пока она говорила о заявлениях, экспертизах и прочих юридических штуках, я не могла отделаться от одной мысли: «Он хотел, чтобы я умерла. Мой муж хотел, чтобы я умерла».
Елена Сергеевна что-то писала на обороте визитки.
— Вот, — она протянула мне карточку. — Мой личный номер. И контакты адвоката, хорошего. Позвоните ему сегодня же.
— Спасибо, — я смотрела на карточку как на спасательный круг. — Но почему вы мне помогаете?
— Знаете, — она улыбнулась грустно, — пятнадцать лет назад я оказалась в похожей ситуации. Только мне никто не помог. Имущество, квартиру — всё забрали. Начинала с нуля.
Я поднялась, пошатываясь. Ноги подкашивались не от слабости — от осознания правды.
— И еще, Анна, — нотариус внезапно перешла на «ты». — Будь осторожна. Мужики в таких ситуациях... могут чего угодно натворить. Когда их ловят за руку — звереют. Запри дверь, как вернешься. И друзьям позвони, чтобы знали.
Я кивнула. В голове была каша, но одно я понимала точно — домой возвращаться страшно. К человеку, который ждал моей смерти. К чужому человеку, носящему лицо моего мужа.
Момент истины
Домой я приползла около шести. Ноги гудели, голова раскалывалась. Надо было выпить таблетки еще днем, но в этой беготне совсем забыла.
Из кухни доносилось какое-то странное оживление. Витька гремел кастрюлями, напевал что-то из старого репертуара «Машины времени». Я постояла в прихожей, прислушиваясь. Надо же, развеселился. А у меня такое ощущение, будто мир рухнул.
Сняла плащ, прошла в ванную, долго стояла перед зеркалом. Ну и рожа. Глаза запавшие, морщины, седина из-под краски лезет. Кому я такая нужна? Полста скоро, а я как потрепанная ворона.
Вспомнились мамины слова: «Запомни, Анька, мужика привязывает либо постель, либо котлеты. А третьего и не придумали». Видать, ни в том, ни в другом я хороша не была.
Ладно, пора. Я вошла на кухню и тихо села за стол. Витька нарезал лук, сыпал его в кастрюлю. Спина напряженная, но вид делает беззаботный.
— О, вернулась! — он обернулся с какой-то дурацкой улыбкой. — Приболела? Я тебе грибной супчик сварил, как ты любишь. Помнишь, как в Подмосковье за грибами ездили? Ты тогда ещё в муравейник села!
Я молчала. Муравейник тот был восемнадцать лет назад. И суп грибной я не любила никогда — аллергия у меня на грибы. Он что, издевается?
— Я завтра иду к юристу, — сказала я, глядя ему прямо в глаза. — Буду оспаривать эту твою дарственную.
Он застыл с ложкой в руке. Потом медленно положил её и повернулся ко мне. Лицо закаменело.
— Зачем, Анька? Я же объяснил...
— Я была у нотариуса. Знаю про продажу квартиры.
У него дернулся глаз. Он как-то сразу обмяк, будто из него воздух выпустили. Провел рукой по лицу — и вот передо мной уже совсем другой человек. Не мой Витька, а какой-то чужой мужик с злыми глазами.
— Ну и что теперь? — спросил он с вызовом. — В суд подашь? В полицию побежишь? Тебя-то на лестнице шатает, куда тебе по судам таскаться.
— Справлюсь, — я спокойно выдержала его взгляд. — А сначала объясни, Витя. Зачем? Мы же двадцать лет вместе прожили. Неужели это... ничего для тебя не значит?
Он хмыкнул, скрестил руки на груди.
— Двадцать лет, — протянул он. — А что я с этих лет имею? Всю жизнь в твоей квартире, на птичьих правах. Слушаю байки про твою гениальную бабку. Терплю твоих подружек, твои дурацкие цветочки на всех подоконниках, твои истерики...
У меня внутри что-то оборвалось.
— Кто тебя держал? — спросила я тихо. — Ты мог уйти когда угодно.
— И остаться с голой задницей? — засмеялся он. — Ну уж нет! Я в эти отношения столько вложил. Пора и дивиденды получать.
— Дивиденды? — я не верила своим ушам. — То есть моя квартира — это плата за то, что ты со мной жил? Как с проституткой, только наоборот?
— А что такого? — он пожал плечами. — Ты получила мужа — работящего, непьющего. Я вкалывал, дома все делал. Теперь моя очередь.
До меня вдруг дошло, что он говорит совершенно серьезно. Для него наш брак всегда был сделкой. А я-то, дура, думала — любовь.
— Когда ты это решил? — я с трудом выговаривала слова. — Когда понял, что можешь подделать документы?
— Нет, — он мотнул головой. — Когда тебя на скорой увезли, а врач сказал, что шансов — фифти-фифти. Я тогда подумал: «А почему я должен остаться и без жены, и без квартиры?»
— И решил оставить хотя бы квартиру.
— Ага, — кивнул он, как будто в этом не было ничего особенного. — Но ты, блин, выкарабкалась. И мне пришлось всё на скорую руку доделывать.
— И покупателя искать.
— Это вообще легко, — он брезгливо дернул плечом. — Трёшка в центре, возле парка. Люди в очередь встали.
Говорил так буднично, словно о какой-то ерунде. Будто не предавал двадцать лет нашей жизни. Будто я не человек, а мебель, которую пора выбросить.
— Я не хочу начинать с нуля! — вдруг выкрикнул он, стукнув кулаком по столу. — Мне сорок восемь! У меня должно быть что-то свое! А не только приторное «Витенька, подай, Витенька, принеси»!
Я вздрогнула, отшатнулась. Он никогда не кричал на меня. Даже в самых тяжелых ссорах — никогда.
— Значит, вот как ты это видишь, — сказала я, чувствуя странное спокойствие. — Как торговую сделку. Ты мне — жалкое подобие семьи. А я тебе должна квартиру.
— Нашу квартиру, — буркнул он. — Я тоже в нее вкладывался. Ремонт, мебель...
— Которую ты выкинул, как только решил, что я умираю, — закончила я. — Знаешь, Витя... Мне даже не больно. Мне просто противно.
Я медленно встала, держась за стол. Впервые за долгое время я чувствовала себя сильной. Будто пелена с глаз спала, и я наконец увидела правду.
— Анька, ну чего ты? — он вдруг сменил тон, заговорил мягко, заискивающе. — Давай не будем горячиться. Сядь, поговорим спокойно. Мы всегда можем договориться. Хочешь, я тебе треть от продажи отдам? Нет, половину! Тебе хватит на однушку где-нибудь...
— Ты правда думаешь, что все еще можешь мной вертеть? — удивилась я. — После всего, что наговорил?
— Я погорячился, — он развел руками. — Просто устал от всего этого. От твоей болезни, от...
— От меня, — я кивнула. — Что ж, не придется больше терпеть. Я подаю на развод.
Он насупился, между бровей появилась складка — знак, что начинает заводиться. Раньше я этой складки боялась. А сейчас — смешно.
— Аня, ты сейчас не в себе, какой развод...
— Как раз впервые за долгое время я вижу все очень ясно, — я смотрела на него, как на чужого. — Завтра иду к юристу, потом в полицию. Будем разбираться с этой поддельной доверенностью.
— Ты ничего не докажешь, — процедил он сквозь зубы. — Думаешь, я лопух? Всё схвачено.
— Поглядим, — я пожала плечами. — Но знаешь, какова цена твоей авантюры? Двадцать лет брака, мое доверие, твоя репутация... Стоит оно того?
Его лицо исказилось, будто от боли.
— Не смей меня судить! — прошипел он. — Я на тебя жизнь потратил! И что получил? Даже детей не нажил!
Вот оно что. Старая обида выползла наружу, как гнойник.
— Мы оба знали про мою болезнь, — тихо напомнила я. — Еще до свадьбы. Ты сам говорил, что тебе это не важно.
— Врал, — он отвел взгляд. — Думал, смирюсь. А потом каждый раз, когда чужих пацанов видел...
Он осекся. В кухне повисла тишина, нарушаемая только тиканьем настенных часов.
— Почему же ты не ушел? — спросила я. — За двадцать лет было полно шансов начать сначала. С той, что могла бы родить.
— Куда идти? — горько усмехнулся он. — В общагу? На съемную конуру? Не, я выбрал другой путь.
— Путь вранья.
— Путь терпения, — возразил он. — Я терпел, Анька. Ты даже не представляешь, как это — каждое утро просыпаться с мыслью «а что, если бы все сложилось по-другому?».
Я вдруг поняла, что мне его жалко. По-настоящему жалко, как больного человека. Он сам загнал себя в угол, а теперь пытался выбраться, круша все вокруг.
— Знаешь, что самое грустное, Вить? — я покачала головой. — Если бы ты просто поговорил со мной. Сказал честно, что несчастлив, что хочешь уйти... Я бы поняла. Может, даже помогла начать сначала. Но ты выбрал обман.
Он молчал, опустив голову, как нашкодивший пацан. Потом вдруг расправил плечи и глянул на меня с каким-то отчаянным вызовом.
— Ты ничего не докажешь, — повторил упрямо. — Слово против слова. А у тебя недавно инсульт был, ты в показаниях путаешься. Кто поверит-то?
— Увидим, — я развернулась к выходу. — Но на твоем месте я бы не нарывалась.
Свобода пахнет снегом
Прошло три недели. Я сидела у юриста — худющего мужика с залысинами и вечно усталыми глазами. Сергей Палыч, так его звали. За окном валил снег — первый в этом декабре. Настоящий, пушистый.
— Итак, Анна Михална, — Сергей Палыч снял очки, потер переносицу. — Новости у нас хорошие. Экспертиза подтвердила — подпись на доверенности не ваша. Это подделка.
Я кивнула. Странное дело — где-то в глубине души я все еще надеялась на ошибку. Что Витька не мог так со мной. Что всему есть какое-то нормальное объяснение.
— Мы уже подали заявление в полицию, — продолжал юрист, перекладывая бумажки. — И запрет на любые операции с квартирой. Теперь ваш муж ее не продаст.
— Бывший муж, — поправила я. Документы на развод подала на следующий день после нашего «разговора по душам».
— Да-да, простите. Теперь нам предстоит суд. Будем требовать признать дарственную недействительной. Процесс небыстрый, но с такими доказательствами — почти верняк.
— А что с... этим... — я замялась. — Ну, с уголовным делом?
Сергей Палыч нахмурился.
— От вас зависит, Анна Михална. Подделка документов — статья. Вашему... бывшему мужу реально светит срок. Но вы можете забрать заявление, если решите, что...
— Нет, — я мотнула головой. — Пусть всё идет, как идет. Я слишком долго глаза закрывала. Хватит.
Он понимающе кивнул, сгреб бумаги в папку.
— Ну, тогда действуем по плану. Я позвоню, как только будут новости.
...Домой я брела медленно, увязая в снегу. На душе было странно покойно. Как в детстве, когда температура спадала и мама приносила чай с малиной.
В прихожей первым делом увидела здоровенный чемодан. Витька сидел на кухне, нервно барабанил пальцами по столу. Увидал меня — вскочил, как ошпаренный.
— Ну что, довольна? — выплюнул он. — Меня в ментовку таскали! Как уголовника допрашивали!
Я молча разделась, повесила куртку, прошла мимо него в комнату. Он — следом, наступая на пятки.
— Ты понимаешь, что делаешь? — шипел в спину. — У меня будет судимость! Меня с работы попрут! Это тебе надо?
— Тебе стоило подумать об этом раньше, — сказала я, не оборачиваясь. — До того, как решил спереть мой дом.
— Я не крал! — он схватил меня за плечо, дернул к себе. — Я просто хотел получить то, что заслужил за эти чертовы годы!
Его лицо исказилось, глаза бегали, как у затравленного зверька. И пахло от него потом, перегаром и еще чем-то кислым. Я поморщилась.
— Не трогай меня, — я спокойно убрала его руку. — И вообще, вроде ты съезжать собирался. Чемодан я вижу, а ты все еще тут.
Он отступил, будто сдулся.
— Некуда идти, — пробормотал обреченно. — Все друзья послали, как узнали... Ань, может, мы еще это... Всё вернем как было, а? Я от квартиры откажусь, бумаги порву. Столько ж лет вместе... Неужто всё вот так закончится?
Я смотрела на него и не чувствовала ничего, кроме смертельной усталости. Он был мне теперь чужее чужого.
— Всё уже закончилось, Вить. В тот момент, когда ты решил, что можешь распоряжаться моей жизнью, — сказала я устало.
— Да любил я тебя! — в его голосе мелькнуло что-то просящее, жалкое. — По-своему, но любил.
— Может быть, — я пожала плечами. — Только твоя любовь оказалась с гнильцой. А теперь, будь добр, вали отсюда. Ключи на тумбочку положи.
Он постоял еще с минуту, словно не веря, что я не передумаю. Потом поплелся в прихожую, взялся за чемодан. Руки у него дрожали — может, с похмелья, а может, от нервов.
— Пожалеешь ведь, — бросил он, берясь за ручку двери. — Одна, в пустой квартире куковать будешь. Ты думаешь, это счастье, что ли?
— Не знаю, счастье, не счастье, — я прислонилась к косяку, глядя, как он в последний раз пробегает глазами по нашей прихожей. — Но точно лучше, чем жить с предателем под одной крышей.
Дверь закрылась. Негромко щелкнул замок. Я медленно подошла, повернула ключ. Потом прислонилась лбом к двери и закрыла глаза.
Странное ощущение... Когда рушится то, что двадцать лет строил. Когда человек, с которым постель и хлеб делил, оказывается чужим и враждебным.
И еще более странное — осознавать, что впереди жизнь. Новая, непонятная еще, но — моя.
Я отошла от двери, поплелась в комнату. Надо было прилечь. Голова кружилась — намоталась за эти дни, ослабла. Да и к вечеру давление всегда скачет.
В комнате все еще стояла дурацкая мебель, которую Витька натащил. Холодная, неуютная. Надо будет всё выкинуть, новую купить. Или старую вернуть — может, на барахолке найду что-то похожее на мамино кресло-качалку.
Я подошла к окну, раздвинула шторы. Снег валил стеной, укрывая облезлые клумбы, дорожки, детскую площадку. Все становилось белым-бело, чистым.
Я поймала в стекле свое отражение. Морщины, седина из-под краски лезет, мешки под глазами. Такую красоту только в музей страшных экспонатов. Но почему-то глаза блестят, как в молодости. Будто ждут чего-то хорошего.
Надо будет завтра Маньке позвонить. Сколько лет не общались? Десять? Пятнадцать? С тех пор, как Витька меня от всех отвадил. Все Маня мне звонила-звонила, а потом перестала. А я, дура, обиделась еще, что подруга забыла.
И курсы садовые поищу — всегда о своем садике мечтала. А летом, глядишь, и на море съезжу. Одна. Без оглядки на чужие «надо» и «хочу».
Я сама не заметила, как улыбаюсь своему отражению. Да, жизнь не кончается в пятьдесят. Только начинается, может быть. Моя жизнь.
...Первым делом я открою шкаф и выкину его дурацкие свитера. Туда, где им самое место — в мусорный бак.