" Трудно сказать, что из чего проистекает: хороший характер ребенка – из любви, которую безмерно изливают на него родители, или, напротив, хороший ребенок вызывает в душах родителей всё лучшее, что в них заложено" /Л.Улицкая/
Так и с детьми, причиняющими бесконечные беды. Возможно, что горести, которые причиняют подрастающие дети, делают родителей хуже. Они заставляют завидовать, становиться скрытными, жёсткими, вытягивают из недр души всё негативное, что там пряталось до времени.
Так или иначе, но Ефим давно заметил, что Агнесса, его мягкая, доброхарактерная Агнесса, со своими долгими нервными переживаниями о сыне, очень изменилась. Она обманывает уже и его, мужа, недоговаривает, юлит, и даже прячет деньги.
Но несмотря на этот внутренний разлад, семейная машина ехала по накатанной дорожке благодаря Ефиму Павловичу. Он приносил в дом немалые деньги, он решал проблемы, брал путевки на море, чтоб отдохнуть семейно.
– Агнеша, не беспокойся ты так. Всё решим. Я же рядом.
Странно, но в этот жизненный этап, ему стало очень жаль жену. Знал он, что ещё с месяцев вынашивания дитя, вся жизнь ее стала посвящена одной единственной цели – Герберту.
Именно мужу доверяла она свои мечты о прекрасном будущем сына. Она видела сына дипломатом, работающим при правительстве, возвращающимся домой из загранкомандировок, усталым, но счастливым. Ради этого со школьных лет повела она Геру на занятия к лучшему в городе педагогу английского языка. Но лучший педагог перечеркнул эту ее мечту, сказав, что у мальчика совсем нет склонности к изучению языков иностранных.
Она поменяла мечту, долгое время видела сына врачом, непременно лучшим талантливым хирургом. Она посвятила изучению этого вопроса массу времени. Решала, в какую хирургию лучше направить сына, и своими мыслями, конечно, делилась с мужем. Она разглагольствовала с кумушками-подругами по этому и другим проблемам светлого будущего сына. Ей нравилось об этом говорить, она наслаждалась своими идеями и мечтами. Была уверена: как она решила, так тому и быть.
Именно поэтому стала для нее так важна принадлежность к определенной категории людей, которую часто называют элитой. Ради сына. Она преклонялась перед сильными мира сего, носила пирожки их женам. И порой не понять было, кого она считает элитой, чем руководствуется: должностями, тряпками, богатством, выездами за рубеж. Ефим решил – всем.
Ему это не нравилось, но он привык спокойно потворствовать прихотям жены. Пускай тешится.
И вот ... Теперь все ее мечты были перечеркнуты. Причем чертой жирной. И никакие связи, никакие деньги здесь не могли помочь. Против нее пошел тот, от кого она этого никак не ожидала – сам сын.
Ефиму было жаль жену.
Он был уже не молод, и у него была отдушина – Маша. Сердечное восхищение, которое он испытывал к дочке, имело налет стариковского умиления.
Он наблюдал, как расцветает она, наблюдал ее умственный рост. Ему с ней было интересно. Она висела на его руке в поездках, могла поддержать беседу, была коммуникабельна, умело обсуждала достопримечательности, шутила, добавляла радости.
Один раз, когда Маша была в пионерлагере, ездили они на море без нее. Как же ему было тоскливо в этой поездке! Не было рядом любимой компаньонки.
Он никогда не позволял себе вспоминать, что Маша – не родная ему. Ему казалось, что тогда – восьмого марта, жена принесла их двоих: сына и дочь. Свою ответственность перед Ритой он так и не отпустил. Он обязан был ей. И это никакими доводами разума невозможно было удалить из сердца.
А Маша... Маша только и вызывала в душе всё лучшее, что в нее было заложено. Тонкая, лёгкая, темноглазая, толковая, не по возрасту взрослая. Вспоминая о Маше, он улыбался даже на заседаниях парткома.
А сын...
– Герберт, чего тебе не хватает, скажи. Чего?
Они сидели на кухне их городской квартиры. Герберт сосал барбарис.
– Всего хватает, – отвечал сын.
– Ну, и чего ты мать мучаешь?
– Я?
– Ты, ты! Откуда у тебя эти пропагандистские журналы?
Сегодня Герберт попался в школе с заграничными журнальчиками неприличного содержания. Да такого, что Ефим, будучи мужчиной взрослым, зарделся перед немолодой уж директрисой школы. Сын распространял их среди пацанов, зарабатывал.
– Пропагандистские, хм, – сын хмыкнул.
– Да, да. Они пропагандируют низость, пошлость, недостойную советского человека. Ты же нас позоришь! Семью. Я даже не стал показывать их матери. Это ж, это ужас...
– Зря. Может на пользу б....
– Что-о?
– Я пошутил. Пап, а почему вы с мамой спите в разных комнатах? – он смотрел на отца ангельским взором.
– Это не твое дело! – это притворство сына Ефима раздражало.
– Да хорошо. Я просто спросил.
Ефим уж не раз ругал себя, что разговоры с Герой у него не получаются. Он решил на этот раз смягчиться.
– Ну, хорошо. Допустим, попал тебе в руки такой журнал. Я понимаю – есть интерес. Ну, полистай ты его дома, у себя в комнате, втихаря от всех. Зачем ты продавал-то их? Это же спекуляция! Тебе что, не хватает денег?
– Так ведь не только мне интересно, и другим – тоже. Я делился с товарищами. Поступал по-дружески, так сказать. Но я ж их тоже не бесплатно получил, вот и... Пап, – он отпустил глаза, – У меня осталась парочка. Дать тебе полистать?
– Идиот! Поди ты в задницу!
Не получались разговоры с сыном. Каждый раз не получались.
А Агнесса предпринимала всё новые попытки спасти сына.
– Я придумала, Фим. Надо Герочку в суворовское училище определить. Там всё наладится. Он неплохой мальчик, просто обстоятельства...
– Не получится.
– Почему? – глаза жены были столь удивлены, как будто и не знала она ничего о проделках сына.
– Его из комсомола чуть не исключили, меня чуть не подвинули с обкома, на учёт в детской комнате не поставили только моими стараниями, помнишь? А ты хочешь, чтоб его взяли в суворовское?
– Другие поступают, а он что – хуже? Другие для своих детей в лепешку разобьются, а ты..., – она бросалась в слезы.
Ефим узнавал о суворовском, а Герберт выбрал ПТУ.
А теперь и вовсе – грозило сыну уголовное наказание за избиение группой лиц.
***
Маша не была похожа на мать. Она была другая. В ней было больше вдумчивости, меньше оптимизма. Она была очень старательной, трудолюбивой. Не одаренной, а именно старательной.
Она уж давно поняла, что люди бывают разные. Нет категорических злодеев, и категорических ангелов. Так плоско судить нельзя. Нельзя навешивать ярлык, типа – человек хорош или плох, и различаются они так же просто, как брюнет и блондин. Убийца детей якобы не может быть хорошим отцом. Да нет, вполне себе может. Жизнь преподносит любые варианты и сочетания.
Она очень любила отца, но видела его слабости, она недолюбливала маму, но понимала ее. Она не понимала Геру, но ей было жаль его.
Все больше вопросов возникало, все меньше ответов было получено. Отец либо не знал, либо не договаривал что-то о ее родной маме. А мама Агнеша... Похоже она не очень любила ее родную мать Маргариту.
– Я имею право на самостоятельные поступки? – как-то в откровенном разговоре спросила Маша свою классную, которую уважала очень.
– Имеешь. Только помни, что своими поступками ты не должна близким причинить боль.
Маша усвоила это. Больше всего она хотела увидеть свою мать. Увидеть и поговорить.
***
Шла весна.
– Вер, перестань! Ты уж надоела с этими разговорами.
– Ну, Маш, ну, переживаю я за тебя. Как не переживать-то?
Они только что получили паспорта. Шли в расстегнутых пальто, сняли береты. В кустах ещё плавился последний снег, но асфальт уже был сухой и чистый. Получили паспорта они одновременно, потому что Вере, однокласснице и подруге, тоже в марте стукнуло шестнадцать.
Апрель отделял зиму от весны. Что-то неуловимое проникло в воздух, оно касалось щёк, отзывалось радостью во всем теле. Апрельское солнце одело всё вокруг прозрачной зеленью, легкой и тонкой, как кружево. Радуйся!
Но на лице подруги Вера читала другое: апрель и только что полученный паспорт в ее синей папке придавал ей решимости. И Веру это расстраивало.
– Я вот думала, может в этом году с Лилькой на море махнем. Может тебя, наконец, отпустят? – мечтательно вздохнула она.
Лиля была замужней старшей сестрой Веры.
– Нет, Вер. Ты ж понимаешь. Я поеду...
– Ну, куда! Куда? – Вера обогнала ее, встала перед Машей столбом, – Ты ж даже не знаешь, куда ехать.
– Узнаю, – Маша отодвинула Верку, зашагала дальше.
– Упрямая! Мало твоим родителям с Герочкой хлопот, ещё и ты, – Вера бурчала.
– От меня хлопот не будет.
– Ага, как же... , – Вера уже успокоилась, поняла, что разговор этот бесполезен, Машку не переубедишь.
Они сели на скамью, на оставленную кем-то газету, посидели молча, впитывая весеннее тепло.
Вера почувствовала, что разговор застрял, перевела тему:
– Чего там с Геркой-то?
– Отмажут. Дома он. Правда, родители никуда не отпускают пока, но думаю, это ненадолго. Они с мамой на дачу, в дом собираются. Город на Геру влияет плохо.
– А училище?
– Исключи-или...
– Ух ты! Надо же...
– Да и не жалко, – махнула рукой Маша, – Он все равно не учился. Денег жальче и папку. Пострадавшему знаешь сколько отвалили, и в ментовку... А мне отца жалко, ему стыдно платить. Мать только плачет, а бегает, взятки сует он.
– Да-а, – протянула Верка, – Натворил дел Герочка.
– Ага, дома только и разговоров, что об этом. Мои дела мало кого интересуют. Я маме в субботу говорю, что на областном соревновании первое место взяла, а она сквозь меня смотрит, не слышит. И папка весь взволнованный.
. Сначала Маша ждала летних каникул. Но теперь, если мама с Герой поедут в дом, то и они с отцом обязательно приедут туда на выходные. Она знала, что мама переписывается с Маргаритой, ее родной матерью. Эти письма явно остались в поселке. Нужно было их найти до лета, нужно было узнать адрес.
Но этот шанс выпал не скоро. Лишь на майские прибыли они в поселок. На третий день родители уехали улаживать Геркины дела, коих было множество, уехали почти на весь день, оставили их с Дусей следить за Герой. Мальчик до сих пор требовал контроля.
Маша, воспользовавшись моментом, потихоньку от всех шмыгнула в мамину комнату. Она перерыла наследный ореховый сервант, заполненный книгами и канцелярией. По логике письма должны быть там, но их там не было. Она полезла в немецкий бар-торшер, где хранились фотоальбомы, и ничего не нашла.
Пришлось исследовать шифоньер, наполненный тяжелым постельным бельем и маминой одеждой. Она долго копалась, но вот наконец достала из-под висячих на палке одежд большую шкатулку из ракушек с надписью "Крым 1938". И только открыла ее, как послышались шаги – в комнату вошёл Герберт.
– Ого. А чего ты тут? – он посмотрел на белье, выложенное из шкафа.
– Ничего! Уборка, не видишь что ли, – она деловито складывала белье.
– А это что? Что это? – он ухватил шкатулку, открыл... достал перетянутую черной резинкой небольшую пачку писем, – От Князевой Маргариты Федоровны, – прочёл, – Мать твоя что ли?
– Отдай! – она протянула руку, но он поднял письма высоко над головой.
– Ну, и подавись, – ответила она и продолжила убирать белье.
– Баш на баш!
– Чего-о?
– Баш на баш, говорю. Я не скажу предкам, что ты тут рылась, отдам это, а ты не скажешь, что я отъезжал. Мне часика на три надо отлучиться. Очень надо, сеструха.
– Ещё кого-нить избить? – она продолжала прибираться.
– Нее, долг отдать. А то неприятности будут. Я быстро, уж поверь... Честно, ничего криминального не случится. И шкатулка – твоя.
– А Дуся?
– Так она дрыхнет после обеда до семи, скажешь, что и я сплю.
– Мне это не нравится.
Но всё же Маша согласилась, хоть и с опаской. Уж очень хотелось ей уединиться с письмами ее родной матери. Да к тому же знала она, что Герка потихоньку фарцевал джинсой, и долг вполне у него мог быть.
Но согласившись, распереживалась. Гера звонил другу, Маша подслушивала. Он назначал встречу, велел за ним приезжать, звал еще кого-то.
После обеда, когда престарелая Дуся ушла к себе, нахваливая дефицитный индийский чай, Гера потихоньку спустился с мансарды. В руках он держал большую спортивную сумку.
Маша мыла посуду, поглядывала на него из кухни. И вот он замешкался, вернулся наверх, и она, так непохоже на себя, рванула к его сумке – он так и не отдал ей шкатулку, а вдруг утащит... Внутри лежал пакет, она быстро развернула. Нет, это не шкатулка. Это... Маша замерла, забыла, что надо спешить... в пакете лежал настоящий черный пистолет.
Она испугалась, быстро сунула всё содержимое обратно и шмыгнула на кухню.
Гера заглянул на кухню сам.
– Шкатулка на столе в моей комнате. Наслаждайся...
– Гер, а у тебя точно все в порядке? – шептала она ему в спину.
– Точно. Долг верну и буду дома... Никому не говори, что я уезжал, – он сбегал с крыльца.
К дому подъехала машина, Гера прыгнул внутрь, пыль полетела из-под колес, а Маша села на табурет, не выключая воду... По нервам стучала тревога. Вода хлестала в раковину, а она всё думала и думала о своей находке. Может игрушка? Ей было страшно...
Но все же вскоре поднялась она наверх. Письма звали. Сначала она нашла последний адрес, аккуратно его переписала. Хотела было начать чтение, но тут на дне шкатулки увидела ещё связку, чуть тоньше первой.
Обратные адреса менялись, а адресат – "Князевой Маше". Что? Это же она – Князева Маша. Вернее, была таковой.
Она как-то очень осторожно сняла резинку, вздохнула, боясь даже разъединить эти письма меж собой. Потом поискала глазами место, куда их можно положить и не нашла ничего лучше, как сползти на ковер и разложить письма на полу.
Даты... надо посмотреть даты... Даты на печатях читались не везде, и она открыла первое письмо.
"Здравствуй, дорогая дочка! В который раз пишу, и сама не знаю зачем. Просто не могу не писать тебе. Думаю, что мои письма где-то теряются. Не хочу думать о плохом ..."
Определенно, письма предназначались ей, Маше. И она начала читать их.
"Уверена, что живёшь ты нормально. Уж точно получше, чем я в твоём возрасте. Ох, и тяжко нам жилось в деревне. Вечно как-то впроголодь жили. Папка мой рано умер, мамка зарабатывала копейки. Но я не жалуюсь, нет. Но тебе такой жизни не желаю. Вот и сейчас живём мы в вагончиках. Детей тут нету. Да и ничего для детей нету."
Маша сидела, прислонившись спиной к тахте, слезы мешали, она утирала нос тыльной стороной руки, вытирала руку о трико и читала дальше. Она откладывала одно письмо, брала следующее.
"Вчера шугали лису. Повадилась к нам под вагончики кур воровать. Смелая, невозможно. Просто беда какая-то. Даже собаки ее боятся, а она из их мисок жрет, хитрая. Но красивая такая. Даже жаль гонять."
Маша улыбнулась сквозь слезы, представила картинку...
"Машка, ты прости меня, мать свою непутевую. Ещё раз Богом прошу. Как так сложилось, и сама не пойму. И в мыслях не было оставлять тебя, а вот оставила. Так хотелось, чтоб у тебя всё было. Так мне твои нынешние родители нравятся. Все у них так, как мечтала я, чтоб у меня было. Но, видать, совсем на другом замесе мы замешаны, не судьба. Так может в тебя частичка их ума вольётся. Может у тебя всё сложится получше мамки твоей... Пусть бы..."
"Я матерью твоею уж не могу называться, понимаю. Какая я мать! Настоящая мать твоя – Агнесса, она очень хорошая. Но если простишь, то свидимся когда. Я ведь тебя и не знаю совсем, дочка. Такая вот я мать-то."
Маша читала, не замечая материнских ошибок. Когда письма кончились, начала читать снова, уже внимательней, а потом ещё и ещё раз, стараясь запомнить, заучить каждую строку наизусть. Она прижимала кулак ко рту, надавливала на губы, чтоб не разрыдаться в голос.
Она уж забыла о Герке, она читала и плакала.
Так странно она чувствовала себя сейчас. Задавалась вопросом – зачем мать так поступила? И отвечала сама себе, что не смогла б, наверное, жить без своих сегодняшних родителей. Особенно без отца. Как она его любит! А если б его не было... как это – если б не было?
Мама ничего не писала о тюрьме, или сроке... Но он был, не зря ж мама Агнесса назвала ее уголовницей. И почему скрывала она от неё эти письма? Ведь они написаны ей.
Даты на письмах стояли разные, мать писала не часто, но и системы никакой не было. Она переезжала с места на место. То рассказывала о красотах севера, то о людях, которых повстречала, то о каких-то агрегатах.
Всё, что поняла Маша из рассказов о работе – ее мать работала где-то на буровых. Вернее, на строительстве буровых. Она часто писала о том, что они взрывали, дробили скальные породы. Но не она лично, ясно, а там – у них...
Почему она так мало писала о себе? Маша задумалась. Ее письма были безответными. А о чем будет писать человек письмо за письмом, если ответа нет? Вот и писала она о том, что окружает ее.
Маша посмотрела на часы – пора б вернуться Герке. Она собрала письма аккуратно, сложила их в шкатулку, и принялась читать письма, адресованные маме Агнессе.
Там информации было немного больше. Мама писала о каком-то страшном случае, который произошел у них. Говорила, что долго лечилась и до сих пор лечится. В другом письме она писала, что встретила хорошего человека, который очень похож на Ефима Павловича. Этот человек – доктор.
Но ничего конкретного больше мама не писала. Вот только умоляла, чтоб Агнесса рассказала ей о Маше поподробнее – как растет, что уже умеет, просила фотку.
Эти письма Маша читала уже вскользь, поглядывая в окно. Геры всё не было, а уж могли вернуться родители.
И вот наконец Герка прибежал, запыхавшись. Сумка была при нем. Маша догадалась – из машины вышел он не у дома, чтоб не увидела Дуся, прошел огородами. Спортивную сумку бросил в коридоре, зашёл налегке, огляделся вернулся за сумкой.
– Что принес? – легко спросила Маша.
– Ничего, – Герка был взвинченный, весь взлохмаченный, быстро пронес сумку мимо, поднимался по лестнице. Но Маша шла следом.
– А в сумке что?
– Тебя не касается.
– Гер, я джинсы хочу.
– Мать не одобрит, знаешь же. Иди, Маш, гуляй. Кстати, письма-то от мамашки прочла?
– Ага, уже на месте лежат. Гер, – они уже зашли в его комнату, Маша закрыла за собой дверь.
– Чего тебе? – он явно ждал когда она уйдет.
– Я видела что лежит в твоей сумке.
– Чего-о? – было видно, что он панически испугался, глаза его забегали.
– Пистолет видела. Думаю, он и сейчас там, – она указала подбородком на сумку.
– Да пошла ты! Нет там ничего. Показалось тебе, – он отвернулся, стянул олимпийку, бросил ее в шкаф, – Считай, что показалось.
– Не показалось. Проверим?
И тут он со злостью в глазах шагнул к ней и зашипел:
– Ты чё нос свой везде суешь? Сует и сует! Кто тебя учил в чужие вещи лазать? То у матери в шкафах, то у меня. Ты воровка может? А? Мамашка твоя, мать говорит, в тюрьме сидела, и по тебе тюрьма плачет. Дура!
Маша молчала, стояла, прижавшись спиной к его двери. Он сел на кровать, начал стягивать штаны, тянул со злобой. Маша даже на расстоянии чувствовала, как сердце его колотилось. Он одевался нервно, порывисто.
Обернулся, спросил:
– Расскажешь?
– Кому?
– Да знаю я тебя – выболтаешь.
– Гер, я вот думаю: может нас в роддоме перепутали. Я отца с матерью люблю, а ты их ненавидишь. За что ты с ними так?
– Да пошла ты! – Герка кинул в нее футболку, но не попал, футболка ударила по стене и соскользнула на пол.
– Не попал. А там из пистолета попал?
Противное ощущение слабости прихватило его за горло, он сел на кровать, схватился за лицо. Маша молчала.
Он посидел так, потом отвёл руки от лица, посмотрел на Машку.
– Ты ж все равно мне – сестра. Пожалуйста, не говори никому про пистолет. И о том, что уезжал – тоже.
– Сестра? А совсем недавно была дурой.
– Ну, не придирайся... Маш, я очень прошу. Это не шутка...
– Да где уж... Скажи честно, ты стрелял? Ты убил кого-то?
– Да никого я не убил! – выкрикнул он, но как-то уж слишком неуверенно, растрепанно и тягостно, глаза забегали.
Маша почувствовала ложь, ее окатило жаром. Неужели ...
– Гер, ты чего? Ты... Ты убил?
– Да не знаю я. Отстань, а... И так тяжко, – он лег, уткнулся в подушку.
Маша не могла ничего говорить. Она смотрела на брата с удивлением.
– Герыч, лучше ... лучше правду... Я не знаю, но...
Она легла на спину поперек кровати в ногах брата.
– Уфф... , – оба молчали. Маша пришла в себя, в то, что он мог стрелять в человека, она не верила, – Гер, я уеду скоро.
– Куда? – буркнул он.
– В алтайский край. Там мама моя.
– Насовсем?
– Не-ет. В общем, я не знаю. Она мне писала, а мама не показывала письма. Почему? Она ж раньше говорила, что дружила с моей мамой. А теперь... Мне кажется это из-за тебя.
– Всё у нас из-за меня. Я-то тут при чем?
– Нервная она стала. Вот и...
– Так ты не скажешь им, что едешь? – спросил он в подушку.
– Да погоди ты... , – Маша смотрела в потолок, – Ещё билеты не взяла. Скажу, конечно. Своими поступками ты не должен близким причинить боль, – повторила она слова своей классной, – Вернее, напишу. А то запрут, как тебя.
– Ты зачем мне это сказала? – привстал он на локте, – А если выдам?
– Не выдашь, – она повернула к нему голову, посмотрела в светлые его глаза.
– Ясно..., – он упал на подушку, – Дура ты, отца б попросила, он бы всё организовал.
– Нет. Это мое дело. И только мое. Моя жизнь в моих руках, и твоя тоже – в твоих. А ты сам ее под откос толкаешь. Мама моя родная пишет – мечтала, чтоб я в такой семье жила. Предки твои – ее идеал. А ты родился тут. Повезло, так сказать, и сам себя губишь...
– Да пошла ты... Никого я не гублю. Тошнит меня от мамкиных вязаных шалей, вздохов этих, дома этого колхозного и от отцовской правильности. Всё натянуто за уши. Просто я тоже хочу быть кем-то, а не за их подол держаться.
– Кем? С пушкой в руках и фарцовыми джинсами?
– Да чего ты понимаешь! Иди уж, – он ткнул ее ногой в бок, – И не забудь об обещании.
– Я подумаю, – сказала она и исчезла в дверях.
Но на самом деле всё было решено. О находке в сумке брата она пока никому не скажет. Хватит ему и без того неприятностей. И завтра же возьмёт свои давно отложенные деньги и поедет в город, на вокзал, за билетом до Москвы и дальше...
А потом ей останется немного доучиться до каникул, получить неизвестно какую по счёту похвальную грамоту, закончить девятый класс, и... сейчас ей всё это уже было не интересно.
Сейчас все мысли ее были о поездке. Путь ее лежал в Барнаул.
Она поедет искать свою родную маму.
***
Чтоб не потерять повесть, подписывайтесь на канал Рассеянный хореограф.
Добро пожаловать!
И если мои рассказы нравятся, читайте ещё:
