Дверной звонок надрывался, словно старый будильник, который вот-вот развалится от собственного крика.
Максим Петрович, грузный, с багровыми щеками и сединой, что топорщилась на висках, как пожухлая трава, распахнул дверь. На пороге стояла сестра Галина — в пальто с облезлым воротником, с пакетом из-под "Пятёрочки" в руках. Из пакета торчал угол коробки с каким-то нелепым чайником — явно из тех, что за три копейки на распутье берут.
— Ну, заходи, что ли, — буркнул он, отступая в сторону.
Внутри уже гудела родня: голоса сливались в гомон, пахло жареной курицей и кислыми огурцами, а на столе в гостиной громоздились тарелки с салатами, мясом, пирогами — всё, что Максим три дня готовил, пыхтя над плитой, пока спина не ныла, как у старого грузчика.
— Ой, Максимка, какой ты стол накрыл! Прям царский! — Галина засуетилась, сбрасывая пальто прямо на диван, и сунула ему свой пакет. — Это тебе, от души!
Максим взял подарок, прищурился. Внутри и правда оказался чайник — пластиковый, с кривой ручкой, будто его уже кто-то ронял. Он молча поставил коробку на тумбочку, чувствуя, как в груди закипает что-то горячее и колючее. "От души, говоришь? Да я на одну утку больше потратил, чем эта дрянь стоит!" — подумал он, но вслух только хмыкнул:
— Ну, спасибо… Проходи, садись.
Гости уже рассаживались, гремя стульями. Дядя Коля, с вечной ухмылкой и пятнами пота под мышками, притащил бутылку мутного самогона — "своё, домашнее!" — и гордо водрузил её на стол.
Племянница Светка, худая, с острыми локтями и нервным взглядом, вручила свёрток с двумя кухонными полотенцами — такими, что в любой "Магните" за сто рублей отдают.
А тётя Раиса, важная, с золотыми серьгами и вечным запахом нафталина, протянула коробочку с мылом — "душистое, французское", как она заявила, хотя на этикетке ясно читалось: "Сделано в Китае".
Максим смотрел на это всё и чувствовал, как внутри что-то ломается, будто ржавая пружина в старом механизме. Он ведь не просто юбилей справлял — шестьдесят лет, чёрт возьми!
Целая жизнь за плечами: завод, где он тридцать лет гнул спину, жена, которую три года назад схоронил, дети, что разъехались и звонят раз в полгода. Хотелось праздника — настоящего, тёплого, как в молодости, когда родня собиралась и смеялась до слёз.
А вместо этого… что? Чайник за двести рублей и мыло, от которого руки воняют дешёвым одеколоном?
— Ну, давайте, за юбиляра! — крикнул дядя Коля, разливая самогон по рюмкам.
Все загалдели, зазвенели стаканы. Максим выпил, поморщился — пойло обожгло горло, как жидкий огонь. Он обвёл взглядом стол: гости жевали, чавкали, тянули руки к тарелкам, накладывали себе горы еды, будто в последний раз. Светка даже завернула кусок пирога в салфетку и сунула в сумку — "на потом".
И тут его прорвало.
— Вы что, серьёзно?! — Максим хлопнул ладонью по столу так, что вилки подпрыгнули. Гомон стих, все замерли, уставившись на него. — Я три дня у плиты стоял, три тысячи на одну утку выложил, а вы мне… это?! — он ткнул пальцем в чайник, потом в полотенца. — Это что, по-вашему, подарки? Я вас кормил, поил, а вы мне барахло с помойки притащили?!
Галина побагровела, сжала губы в тонкую нитку.
— Ты чего орёшь, Максим? Мы ж от сердца…
— От сердца?! — он аж задохнулся от возмущения. — Да твой чайник через неделю сломается, а я за стол двадцать тысяч выложил! Двадцать! А вы мне тут… мыло китайское и полотенца, которыми только пол мыть!
Тётя Раиса выпрямилась, задрав подбородок, как обиженная королева.
— Ну, знаешь, Максим Петрович, не всем же такие деньжищи тратить, как ты! Я, между прочим, на пенсии, мне каждый рубль дорог.
— А мне, думаешь, не дорог?! — рявкнул он. — Я что, миллионер? Я для вас старался, для семьи, а вы мне в душу плюнули!
Дядя Коля захохотал, хлопнув себя по колену.
— Да ладно тебе, Макс, чего ты завёлся? Выпей лучше, расслабься!
Но Максим уже не мог остановиться. Он встал, стул с грохотом отлетел назад. Лицо его пылало, в глазах стояли слёзы — не от обиды, а от какого-то жгучего, невыносимого разочарования.
— Вы хоть понимаете, что это мой праздник? Мой! Я хотел, чтобы вы порадовались со мной, а вы… жрёте, как свиньи, и тащите домой куски в карманах! Светка, ты чего пирог в сумку сунула, а? Дома пожрать нечего?
Светка вспыхнула, вскочила, чуть не опрокинув тарелку.
— Да пошёл ты, дядя Максим! Я одна сына ращу, мне каждая копейка в горло! А ты тут свои утки считаешь!
— А я, значит, не считаю?! — он уже орал, голос срывался. — Я один живу, мне тоже несладко! Но я для вас старался, для вас!
Гости зашумели, кто-то пытался его успокоить, кто-то огрызался в ответ. Галина схватила свой чайник и швырнула его на пол — пластик треснул, ручка отлетела.
— Получай своё барахло обратно, раз тебе так жмотно!
И тут началась настоящая буря.
Крики, слёзы, хлопающие двери. Тётя Раиса ушла, громко топая и бормоча про неблагодарность. Дядя Коля, хохоча, утащил свой самогон. Светка рыдала в углу, прижимая к себе сумку с пирогом. А Максим стоял посреди разгромленной гостиной, глядя на остатки еды, на перевёрнутые стулья, и думал:
"За что? За что мне это?"
Но позже, когда все разошлись, он сидел в тишине, глядя в пустой стакан. Тишина давила, как мокрый снег на плечи. Он вспоминал, как Галина в детстве делилась с ним последней конфетой, как Светка, ещё девчонкой, рисовала ему открытки на день рождения.
А он… он хотел от них чего-то большего, чем они могли дать. Может, не в подарках дело? Может, он сам слишком жаден — до их любви, до их внимания, которого ему так не хватало?
Максим встал, тяжело вздохнул и начал убирать со стола. Завтра он позвонит Галине. Извинится. А может, и нет. Но одно он знал точно: больше таких юбилеев не будет. Не потому, что гости жадные. А потому, что он сам устал требовать того, чего, может, и не заслужил.
Уже поздно вечером Максим Петрович сидел в полумраке кухни, свет от старой лампы падал на его руки — большие, с натруженными венами, всё ещё пахнущие чесноком от маринада для утки.
На столе перед ним стояла чашка остывшего чая, рядом — та самая коробочка с китайским мылом от тёти Раисы. Он крутил её в пальцах, словно пытаясь разгадать, что она вообще значила — насмешка это была или просто равнодушие? Тишина в квартире гудела, как пустой колодец, и в этой тишине его мысли метались, будто мухи над липкой лентой.
Он встал, прошёлся по комнате, хрустя суставами. В углу валялся тот самый чайник — расколотый, жалкий, как разбитая мечта. Максим вдруг остановился, глядя на него, и почувствовал, как в горле снова встаёт ком.
"Ну и что я хотел? — думал он. — Чтобы они мне машину подарили? Или золото? Да у них самих-то ничего нет…"
Но мысль эта не успокаивала, а только глубже ввинчивалась в сердце, как ржавый шуруп.
Дверь в гостиную всё ещё была приоткрыта, и оттуда тянуло холодом — кто-то, уходя, забыл закрыть балкон. Максим прошёл туда, вдохнул морозный воздух. На улице, под фонарями, снег искрился, будто кто-то рассыпал сахар по асфальту.
Он закурил — старая привычка, от которой так и не избавился после смерти жены. Дым поднимался вверх, растворяясь в ночи, и вместе с ним улетали обрывки его злости. А может, и не злости вовсе, а тоски.
Наутро он проснулся с тяжёлой головой. Ночью снилась мать — давно умершая, строгая, с вечно поджатыми губами. Она стояла у плиты, помешивала щи и тихо говорила: "Не шуми, Максимка, не шуми. Всё устаканится". Он открыл глаза, лёг на спину, глядя в потолок, и вдруг понял, что не может больше молчать. Надо что-то делать. Надо говорить.
Первой он позвонил Галине. Телефон гудел долго, и Максим уже думал, что она не возьмёт трубку — обидится же, ясное дело. Но вот раздался щелчок, и её голос, хриплый, с ноткой раздражения, пробился сквозь треск:
— Чего тебе, Максим?
Он замялся, потёр лоб, словно стирая вчерашний скандал.
— Галь, я это… Извиниться хотел. Погорячился вчера.
На том конце повисла пауза — долгая, тягучая, как патока. Потом Галина кашлянула, и голос её смягчился, хоть и не сразу.
— Да ладно уж… Сама виновата. Могла бы что получше придумать, чем этот чайник дурацкий. Просто… ну, ты же знаешь, как у меня с деньгами.
— Знаю, — выдохнул он. — И я не из-за чайника, Галь. Просто… ожидал я другого. Не знаю даже, чего.
Они помолчали. Потом она вдруг хмыкнула:
— А стол у тебя правда царский был. Я такого давно не ела. Спасибо, брат.
Максим улыбнулся — впервые за сутки. Улыбка вышла кривая, но тёплая, как луч солнца в мартовский мороз.
— Приходи как-нибудь, доешь остатки. А то мне одному неделю это разгребать.
— Приду, — пообещала она. И добавила, тихо: — Ты не один, Максим. Мы ж семья всё-таки.
Он положил трубку, чувствуя, как внутри что-то оттаивает — медленно, неохотно, но всё же оттаивает.
Потом была Светка. Он нашёл её номер в старой записной книжке, набрал, и она ответила почти сразу — голос дрожал, будто она ждала этого звонка.
— Дядь Максим, ты чего звонишь? Опять орать будешь?
— Не буду, — сказал он твёрдо. — Свет, прости меня. Я вчера… перегнул. Не надо было про пирог этот.
Она шмыгнула носом — то ли плакала, то ли простудилась.
— Да я не со зла, дядь. Просто… сын болеет, дома пусто, а у тебя так вкусно было. Не удержалась.
Максим представил её — худенькую, с вечно растрёпанными волосами, как она тянет своего мальчишку за руку по морозу, считает копейки в кошельке. И сердце у него сжалось, как мокрый комок шерсти.
— Слушай, Свет, а давай я к тебе заеду? Продуктов привезу, посидим. А то одному мне скучно.
Она замялась, потом тихо сказала:
— Правда, что ли? Ну… приезжай. Только без уток своих, а то я готовить не умею так.
Он засмеялся — коротко, но искренне.
— Договорились. Без уток.
А вечером он пошёл к тёте Раисе. Дверь открыла она сама — в халате с цветами, с тем же запахом нафталина, что и всегда. Увидев его, она нахмурилась, но в квартиру пустила.
— Ну, чего пришёл? Мыло своё принёс обратно?
Максим достал из кармана ту самую коробочку, поставил на стол.
— Не-а. Принёс, чтобы сказать: зря я вчера вспылил. Мыло как мыло, пахнет даже ничего.
Раиса посмотрела на него, прищурилась, потом вдруг смягчилась, махнула рукой.
— Да сиди уж, раз пришёл. Чаю налью. А то вчера и не поговорили толком.
Они сидели за её маленьким столом, пили чай из старых чашек с облупленным краем. Раиса рассказывала про свою молодость, про то, как сама когда-то юбилеи справляла, а Максим слушал, кивал. И думал:
"Вот же дурак я был. Всё у меня есть — и Галина, и Светка, и эта старуха с её мылом. Просто не видел я этого".
К ночи он вернулся домой. Включил свет, посмотрел на пустой стол — ни еды, ни подарков, только следы вчерашнего хаоса. Но теперь этот хаос казался ему не таким уж страшным.
Он прошёлся по комнатам, убрал остатки мусора, поставил чайник — настоящий, свой, старый, но надёжный. И понял: юбилей удался. Не так, как он хотел, но удался. Потому что семья — это не утки и не подарки. Это люди, которые, пусть и со своими тараканами, всё же рядом.
Максим сел, налил себе чаю и улыбнулся — теперь уже спокойно, без горечи. Завтра он начнёт всё заново. И, может, даже позовёт гостей ещё раз. Но уже без ожиданий. Просто так.
Максим Петрович допил чай, поставил чашку на стол и вдруг заметил, как в углу комнаты, на подоконнике, тускло поблёскивает старая фотография в рамке.
Он подошёл, взял её в руки — на снимке были они с женой, ещё молодые, с глупыми улыбками, за столом, где громоздились миски с салатами и бутылки с газировкой. Рядом сидели Галина, тогда ещё с косичками, и дядя Коля — без седины, с густой шевелюрой. Все смеялись, глядя в объектив. Максим провёл пальцем по стеклу, стирая пыль, и почувствовал, как в груди разливается тепло — не жгучее, как вчерашняя обида, а мягкое, почти забытое.
Он поставил рамку обратно, выключил свет и лёг спать. Впервые за долгое время сон пришёл быстро, без тяжёлых мыслей и скрипа старых пружин в голове. Ему снилось что-то простое — поле, солнце, голос жены, зовущий его к столу. И где-то вдалеке смеялась Светка, а Галина ворчала, что пироги подгорели.
Утро следующего дня было ясным, с тем мартовским светом, что пробивается сквозь занавески и рисует золотые полосы на полу. Максим встал, потянулся, хрустнув спиной, и пошёл на кухню. Он решил испечь блины — не царский стол, конечно, но что-то уютное, домашнее, как в детстве. Пока тесто доходило, он набрал номер дяди Коли.
— Колян, привет. Чего делаешь?
— Да ничего, похмеляюсь после твоего юбилея, — хохотнул тот в трубку. — Самогон ещё остался, если что.
— Давай лучше ко мне, — предложил Максим. — Блинов напеку, посидим. И самогон свой тащи, раз такое дело.
Дядя Коля удивился, но согласился:
— Ну, ты даёшь, Петрович! Ладно, сейчас буду.
Потом Максим позвонил Светке, сказал, чтобы брала сына и приходила — "пусть пацан блинов поест, а то ты его там одной картошкой кормишь". Она засмеялась, пообещала быть. Галина тоже не отказалась, хоть и буркнула для виду: "Только без скандалов, брат, а то я опять чайник разобью". Даже тётя Раиса, услышав про блины, сменила гнев на милость: "Приду, но с мылом своим, чтоб ты не ворчал".
К полудню квартира снова наполнилась голосами. Дядя Коля, раскрасневшийся от мороза, ввалился с бутылкой самогона и тут же принялся травить байки про свои похождения.
Светка привела сына — худенького мальчишку с большими глазами, который тут же вцепился в блин с вареньем и счастливо зажмурился. Галина хлопотала у плиты, поджаривая блины, которые Максим не успевал печь, а тётя Раиса сидела в углу, важно попивая чай и рассказывая, как в её молодости праздники справляли "с шиком, не то что сейчас".
Максим смотрел на них всех и вдруг поймал себя на том, что улыбается — не криво, не через силу, а так, как улыбался на той старой фотографии. Никто не принёс подарков, никто не считал, сколько стоит мука или масло, но в этой суете, в этом гомоне было что-то настоящее. Что-то, чего он не видел вчера, ослеплённый своей обидой.
— Ну что, за юбиляра ещё разок? — подмигнул дядя Коля, разливая самогон по стопкам.
— Давай, — кивнул Максим, поднимая свою. — Только теперь без счётов. Просто за нас.
Все засмеялись, чокнулись, выпили. Самогон обжёг горло, но на этот раз он показался Максиму не таким уж противным. Он откинулся на стуле, глядя, как Светкин сын тянется за ещё одним блином, как Галина шлёпает его по руке, а тётя Раиса качает головой, бормоча про "невоспитанность молодёжи".
И подумал: "Вот оно, моё богатство. Не в утках, не в деньгах. В них".
Когда гости разошлись, оставив после себя крошки на столе и запах варенья в воздухе, Максим не стал убирать сразу. Он сел на диван, включил телевизор — какой-то старый фильм про любовь и семейные ссоры — и просто смотрел, не вникая в сюжет. Ему было спокойно. Впервые за годы одиночества он не чувствовал пустоты. Да, они не идеальны, эти его жадные гости. Да, они порой бесят, жмутся, ворчат. Но они — его. А он — их.
Он прикрыл глаза, и уголки губ дрогнули в улыбке. Завтра он снова будет жить свою жизнь — обычную, с работой, с болями в спине, с редкими звонками от детей. Но теперь он знал: если что, есть кому позвонить. Есть кого позвать на блины. И есть ради чего вставать по утрам.
Максим Петрович наконец-то понял, что юбилей — это не стол, не подарки и даже не гости. Это то, что остаётся после. А после вчерашнего у него осталось больше, чем он мог себе представить. И с этим он был готов идти дальше.