Вика стояла посреди гостиной, сжимая в руках глянцевый пакет с золотыми буквами какого-то дорогущего бутика. На диване, сгорбившись, сидел Лёша — руки на коленях, взгляд в пол. В воздухе витал запах её новых духов — сладкий, тяжёлый, как будто сам по себе требовал внимания и денег.
— Ты опять? — голос Лёши дрогнул, но он тут же сжал губы, будто проглотил остаток фразы. Внутри у него всё кипело, но он знал: стоит начать, и Вика снова закатит сцену. А сил уже не было.
— Что «опять»? — Вика бросила пакет на стол, будто это был вызов. — Я сама решаю, на что тратить, ясно? Ты мне не указ! — Она резко развернулась, волосы каштановой волной хлестнули по плечам. В её глазах сверкала смесь дерзости и обиды — как у ребёнка, который знает, что виноват, но ни за что не признает.
Лёша молчал. Он смотрел на этот пакет, на её маникюр — длинные ногти, покрытые каким-то новомодным лаком с блёстками, — и думал:
«Где я ошибся? Когда всё пошло не так?»
Десять лет назад, когда они только поженились, Вика была другой. Или ему просто хотелось так думать? Она тогда работала в салоне красоты, сама зарабатывала, смеялась над его шутками, а вечерами они вместе готовили ужин — простую яичницу с помидорами, потому что на большее не хватало. А потом… Потом она уволилась. Сказала, что устала, что хочет «жить красиво». И Лёша согласился. Дурак.
— Ты вообще слышишь меня? — Вика повысила голос, шагнув к нему. — Ты мужик или кто? Обязан меня содержать! Я что, должна вкалывать, как твоя мать, всю жизнь за копейки?
Лёша медленно поднял голову. Его лицо — усталое, с тёмными кругами под глазами — вдруг напряглось. Он хотел сказать, что работает на двух работах, что спит по пять часов в сутки, что их счёт уже трещит по швам, но вместо этого выдавил:
— Вика, у нас денег почти не осталось. Ты хоть понимаешь?
— А мне плевать! — Она махнула рукой, будто отгоняя его слова, как надоедливую муху. — Заработаешь! Ты же мужик, Лёш, придумай что-нибудь!
И тут раздался звонок в дверь. Резкий, настойчивый — как сигнал тревоги. Вика закатила глаза, а Лёша встал, тяжело вздохнув. Он уже знал, кто это. Мать.
Дверь открылась, и в квартиру ворвалась Тамара Ивановна — невысокая, но крепкая, с седыми волосами, собранными в неряшливый хвост. Её пальто пахло морозом и сигаретами — она курила только в минуты крайнего раздражения, а судя по запаху, сегодня она выкурила полпачки.
— Ну что, Алексей, доигрались? — начала она с порога, даже не разуваясь. Её голос дрожал от сдерживаемой ярости. — Я тут с пенсии копейки считаю, а твоя жена по бутикам шастает? Ты хоть знаешь, сколько она сегодня спустила? Пятьдесят тысяч! Мне соседка из магазина рассказала — видела её с пакетами!
Лёша замер. Пятьдесят тысяч. Это почти вся его зарплата за месяц на стройке. Он повернулся к Вике, но та уже шагнула вперёд, выпрямившись, как кошка перед прыжком.
— А ты, старая карга, вообще кто такая, чтобы в мой дом лезть? — Вика почти кричала, её лицо покраснело, глаза сверкали. — Пошла вон отсюда! Это моя жизнь, мои деньги, поняла?
Тамара Ивановна задохнулась от возмущения. Она открыла рот, чтобы ответить, но Вика не дала ей и слова сказать — схватила её за локоть и буквально вытолкала за порог.
Дверь снова хлопнула, теперь уже с такой силой, что с полки упала статуэтка — дешёвая фарфоровая балерина, которую Лёша когда-то подарил Вике на годовщину. Разбилась вдребезги.
Вика стояла, тяжело дыша, уперев руки в бёдра. Лёша смотрел на осколки, и в голове у него крутился один и тот же вопрос:
«Как я до этого дошёл?»
Лёша вырос в рабочей семье — отец вкалывал на заводе, мать всю жизнь проработала продавщицей в гастрономе. Они учили его одному: семья — это святое, а деньги — это труд. Он и сам так жил. После армии пошёл на стройку, потом выучился на электрика, чтобы больше зарабатывать.
Вика тогда казалась ему мечтой — яркая, красивая, с искрой в глазах. Она умела заставить его чувствовать себя особенным. «Ты мой герой», — говорила она, когда он приносил ей цветы или чинил что-то дома. Он верил.
Но после свадьбы всё начало меняться. Сначала незаметно — Вика стала капризничать, просить дорогие подарки. Потом бросила работу, заявив, что «не хочет пахать за гроши». Лёша не спорил — думал, она права, он должен справляться.
А она… Она будто забыла, что такое «вместе». Шкафы ломились от её платьев, полки в ванной — от кремов и помад, а Лёша молчал, потому что боялся её потерять. Боялся остаться один.
Тамара Ивановна видела всё с самого начала. Она предупреждала сына: «Эта девка тебя разорит, Лёшка. Она не из тех, кто ценит». Но он отмахивался. Мать ведь всегда ворчала — то суп пересолен, то носки не те купил.
А с Викой он чувствовал себя живым… поначалу.
Теперь же он стоял посреди этой квартиры — их квартиры, которая давно стала её территорией, — и смотрел на жену, как на незнакомку. Вика, поправив волосы, бросила на него взгляд — высокомерный, победный.
— Ну что, Лёш, будешь дальше ныть или пойдёшь работать? — сказала она, будто ничего не случилось.
И в этот момент что-то в нём щёлкнуло. Он вдруг вспомнил отца — как тот, уставший после смены, всё равно находил силы чинить старый телевизор, чтобы мать могла смотреть свои сериалы. Вспомнил мать — как она, с больными ногами, стояла у плиты, чтобы накормить семью. А потом посмотрел на Вику — на её холёные руки, которые никогда не знали мозолей, на её лицо, которое он когда-то любил, — и понял: он больше не хочет.
— Знаешь что, Вика… — голос его был тихим, но твёрдым, как сталь. — Хватит. Я ухожу.
Она засмеялась — коротко, зло.
— Уходишь? Да куда ты денешься? Без меня пропадёшь!
Но Лёша уже не слушал. Он взял куртку, ключи и шагнул к двери. Впервые за годы он почувствовал, как тяжёлый груз — невидимый, но давящий — спадает с плеч. А Вика осталась стоять, одна, среди своих пакетов и разбитой статуэтки, и только сейчас, может быть, начала понимать, что натворила.
Тамара Ивановна ждала его у подъезда, кутаясь в пальто. Увидев сына, она молча кивнула, а потом сказала:
— Пойдём домой, Лёш. Я борща наварила.
И он пошёл. Впервые за долгое время он шёл легко.
Прошёл месяц.
Лёша жил у матери в старой двушке на окраине — обои в цветочек, потёртый диван, запах борща и сигаретного дыма. Он устроился на новую работу — электриком в ЖЭКе, платят меньше, зато нервы целее. Вечерами молчал, пил чай с ромашкой, смотрел в окно на серые панельки.
Тамара Ивановна не лезла с расспросами, только иногда ворчала: «Я же говорила, сынок, не та она была». А он кивал. Внутри ещё ныло, но уже не так, как раньше. Будто рана затягивалась коркой — болит, если тронуть, но жить можно.
А потом позвонил Серёга, старый друг ещё со школы. Голос в трубке был взволнованный, с хрипотцой — Серёга всегда так говорил, когда что-то серьёзное.
— Лёш, ты дома? Надо встретиться. Сейчас.
Через час они сидели в забегаловке у вокзала — пиво в мутных стаканах, запах жареной картошки и дешёвого табака. Серёга тёр щетину на подбородке, будто не решался начать.
— Ну, говори уже, — Лёша отхлебнул пива, глядя на друга исподлобья. — Что случилось?
Серёга вздохнул, полез в карман джинсов, вытащил телефон. На экране — фото. Размазанное, снятое впопыхах, но Лёша узнал её сразу. Вика. В обнимку с каким-то мужиком — высокий, лощёный, в дорогом пальто. Они стояли у входа в тот самый бутик, где она спускала его деньги. В руках у неё — новый пакет, а на лице — улыбка, которой Лёша не видел уже годы.
— Это вчера было, — Серёга кашлянул, будто извиняясь. — Жена моя их видела, сфоткала. Говорит, они там чуть ли не целовались у всех на виду. Я думал, ты знать должен.
Лёша смотрел на экран, и в груди у него закололо — не от боли, а от какого-то странного, холодного облегчения. Он ждал, что будет хуже. Что сердце сожмётся, как тогда, когда она выгнала мать. Но нет. Только пустота. И злость — острая, как ржавый гвоздь.
— Кто он? — голос его был ровным, но пальцы сжали стакан так, что костяшки побелели.
— Какой-то бизнесмен, — Серёга пожал плечами. — Владелец автосервиса на Лесной. Жена говорит, Вика с ним давно крутит. И, Лёш… он не первый.
Лёша молчал. В голове крутились картинки — как она возвращалась домой поздно, пахнущая чужим парфюмом, как отмахивалась: «С подругами была». Как он верил. Или делал вид, что верит.
— И знаешь что ещё? — Серёга понизил голос, наклонился ближе. — Она и с него тянет бабки. Жена видела, как он ей в тот день пачку налички сунул. Прям в руки, как официанту чаевые.
Лёша усмехнулся — коротко, горько. Это было так похоже на неё. Вика, его Вика, которая умела выжать всё до последней капли. Он представил её с этим лощёным типом — как она закатывает глаза, требуя новую сумку, как врёт ему про «тяжёлую жизнь», как играет ту же роль, что с ним. И вдруг подумал: «А ведь он тоже дурак. Как я».
На следующий день Лёша пошёл к юристу. Маленький офис в подвале, запах сырости и кофе. Женщина за столом — лет сорока, в строгом костюме — выслушала его молча, только брови пару раз дёрнулись.
— Развод оформить хотите? — уточнила она, листая его паспорт.
— Да. И имущество поделить, — Лёша кивнул. — Квартира на мне, я за неё ипотеку брал. Она там живёт, но платить не будет.
Юристка посмотрела на него поверх очков.
— А доказательства измены есть? Это может помочь. Судья быстрее решит в вашу пользу.
— Найду, — Лёша сжал кулаки. — Докажу.
Он вышел на улицу, вдохнул холодный мартовский воздух. В кармане лежал телефон, а в голове — план. Серёга обещал помочь — поспрашивать, поснимать, если что. Лёша не хотел мстить, нет. Ему просто надоело быть тряпкой. Надоело, чтобы его жизнь раздирали на куски, как старую простыню, и вытирали об него ноги.
А Вика тем временем сидела в их квартире — теперь уже почти чужой для Лёши. На столе — бокал вина, рядом — телефон, по которому она ворковала с этим автосервисным. Её голос был сладким, как сироп, но с ноткой каприза.
— Ну, Саш, я же просила, мне туфли нужны, весна на носу! — Она надула губы, глядя на своё отражение в зеркале напротив. — Лёшка, козёл, бросил меня, представляешь? Всё самой тянуть приходится…
Саша что-то пробурчал в трубке, пообещал заехать завтра. Вика улыбнулась — победно, хищно. Она привыкла побеждать. Всегда находила, кого обвести вокруг пальца. Лёша был удобным, этот Саша — денежным. А если что, будет третий. Она не пропадёт.
Но в глубине души — где-то под слоем туши, лака и самоуверенности — шевелилась тревога. Маленькая, колючая, как заноза. Лёша ушёл. Молча, без криков, без слёз. Просто взял и ушёл. И это пугало её больше всего. Потому что впервые за годы она не знала, что будет дальше.
Лёша стоял у подъезда матери, глядя на звёзды — редкие, тусклые, пробивающиеся сквозь ночь. Он думал о Вике, о её новом «спонсоре», о том, как она разрушила всё, что у них было. И вдруг понял: он свободен. Не сразу, не легко, но свободен.
А она… Она останется в своей клетке из пакетов, туфель и чужих денег. И, может, когда-нибудь поймёт, что проиграла.
Тамара Ивановна открыла дверь, посмотрела на сына. В её глазах — усталость, но и гордость.
— Чай будешь? — спросила она тихо.
— Буду, — Лёша улыбнулся. Впервые за месяц — по-настоящему.
Прошло ещё две недели.
Весна набирала силу — снег таял, оставляя грязные лужи, а в воздухе пахло сыростью и чем-то свежим, как надежда. Лёша привыкал к новой жизни. Утром — работа, вечером — чай с матерью, иногда пиво с Серёгой. Он даже начал замечать мелочи: как солнце играет в стёклах старого троллейбуса, как соседский кот трётся о ноги, выпрашивая кусок колбасы. Будто заново учился дышать.
А Вика… Вика жила по-своему.
Квартира, которую Лёша когда-то брал в ипотеку, теперь напоминала её личный склад: коробки с туфлями громоздились у стены, на подоконнике — россыпь флаконов с духами, а в холодильнике — только йогурт и бутылка белого вина.
Саша, её новый «кавалер», заезжал почти каждый день. Привозил деньги, цветы, иногда продукты — дорогой сыр, красную рыбу, всё, что она любила выставлять в сторис с подписью «Живу красиво». Но Вика не замечала, как его улыбка становилась всё напряжённее, а голос — резче.
Однажды вечером Саша приехал без звонка. Вика открыла дверь, накинув шёлковый халат, — волосы растрёпаны, на лице маска из какого-то зелёного крема. Она думала, он опять с подарком, но вместо пакета в руках у него был телефон.
— Это что? — Саша ткнул экраном ей в лицо. Голос его дрожал — не от злости, а от какой-то усталой обиды.
Вика прищурилась. На фото — она. С другим. Мужик в кожаной куртке, с цепочкой на шее, обнимает её у входа в кафе. Снимок старый, недельной давности, но Саша явно только что его увидел.
— Ты серьёзно, Вик? — Он шагнул вперёд, и она невольно отступила. — Я тебе тут деньги таскаю, а ты с каким-то быком шарахаешься?
— Да ты не понял! — Вика вскинула руки, голос её сорвался на визг. — Это просто знакомый, мы кофе пили! Ты что, мне теперь с людьми общаться нельзя?
Но Саша уже не слушал. Он бросил телефон на стол, схватил ключи от машины.
— Всё, хватит. Я не Лёшка твой, терпеть не буду. Ищи другого дурака.
Вика осталась одна, глядя на своё отражение в тёмном экране телевизора. Маска на лице начала подсыхать, трескаться, как её уверенность. Она схватила телефон, набрала Сашу — раз, другой, третий. Гудки, и тишина. Заблокировал.
Она швырнула трубку на диван, зарычала от бессилия. «Да пошли они все!» — крутилось в голове. Но внутри — там, где она прятала свои страхи под слоем туши и бравады — что-то сжалось. Впервые за долгое время Вика почувствовала, что земля уходит из-под ног.
Тем временем Лёша сидел в офисе у юриста. На столе лежали бумаги — заявление на развод, фото от Серёги, пара чеков из бутиков, которые он нашёл в старом ящике. Юристка — та самая, в строгом костюме — листала документы, хмыкала.
— Хорошая работа, Алексей, — сказала она, наконец подняв взгляд. — С доказательствами измены и вашими тратами на её содержание судья вряд ли ей что-то оставит. Квартира ваша, ипотеку вы платили. А она… Ну, пусть живёт как хочет.
Лёша кивнул. Он не чувствовал радости — только усталое удовлетворение. Как будто поставил точку в книге, которую давно пора было закрыть.
— Когда суд? — спросил он, глядя в окно. Там, за стеклом, дворник сметал талый снег, а небо было серым, но чистым.
— Через месяц, — юристка улыбнулась уголком губ. — Потерпите ещё немного.
Он вышел на улицу, засунул руки в карманы куртки. Ветер трепал волосы, и Лёша вдруг подумал: «А ведь я справлюсь». Не ради мести, не ради матери — ради себя. Впервые за годы он понял, что достоин большего, чем быть чьим-то кошельком.
А Вика тем вечером сидела в пустой квартире, листала телефон. Подруги молчали — их у неё никогда особо и не было, только те, с кем можно было похвастаться.
Саша пропал, Лёша — тем более. Она открыла сайт объявлений, пролистала пару страниц. «Может, работу найти?» — мелькнула мысль, но тут же утонула в привычном: «Да ну, я же не для того живу».
Она бросила телефон, налила себе вина. Бокал дрожал в руках, и Вика вдруг поймала своё отражение в стекле — глаза красные, губы сжаты. «Я ещё красивая, — сказала она себе. — Найду кого-нибудь». Но голос звучал неуверенно, как эхо в пустой комнате.
На следующий день она позвонила матери — первый раз за год. Та выслушала её сбивчивый рассказ, вздохнула в трубку.
— Приезжай, Вик. Поживёшь у меня, подумаешь, что дальше.
Вика хотела возмутиться, но промолчала. Собрала чемодан — не весь гардероб, только самое нужное. В автобусе до посёлка, где жила мать, она смотрела в окно, на проплывающие поля и голые деревья.
И думала: «А ведь я сама всё это разрушила». Не Лёша, не Саша — она. Впервые за долгое время Вика не знала, что сказать в своё оправдание.
Лёша тем временем пришёл домой. Тамара Ивановна возилась на кухне, напевая что-то из старых песен. Увидев сына, она кивнула на стол.
— Садись, Лёш. Картошка с котлетами, как ты любишь.
Он сел, вдохнул запах — простой, тёплый, родной. И вдруг улыбнулся. Не потому, что всё закончилось, а потому, что всё только начиналось. Новый день, новая жизнь. Без пакетов, без криков, без лжи. Просто он, мать и котлета на тарелке. И этого было достаточно.
Прошёл ещё месяц.
Весна окончательно вступила в свои права: лужи высохли, деревья покрылись нежной зеленью, а воздух стал мягким, как будто кто-то сверху решил наконец-то дать передышку. Лёша стоял на пороге суда — старое здание с облупившейся краской, запах пыли и канцелярских папок. В руках — папка с документами, в сердце — странное спокойствие. Сегодня всё закончится.
Заседание было коротким. Судья — пожилая женщина с усталыми глазами и строгим голосом — пролистала бумаги, выслушала Лёшу, потом Вику. Та сидела напротив, в чёрном платье, которое когда-то купила на его деньги. Волосы убраны в небрежный пучок, макияжа почти нет — только тушь, слегка размазанная под глазами. Она пыталась что-то сказать: про «тяжёлую жизнь», про то, что «Лёша сам виноват», но голос её дрожал, и слова звучали пусто. Судья только хмыкнула.
— Решение принято, — объявила она, стукнув молотком. — Квартира остаётся за истцом, Алексеем Николаевичем, ввиду его полной оплаты ипотеки и отсутствия вклада ответчицы. Развод оформлен.
Вика вскочила, хотела возразить, но адвокат — бесплатный, назначенный судом — положил руку ей на плечо, покачал головой. Лёша смотрел на неё — не с ненавистью, не с победой, а с какой-то далёкой грустью. Он видел, как она сжимает кулаки, как кусает губу, и думал: «Может, она ещё поймёт. А может, и нет». Но это уже не его забота.
Он вышел на улицу, вдохнул апрельский воздух. Серёга ждал у машины, хлопнул друга по плечу.
— Ну что, свободен?
— Свободен, — Лёша улыбнулся. — Поехали домой.
Вика осталась в посёлке у матери. Дом старый, с покосившимся забором и скрипучей верандой. Мать — сухонькая, с морщинистыми руками — не ругала её, не читала нотаций. Просто поставила тарелку с супом и сказала:
— Ешь. А завтра на работу пойдёшь. В магазине вакансия есть, продавец.
Вика хотела огрызнуться, но промолчала. Суп был горячим, с запахом укропа и детства, и она вдруг почувствовала, как слёзы жгут глаза. Не от обиды — от чего-то другого, глубокого, чего она давно не касалась. Она ела молча, а мать сидела напротив, вязала носок, и только тиканье часов нарушало тишину.
На следующий день Вика пошла в магазин. Работа простая — раскладывать товар, пробивать чеки. Платили копейки, но она впервые за годы держала в руках свои деньги. Не Лёшины, не Сашины — свои. Вечером, считая мелочь, она поймала себя на мысли: «А ведь я могу». Не красиво жить, не шиковать, а просто жить. И это было странно, непривычно, но… тепло.
Она начала меняться — медленно, неохотно. Перестала красить ногти, потому что лак облуплялся от работы. Купила тёплый свитер вместо очередной кофточки с блёстками. Иногда звонила подругам, но те, услышав про её «новую жизнь», быстро теряли интерес. А Вика вдруг поняла, что ей всё равно.
Она училась заново — не брать, а давать. Не требовать, а делать. И где-то в глубине души, под слоем старых обид, начинала прорастать надежда — маленькая, как первый росток после долгой зимы.
Лёша вернулся в свою квартиру. Открыл окна, выкинул Викины коробки, оставил только диван, стол и пару стульев. Мать помогла повесить новые шторы — светлые, простые, без всяких финтифлюшек. Он начал ремонт — сам, не спеша. Красил стены, чинил проводку, и с каждым мазком кисти чувствовал, как дом становится его. Не её, не их — его.
Однажды вечером он сидел на балконе, пил чай. Внизу дети гоняли мяч, где-то вдалеке гудел поезд. Лёша смотрел на закат — оранжевый, тёплый, как обещание чего-то хорошего — и думал о прошлом. О Вике, о том, как он любил её когда-то. О том, как чуть не потерял себя.
Тамара Ивановна зашла с тарелкой пирожков, поставила рядом.
— Ешь, Лёш. Ты молодец, — сказала она тихо, и в голосе её была гордость.
Он взял пирожок, откусил — горячий, с капустой, как в детстве. И улыбнулся.
— Спасибо, мама.
А Вика тем временем стояла у кассы в магазине, пробивала хлеб и молоко какой-то старушке. Та улыбнулась ей, сказала: «Спасибо, девочка». Вика кивнула, а потом вдруг поймала себя на том, что улыбается в ответ. Впервые за долгое время — искренне.
Так они и жили — каждый своей дорогой. Лёша строил новую жизнь, шаг за шагом, с простыми радостями и честным трудом. Вика училась заново, спотыкалась, но поднималась.
И где-то там, в апрельском закате, их пути разошлись навсегда — как две реки, что текли вместе, а потом нашли каждая своё русло.