— Ты серьезно, мама? — голос Олеси дрожал, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть.
Она стояла посреди пустой кухни, сжимая в руках старую кружку с отколотым краем — последнюю вещь, которую она успела схватить, пока свекровь, Раиса Максимовна, выталкивала их с мужем за порог.
— Ты продала дом? Наш дом? И даже не сказала нам ни слова?
Раиса Максимовна, невысокая, но крепкая, как дубовый пень, поправила платок на голове и скрестила руки на груди. Ее губы, тонкие и поджатые, как у старой школьной учительницы, дрогнули в подобии улыбки — холодной, почти торжествующей.
— А что я должна была? Вам кланяться? Я хозяйка, мне и решать. Дом мой, сколько лет на него горбатилась, а вы тут только и делали, что чаи гоняли да сериалы смотрели. Продала — и точка. Теперь у меня своя жизнь, а вы крутитесь, как хотите.
Олеся почувствовала, как кровь ударила в виски. Она бросила взгляд на мужа, Костю, который молча стоял у двери с двумя чемоданами в руках. Лицо его было серым, как асфальт после дождя, а глаза — пустыми, будто кто-то выключил в них свет.
Он не смотрел на мать. Не смотрел и на Олесю. Просто замер, как статуя, и только пальцы, судорожно сжимавшие ручки чемоданов, выдавали, что внутри него что-то еще шевелится.
— Раиса Максимовна, — Олеся сделала шаг вперед, голос ее сорвался на хрип, — мы же с вами договаривались! Мы ремонт делали, я огород копала, Костя крышу чинил… Это был наш дом! Вы же сами говорили: «Живите, дети, мне одной тут много». А теперь что? На улицу нас, как собак?
Свекровь фыркнула, отвернулась к окну, где за мутным стеклом виднелся голый сад — деревья торчали, как скелеты, напоминая о том, сколько труда Олеся вложила в эту землю. Раиса Максимовна щелкнула ногтем по подоконнику, словно ставя точку в разговоре.
— Ремонт ваш — три доски прибили да обои поклеили криво. А я, между прочим, на эти стены полжизни пахала. Мужа похоронила, сына вырастила, а теперь, значит, вам все на блюдечке? Нет уж. Деньги мне нужнее. Купила себе студию в городе, теперь поживу по-человечески. А вы молодые, выкрутитесь.
Олеся задохнулась от возмущения. Ей хотелось кричать, бросить эту дурацкую кружку в стену, разнести все вдребезги. Но она только сглотнула ком в горле и прошептала:
— И сколько же вы за него выручили? За наш дом?
Раиса Максимовна обернулась, прищурилась, как кошка перед прыжком.
— А тебе зачем знать? Много. Хватило и на студию, и на отдых у моря. Давно мечтала — пальмы, коктейли, танцы. А то сидела тут с вами, как в могиле.
Костя наконец поднял голову. Его голос был тихим, но в нем звенела сталь:
— Мам, ты хоть понимаешь, что ты сделала? У нас ребенок скоро будет. Куда нам теперь?
Раиса Максимовна закатила глаза, будто сын сказал что-то до смешного глупое.
— Ой, не начинай. Ребенок, ребенок… Сами наплодили, сами и думайте. Я свое отнянчила.
И она вышла, хлопнув дверью так, что стены задрожали. Олеся смотрела ей вслед, чувствуя, как внутри что-то рушится — не дом, а что-то большее, что-то, что она строила годами: доверие, семью, надежду.
Они с Костей поженились пять лет назад. Олеся тогда была счастлива до дрожи — Костя, высокий, с добрыми глазами и руками, которые могли починить что угодно, казался ей подарком судьбы. А Раиса Максимовна, его мать, встретила ее с распростертыми объятиями.
«Заходи, дочка, — говорила она, угощая пирогами с капустой, — теперь у нас общий дом».
И Олеся поверила. Поверила в эту крепкую женщину с грубоватым голосом и вечно усталыми руками. Поверила, что та станет ей второй матерью.
Дом был старый, но уютный — с облупившейся краской на стенах, скрипучими полами и печкой, которую Костя топил по вечерам. Олеся с радостью взялась за дело: сажала цветы у крыльца, варила борщи, штопала занавески.
Она мечтала, что здесь вырастут их дети, что этот дом станет их гнездом. А Раиса Максимовна вроде бы радовалась — сидела на лавочке, курила свои тонкие сигареты и приговаривала:
«Хорошо, когда в доме молодая хозяйка».
Но что-то изменилось.
Олеся заметила это прошлым летом. Свекровь стала резкой, молчаливой. Перестала звать ее «дочкой», а на Костю смотрела с каким-то странным прищуром, будто он ей что-то задолжал. А потом начались звонки — долгие, шепотом, за закрытой дверью.
Олеся слышала обрывки: «Да, оформляйте… Нет, им не скажу… Быстрее надо». Она спрашивала Костю, но тот только пожимал плечами: «Мать всегда чудила, не бери в голову».
И вот теперь они стояли на улице. Холодный мартовский ветер гнал по земле клочья прошлогодней листвы. Чемоданы валялись у ног, как выброшенный хлам. Олеся прижала ладонь к животу — там, под сердцем, уже шевелился их малыш, тот, о ком она мечтала, глядя на закаты из окна их спальни.
А теперь — что? Снимать комнату? Ютиться у ее матери в тесной однушке? Или вообще уехать из этого проклятого городка, где все напоминало о предательстве?
— Кость, — она повернулась к мужу, голос дрожал, — почему ты молчал? Ты же знал, что она что-то задумала!
Он уронил голову, потер виски.
— Я не знал, Олесь. Догадывался, но… Она же мать. Я думал, она нас не тронет.
Олеся рассмеялась — коротко, горько, почти истерично.
— Не тронет? Она нас на помойку вышвырнула! А сама сейчас в своей студии шампанское пьет, под пальмами загорает… Господи, как же я ее ненавижу!
Костя вдруг шагнул к ней, схватил за плечи. Его пальцы дрожали, а в глазах — боль, смешанная с чем-то новым, незнакомым. Решимостью.
— Олесь, послушай. Всё наладится, не переживай. Я найду работу, снимем что-нибудь. А с матерью… Я с ней поговорю. Она не уйдет от ответа.
Прошел месяц.
Олеся с Костей ютились в маленькой комнате на окраине — обои в цветочек, продавленный диван, запах сырости. Она часто плакала по ночам, уткнувшись в подушку, чтобы Костя не слышал. Ей снился их дом — тот самый, с трещинами на потолке и скрипящей калиткой. А еще снилась Раиса Максимовна — в ярком платье, с бокалом в руке, смеющаяся где-то на берегу моря.
Но Костя изменился. Он больше не молчал. Устроился на стройку, стал жестче, собраннее. А однажды вернулся домой с горящими глазами и сказал:
— Олесь, я нашел юриста. Дом был оформлен с нарушениями. Мы можем вернуть свое.
Олеся замерла, не веря своим ушам. Сердце заколотилось, как в тот день, когда они впервые поцеловались у реки.
— Ты серьезно? Мы сможем вернуть свою часть?
— Да, мы обязательно вернем то, что нам принадлежит! — Костя сжал кулаки.
Олеся улыбнулась впервые за эти недели. Они будут бороться. И пусть Раиса Максимовна пьет свои коктейли — рано или поздно ей придется взглянуть в глаза той, кого она предала. А Олеся знала: этот взгляд она не забудет никогда.
Прошло еще два месяца.
Олеся сидела на продавленном диване в их съемной комнатушке, обхватив руками уже заметно округлившийся живот. За окном моросил дождь, стучал по жестяному подоконнику, как будто кто-то невидимый барабанил пальцами от нетерпения.
Костя влетел в комнату, хлопнув дверью. Его куртка промокла насквозь, волосы прилипли ко лбу, но в глазах горел тот самый огонь, который Олеся видела в тот день, когда он пообещал ей бороться. Он бросил на стол папку с бумагами, и от резкого движения несколько листов разлетелось по выцветшему линолеуму.
— Олесь, слушай! — голос его дрожал от возбуждения. — Юрист раскопал все. Мать продала дом втихаря и мы сможем вернуть свою часть.
Олеся медленно подняла глаза от пола к его лицу. Сердце екнуло — не от радости, а от какого-то странного, горького чувства. Она представила Раису Максимовну — вот она сидит в своей студии, в шелковом халате, с маникюром, который сделала на их деньги, и смеется над ними, думая, что они сломались. А они — нет. Они здесь, мокрые, уставшие, но сильные. И готовые дать бой.
— Ты уверен? — спросила она тихо, почти шепотом. — Это же твоя мать, Костя. Ты сможешь против нее пойти?
Он замер, глядя на нее. Вода капала с его куртки на пол, собираясь в маленькую лужицу. Потом он опустился на колени перед ней, взял ее холодные руки в свои — горячие, шершавые, как наждачка.
— Олесь, она нас предала. Не я ее, а она меня. Я всю жизнь думал, что должен ей за то, что она меня вырастила. А теперь вижу — она меня не растила, она мной пользовалась. И тобой тоже. Я не хочу, чтобы наш ребенок рос с мыслью, что такое можно простить. Мы заберем свое. Ради него, — он положил ладонь ей на живот, и Олеся почувствовала, как малыш шевельнулся, будто соглашаясь.
— Завтра идем в суд подавать иск. Пусть знает, что мы не сдались.
Судебное заседание было назначено на середину июня. Олеся стояла у входа в здание суда, теребя ремешок сумки. На ней было простое платье в мелкий горошек — то самое, в котором она когда-то впервые пришла в дом Раисы Максимовны. Тогда она чувствовала себя невесткой, почти дочерью. Теперь — чужой.
Костя стоял рядом, высокий, напряженный, как струна. Его подбородок был упрямо выдвинут вперед, а в руках он сжимал папку с документами — их оружие, их щит.
Когда Раиса Максимовна вошла в зал, Олеся невольно вздрогнула. Свекровь выглядела иначе — загар, яркая помада, золотые серьги в ушах. Она шла, цокая каблуками, с высоко поднятой головой, будто королева, а не женщина, которую поймали на обмане. Увидев их с Костей, она прищурилась, фыркнула.
— Ну что, явились? — голос ее был резким, как скрежет ножа по тарелке. — Думаете, меня напугаете своими бумажками? Я на эти деньги заслужила право жить, а вы только ныть и умеете.
Костя шагнул вперед, его лицо побелело от гнева.
— Заслужила? Ты нас обокрала, мама! Ты нас на улицу выгнала, а сама в студии своей шикуешь. Ты хоть раз подумала, что с нами будет?
Раиса Максимовна усмехнулась, скрестила руки.
— А мне что, за вас вечно думать? Я свою жизнь прожила, теперь ваша очередь крутиться. Не нравится — идите работайте, нечего у меня на шее сидеть.
Олеся больше не могла молчать. Она шагнула к свекрови, чувствуя, как внутри все кипит.
— Раиса Максимовна, вы нас семьей называли! Я вам борщи варила, огород полола, а вы… Вы нас как мусор выкинули! Как вы спите по ночам, зная, что у вашего сына и внука теперь ничего нет?
Свекровь посмотрела на нее — холодно, равнодушно, как на пустое место. Потом отвернулась.
— Сплю отлично. И вам советую научиться.
Судья вошел в зал, и все стихло. Олеся села рядом с Костей, чувствуя, как его рука сжимает ее ладонь. Она знала — это не конец. Это только начало.
Через три месяца суд вынес решение. Дом вернули Косте — как законному наследнику деда. Раиса Максимовна должна была выплатить компенсацию, но денег у нее уже почти не осталось. Студия, море, коктейли — все это растаяло, как дым.
Она вернулась в городок, сняла комнатку в старом бараке и замкнулась в себе. Говорили, что ее видели на рынке — постаревшую, сгорбленную, с пустыми глазами. Но Олеся больше не хотела о ней думать.
Они с Костей вернулись в их дом. Олеся стояла у окна, глядя на сад — деревья снова зазеленели, и малина, которую она сажала, дала первые ягоды. Костя подошел сзади, обнял ее, прижал к себе. Их сын родился через неделю — крепкий, крикливый, с глазами, как у отца.
— Мы сделали это, Олесь, — прошептал Костя ей на ухо. — Мы победили.
Она улыбнулась, чувствуя, как тепло разливается по груди. И этот дом — их дом — теперь был не просто стенами. Он стал их победой. А где-то там, в холодной комнате, Раиса Максимовна, может быть, впервые поняла, что потеряла не только деньги, но и то, что нельзя купить ни за какие коктейли — семью.
***
Лето медленно уступало место осени. Листья в саду пожелтели, а ветер стал холоднее, пробираясь сквозь щели в старых рамах.
Олеся сидела на крыльце их дома, укутавшись в теплый платок, и смотрела, как Костя возится с коляской во дворе. Маленький Мишка — так они назвали сына — сопел внутри, закутанный в одеяльце, которое Олеся связала еще во время беременности. Его крохотные кулачки шевелились во сне, и каждый раз, глядя на него, она чувствовала, как внутри разливается тепло — густое, как мед, и такое же сладкое.
Костя подошел, вытирая руки о старые джинсы. Его лицо, обветренное и усталое, светилось тихой гордостью. Он сел рядом, положил руку ей на плечо.
— Смотри, Олесь, — сказал он, кивая на сад, — малина опять плодоносит. А я уж думал, пропадет без ухода.
Она улыбнулась, прижавшись к нему. Малина действительно выжила — маленькие красные ягоды блестели среди пожухлых листьев, как капли крови на золотом ковре.
Этот сад, этот дом — все, что они отвоевали, теперь дышало их жизнью. Они заново покрасили стены, починили крышу, даже печку наладили. И пусть трещины на потолке никуда не делись, теперь они казались не изъянами, а шрамами — следами битвы, которую они выиграли.
— Знаешь, — начала Олеся тихо, глядя на закат, — я иногда думаю о ней. О Раисе Максимовне. Как она там, одна…
Костя нахмурился, сжал губы. Его пальцы на ее плече напряглись, но он не убрал руку.
— Не думай, Олесь. Она сама выбрала. Я звонил ей на днях, хотел поговорить… Она трубку бросила. Не хочет нас видеть. И я больше не побегу за ней, как раньше.
Олеся кивнула. Ей было жаль свекровь — не ту, что обманула их, а ту, что когда-то пекла пироги и называла ее дочкой. Но та женщина осталась где-то в прошлом, как тень, растаявшая в ярком свете их новой жизни.
Раиса Максимовна теперь была чужой — не только для них, но и для самой себя. Говорили, она продала серьги, чтобы заплатить штраф, и теперь ходит по городку в старом пальто, с пустым взглядом.
Олеся видела ее однажды на рынке — сгорбленную, с трясущимися руками, покупающую дешевую картошку. Их глаза встретились на секунду, и Раиса Максимовна быстро отвернулась, словно обожглась. Олеся тогда почувствовала укол в груди, но промолчала. Слишком много было сказано. Слишком много сделано.
— Мы справились, Костя, — сказала она, поворачиваясь к мужу. — Без нее. Сами.
Он посмотрел на нее, и в его глазах мелькнуло что-то мягкое, почти мальчишеское. Он наклонился, поцеловал ее в лоб — долго, нежно, как будто ставя печать на их общей победе.
— Сами, — эхом отозвался он. — И теперь у нас есть все, что нужно.
Мишка заворочался в коляске, издал тонкий писк. Олеся встала, подняла сына на руки, прижала к груди. Его тепло, его запах — молоко и что-то неуловимо родное — заполнили все внутри. Костя подошел, обнял их обоих, и они стояли так, трое против целого мира, пока солнце садилось за горизонтом, окрашивая небо в багровый и золотой.
А где-то в другой части городка Раиса Максимовна сидела в своей холодной комнате. На столе — пустая чашка из-под чая, рядом — пачка сигарет, которую она больше не курила, потому что денег не хватало.
Она смотрела в окно, на ту же закатную полосу, но видела только серость. Тишина давила, как бетонная плита. Иногда она вспоминала их — Костю, Олесю, тот дом, где когда-то пахло пирогами и смехом. Вспоминала — и тут же гнала эти мысли прочь. Она сделала выбор. Она хотела свободы, хотела жизни для себя. Но теперь, глядя на облупившиеся стены и пустую тарелку, она понимала: свобода оказалась клеткой, которую она построила своими руками.
Олеся и Костя этого не знали. Они не видели ее одиночества, не слышали ее молчания. Они просто жили — в своем доме, с сыном, с малиной в саду и скрипящей калиткой, которая теперь открывалась только для них.
А за окном шелестел ветер, унося последние листья, как старые обиды, в темную, холодную ночь.