— Егор, ты серьёзно? — голос Яны сорвался, как струна, натянутая до предела. Она стояла посреди кухни, сжимая в руках смятый лист бумаги — повестку из суда. — Всё на мать записал? Машину, холодильник, даже эту чёртову микроволновку?!
Я сидел за столом, ложечка в стакане с остывшим чаем звенела от моего нервного постукивания. Поднял глаза — её тёмные зрачки горели, волосы выбились из пучка, падали на лицо, делая её похожей на раненую львицу. Молчать было нельзя.
— Яна, успокойся, — выдавил я, стараясь держать голос ровным, будто это пустяк. — Это не про тебя. Просто так сложилось.
— Просто так сложилось?! — Она швырнула повестку на стол, бумага шлёпнулась в лужицу пролитого чая. — Ты думаешь, я дура? Думаешь, я не видела, как ты с маменькой своей шептался, как вы всё за моей спиной крутили?
Я отвёл взгляд. За окном моросил мартовский дождь, капли стекали по стеклу, словно слёзы, которые она пока сдерживала. А я… я молчал, чувствуя, как внутри всё сжимается. Не от стыда — стыд давно притупился. От страха. Что она начнёт копать глубже, а я не смогу ответить.
— Двадцать лет, Егор! — её голос дрогнул, она шагнула ко мне, тень от лампы легла на её лицо, вычертив скулы. — Двадцать лет я тут горбатилась, детей растила, а ты меня просто вычеркнул!
— Не вычеркнул, — буркнул я, но слова прозвучали тихо, неубедительно. — Это для порядка. Для спокойствия.
— Для чьего спокойствия? — Яна упёрла руки в бёдра, её губы скривились в горькой усмешке. — Твоего? Или твоей мамочки, которая меня с первого дня терпеть не могла?
Я сглотнул. Она попала в точку, и мы оба это знали. За окном ветер гнал капли по стеклу, а в голове крутились воспоминания — как всё началось, как я попал в эту ловушку.
Мне было двадцать пять, когда мы с Яной поженились. Она — как весенний ветер, свежая, яркая, с улыбкой, от которой внутри всё загоралось. Руки у неё были золотые: и борщ сварит, и ребёнка утешит. Я тогда с завода ушёл, мечтал автосервис открыть. Денег не хватало, но Яна верила в меня.
"Всё будет, Егорка, главное — вместе," — говорила она, гладя меня по щеке. И я верил. Честно.
А потом мама начала своё. Она всегда была рядом, но после свадьбы её тень легла на нас плотнее.
"Егор, подумай, — шептала она, сидя на нашем диване с чашкой чая, теребя платок тонкими пальцами. — Яна хорошая, но жизнь — штука хитрая. Сегодня она с тобой, а завтра… Оформляй всё на меня, сынок. Так надёжнее."
Я отмахивался. Смеялся даже. Но мама умела давить. Маленькая, сгорбленная, с глазами, полными тревоги, она смотрела на меня так, будто я её последняя надежда. "Я ведь для тебя, Егор. Чтоб не обобрали тебя. Чтоб не остался у разбитого корыта." И я сдался. Сначала машину на неё записал — старую "девятку", что мы с Яной на свадьбу купили. Потом — телевизор, холодильник… Всё шло по её сценарию.
— Егор, скажи хоть слово! — Яна хлопнула ладонью по столу, чашка подпрыгнула. — Ты хоть понимаешь, как это унизительно?
Я поднял голову. Её глаза блестели — не от слёз, от злости. И я вдруг понял: она не сдастся. Не сейчас. Не после всего.
— Я хотел, чтоб всё было честно, — соврал я, сам не веря своим словам.
— Честно? — Она рассмеялась, коротко, резко, как выстрел. — Честно — это когда ты со мной говоришь, а не с нотариусом за моей спиной!
Я молчал. А что тут скажешь? Она права. И эта правда жгла, как раскалённый уголь в груди. За окном дождь усиливался, стучал по подоконнику, будто подгонял: решай, Егор, решай. Но я уже не знал, что делать. Всё, что я строил — эта хитрая схема, этот карточный домик — рушилось прямо на моих глазах.
Яна смотрела на меня, ожидая ответа, а я чувствовал себя, как загнанный зверь.
— Ну? — Она скрестила руки на груди, голос стал ниже, опаснее. — Что молчишь, Егор? Или придумываешь, как ещё меня обвести?
— Я не обводил, — выдавил я, но слова застревали в горле, как комок сырого теста. — Я… я думал, так лучше будет. Для всех.
— Для всех? — Её брови взлетели вверх, а в глазах мелькнула искра — то ли насмешка, то ли боль. — Для детей, что ли? Или для твоей мамы, которая до сих пор считает, что я тебе не пара?
Я открыл рот, но сказать было нечего. Она знала всё. Знала, как мама шипела мне на ухо, когда Яна выходила из комнаты:
"Смотри, Егор, она слишком гордая. Такие долго не держатся. Оставит тебя с пустыми руками."
Знала, как я кивал, поддаваясь этому ядовитому шепоту, хотя в глубине души понимал: Яна не такая. Но страх… страх был сильнее.
— Яна, послушай, — начал я, вставая со стула. Кухня вдруг показалась тесной, стены давили, запах остывшего чая смешивался с сыростью от дождя. — Я не хотел тебя обидеть. Это просто… предосторожность.
— Предосторожность? — Она шагнула ко мне, её лицо теперь было так близко, что я видел, как дрожат её ресницы. — Ты меня предал, Егор. Двадцать лет я была твоей тенью — стирала, готовила, тащила детей на себе, пока ты свой автосервис поднимал. А ты… ты всё это время планировал, как меня кинуть!
Её слова ударили, как пощёчина. Я отступил, чувствуя, как жар заливает шею. Хотел возразить, но в голове крутился только мамин голос:
"Береги своё, Егор. Жизнь — она как ветер, всё унесёт, если не держать крепко."
И я держал. Крепко. Только не то, что надо было.
— Я не кинул, — пробормотал я, но голос дрожал, выдавал. — Я просто…
— Просто что? — Она резко развернулась, схватила со стола повестку и потрясла ею перед моим носом. — Это что, Егор? Это твоя "предосторожность"? Думаешь, я не узнаю, как ты с адвокатом шушукался? Как маменька твоя уже на квартиру глаз положила, которую мы вместе брали?
Я замер. Она знала больше, чем я думал. Откуда? Может, соседка проболталась? Или документы нашла? Внутри всё похолодело, как будто дождь пробрался сквозь стены и залил меня с ног до головы.
— Яна, я… — начал я, но она перебила.
— Не смей оправдываться! — Её голос сорвался на крик, но тут же стих, сменившись усталым шепотом. — Знаешь, что самое страшное? Я ведь любила тебя. Всей душой. А ты… ты даже не дал мне шанса доказать, что я не враг.
Она отвернулась, глядя в окно. Дождь барабанил всё сильнее, капли сливались в мутные потоки, размывая мир за стеклом. И я вдруг увидел её — не злую, не кричащую, а ту Яну, что двадцать лет назад смеялась на нашей свадьбе, танцевала босиком на траве, пока гости хлопали в ладоши. Ту, что верила в меня. А я? Я эту веру растоптал.
— Я могу всё исправить, — вырвалось у меня неожиданно. Голос хрипел, будто горло пересохло. — Перепишу всё обратно. На нас. На тебя.
Она медленно повернулась. В её глазах было что-то новое — не злость, не боль, а холодное, тяжёлое разочарование. Как будто она смотрела на чужого человека.
— Исправить? — тихо повторила она. — Егор, это не бумажки исправляют. Это… — Она коснулась груди, там, где сердце. — Это здесь. А тут уже пусто.
Я стоял, как дурак, глядя, как она уходит из кухни. Шаги её стихли в коридоре, а я всё смотрел на смятую повестку, мокрую от чая. И впервые за эти годы понял: я не просто потерял её. Я потерял себя.
Позже, когда дождь утих, я сидел в той же кухне один. За окном темнело, свет от фонаря падал на подоконник, выхватывая из мрака капли, что ещё не высохли.
Я думал о маме — о её тревожных глазах, о её вечных "а вдруг". Думал о Яне — о её улыбке, о том, как она пела колыбельные детям, пока я спал. И о себе — о том, кем я стал. Хитрым? Нет. Просто трусом.
Телефон лежал рядом, экран светился — пропущенный звонок от мамы. Я знал, что она скажет: "Егор, не сдавайся, держи своё." Но я больше не хотел держать. Не так. Не в одиночку.
Я взял телефон, набрал Янин номер. Гудки шли долго, сердце колотилось, как молоток в груди. Она не ответила. Но я знал: это только начало. Я ещё поборюсь. Не за имущество. За неё. За нас. Если ещё не поздно.
Яна ушла.
Не в тот вечер, нет — тогда она просто закрылась в спальне, а я полночи сидел на кухне, глядя на мокрую повестку и слушая, как тикают часы. Ушла она позже, через пару недель, когда суд всё решил. Развод был быстрым, как удар ножа — чётким, болезненным, без лишних слов. Я не сопротивлялся.
А смысл? Она смотрела на меня в зале суда, и в её глазах не было ни злости, ни слёз — только пустота. Как будто я стал для неё призраком, тенью того Егорки, которого она когда-то любила.
— Всё, Егор, — сказала она тихо, когда судья огласил решение. — Береги свою маму. И себя.
Она ушла с чемоданом и детьми, а я остался с этой квартирой, машиной, холодильником — всем, что так старательно "берегла" мама. Только радости от этого не было. Пустота гудела в ушах, как ветер в брошенном доме.
Мама звонила каждый день.
"Егор, сынок, ты правильно сделал, — твердила она, её голос дрожал от облегчения. — Она бы тебя обчистила, как липку. А так — всё твоё, всё при тебе."
Я слушал, кивал в трубку, но внутри что-то ломалось. Каждый её "совет" теперь казался мне каплями яда, что медленно отравили мою жизнь. Я смотрел на её маленькую фигурку, когда она приходила с пирогами — сгорбленную, с тонкими руками, вечно теребящими платок, — и не понимал: как я мог так слепо ей верить? Она хотела для меня добра, да. Но чьё добро? Не моё.
Однажды я не выдержал. Она сидела на том же диване, где когда-то шептала свои "предосторожности", а я стоял напротив, сжимая в руках ключи от машины — той самой "девятки", с которой всё началось.
— Мам, хватит, — сказал я, голос был чужим, хриплым. — Я больше не хочу так жить. Это не моё. Это… это твоё.
Она подняла глаза, в них мелькнула тревога. "Егор, ты о чём? Ты же сам…"
— Сам, — перебил я. — Сам всё разрушил. Яна была права. Я её предал. И тебя слушал, как дурак, вместо того чтобы с ней говорить.
Мама замолчала, платок в её руках задрожал. Впервые я видел её растерянной, без привычной уверенности. А потом она встала, медленно, тяжело, и ушла. Пироги остались на столе, остывая, как символ того, что я уже не мог принять.
Я продал машину. Потом холодильник, телевизор — всё, что было записано на маму, я вернул в свою жизнь, а потом пустил с молотка. Деньги перевёл Яне — не все, конечно, но столько, сколько смог. Она не ответила на моё письмо, где я просил прощения, но я знал: она их взяла. Для детей. Для новой жизни.
Квартиру я оставил себе — не из жадности, а потому что идти мне было некуда. Сидел в ней, как в клетке, слушал, как дождь стучит по подоконнику, и думал о Яне. О том, как она, наверное, пьёт чай в новой кухне, смеётся с детьми, строит планы. Без меня. И это было правильно. Она заслужила свободу от моих "предосторожностей", от моей трусости.
Однажды я увидел её — случайно, в магазине. Она стояла у полки с крупами, выбирала гречку, а рядом дочка, Маша, тянула её за рукав: "Мам, давай рис возьмём!" Яна улыбнулась — той самой улыбкой, что когда-то грела меня лучше солнца. Я замер за углом, боясь подойти. Она выглядела… живой. Лёгкой. Как будто сбросила с плеч двадцать лет моего предательства.
Я ушёл, не окликнув её. Зачем? Её жизнь теперь была её, а моя… моя осталась здесь, в этой пустой квартире, с эхом маминых слов и горьким привкусом чая, что я так и не допил в тот вечер.
Развод забрал у меня не имущество. Он забрал иллюзии. Я больше не звонил маме — не потому, что злился, а потому, что понял: её страх стал моим. Но я не хотел его больше носить.
Я начал с нуля — устроился в автосервис, не свой, чужой, крутил гайки, пачкал руки маслом. И с каждым днём чувствовал, как что-то внутри оживает. Не сразу, медленно, как трава пробивается сквозь асфальт.
Яна ушла, и я её отпустил. Но в глубине души я надеялся — не на её возвращение, нет. На то, что однажды смогу посмотреть в зеркало и не увидеть там того "продуманного мужа", который всё потерял, пытаясь всё сохранить.
И, может, тогда я найду себя. Настоящего. Не поздно ли? Не знаю. Но я иду. Шаг за шагом. Один.