«Я ничем не обязана твоей наглой родне!» — выкрикнула я, Лера, резко развернувшись к Васе.
Мой голос дрожал, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Руки сами сжались в кулаки, ногти впились в ладони, а в горле застрял горький ком.
Вася стоял у кухонного стола, опустив голову, и молчал. Его молчание — как всегда, тяжелое, вязкое, будто сырой туман — только сильнее меня бесило. За окном мартовский ветер гнал по двору клочья серого снега, а в нашей маленькой двушке на окраине города воздух, казалось, искрил от напряжения.
— Ну что ты молчишь, Вася? — я шагнула ближе, глядя ему прямо в лицо.
Его глаза, обычно такие спокойные, серо-голубые, как небо перед дождем, теперь бегали, словно он искал, куда спрятаться.
— Опять будешь их защищать? Твою мамашу с ее вечными подколами? Или сестрицу, которая лезет в нашу жизнь, будто у нее своей нет?
Он вздохнул, потер виски пальцами — привычка, которая меня когда-то умиляла, а теперь раздражала до зубовного скрежета.
— Лер, ну что ты завелась? Они же не со зла… — начал он тихо, но я перебила.
— Не со зла?! — я почти сорвалась на крик, чувствуя, как внутри все кипит. — Твоя мать вчера мне в лицо сказала, что я «неумеха и неряха», потому что суп пересолила! А я, между прочим, после смены полночи на ногах стояла, чтобы вас всех накормить!
А твоя сестра… эта Нинка вообще думает, что я ей прислуга! «Лера, сбегай за хлебом», «Лера, постирай мне кофту»… Да кто они такие, Вася?!
Я отвернулась к окну, чтобы он не увидел, как у меня задрожали губы. В отражении стекла мелькнуло мое лицо — усталое, с темными кругами под глазами, с растрепанными светлыми прядями, выбившимися из хвоста.
Мне тридцать пять, а выгляжу на все сорок. И за что мне это? За что я должна терпеть?
Мы с Васей поженились семь лет назад. Я тогда работала медсестрой в поликлинике, он — водителем на автобусе. Простые люди, без особых амбиций. Встретились случайно, в очереди за кофе в привокзальной забегаловке. Он мне улыбнулся — кривовато, но тепло, и я пропала. Думала, вот оно — счастье. Спокойный, надежный мужик, не пьет, руки золотые.
А потом в мою жизнь ворвалась его родня, как ураган, сметающий все на своем пути.
Свекровь, Тамара Ивановна, — женщина крупная, с громким голосом и тяжелым взглядом. Ей шестьдесят два, но энергии в ней — как в двадцатилетней. Волосы крашеные, ярко-рыжие, всегда уложены в высокий начес, а на шее — массивные бусы, которые звенят при каждом шаге.
Она из тех, кто считает, что невестка — это бесплатная прислуга для всей семьи.
«Ты теперь наша, Лерочка, должна стараться», — любила повторять она, поглаживая меня по плечу так, будто я собачонка на поводке.
А я терпела. Ради Васи терпела.
Нинка, его младшая сестра, — другое дело. Ей двадцать восемь, но она до сих пор живет с матерью, нигде толком не работает, только подрабатывает маникюршей на дому. Худощавая, с острым носом и вечно недовольным выражением лица. Любит яркий макияж — стрелки на пол-лица, красная помада, будто из девяностых сериала.
И вечно ноет: то денег нет, то мужики ее бросают. А я, по ее мнению, должна ей помогать, потому что «ты же замужем, Лера, тебе легче». Легче! Ха! Да я сутками вкалываю, чтобы мы с Васей могли концы с концами свести!
Вчера все и лопнуло.
Свекровь с Нинкой заявились к нам без предупреждения, с порога начали командовать. Я только с ночной смены вернулась, еле ноги волочила, но решила борщ сварить — Вася любит борщ с пампушками, а я для него стараюсь. И вот сижу, режу овощи, а Тамара Ивановна стоит надо мной, как надсмотрщик, и цокает языком:
«Морковку мельче режь, Лера, что ты как для скотины крошишь?»
А Нинка в это время на диване разлеглась, телефон листает и вдруг:
«Лер, у тебя хлеба нет? Сходи купи, а то борщ без хлеба — не еда».
Я аж ложку уронила. Посмотрела на Васю — он в угол уставился, будто его это не касается.
И тут меня прорвало.
Встала, швырнула фартук на стол и сказала: «Хватит. Я вам не прислуга». Свекровь скривилась, Нинка фыркнула, а Вася только руками развел: «Лер, не начинай…» Но я уже не могла остановиться.
— Вася, — я снова повернулась к нему, голос мой стал тише, но в нем звенела сталь. — Я тебя люблю. Ты знаешь. Но я больше не могу так жить. Твоя мать меня за человека не считает, твоя сестра — как пиявка, высасывает все силы. А ты… ты просто стоишь и смотришь. Почему ты их не остановишь?
Он поднял голову, и я впервые за долгое время увидела в его глазах что-то новое — не привычную покорность, а тень вины. Он шагнул ко мне, протянул руку, но я отступила.
— Лер, я не знал, что тебе так тяжело… — начал он, но я махнула рукой.
— Не знал? Да ты просто не хотел знать! Тебе удобно, что я все на себе тащу! А я устала, Вася. Устала быть для всех подушкой, о которую вытирают ноги!
В этот момент в дверь постучали. Я замерла. Вася тоже. Мы оба знали, кто это. Тамара Ивановна всегда стучит так — резко, требовательно, будто ломится в крепость.
— Открывай, — буркнула я. — Твоя мамаша пришла разбираться.
Вася пошел к двери, а я осталась стоять у окна, чувствуя, как сердце колотится в груди. Дверь скрипнула, и в комнату ворвался голос свекрови:
— Ну что, Василий, опять твоя благоверная истерики закатывает? Соседи мне уже позвонили, сказали, крики на весь дом!
Я медленно повернулась. Тамара Ивановна стояла в дверях, уперев руки в бока, ее рыжие волосы торчали, как пламя. За ней маячила Нинка, с ухмылкой на губах. И тут я поняла — сейчас или никогда.
— Тамара Ивановна, — сказала я, глядя ей прямо в глаза. — Я вам не рабыня. И Нинке вашей тоже. Хотите борщ — варите сами. Хотите хлеб — идите в магазин. А я… я больше не буду молчать.
Свекровь открыла рот, чтобы что-то сказать, но я не дала. Подошла к Васе, взяла его за руку и тихо, но твердо сказала:
— Выбирай, Вася. Или я, или они. Потому что я больше не могу жить в этом аду.
Он смотрел на меня долго, молча. А потом сжал мою ладонь — крепко, как никогда раньше. И я поняла: что-то в нем шевельнулось. Может, не сразу, не сегодня, но он начинает меняться. А я… я наконец-то почувствовала, что дышу свободно. Впервые за долгие годы.
Вася сжал мою руку, и в этот момент я почти поверила, что он наконец-то выберет меня. Его пальцы были теплыми, чуть дрожали — он всегда так делал, когда нервничал. Но тишина, повисшая в комнате, оборвалась резким голосом Тамары Ивановны:
— Это что ж такое, Василий? Ты теперь против матери родной пойдешь? Из-за нее? — она ткнула в меня пальцем, унизанным массивным кольцом с красным камнем. Ее глаза сузились, а губы сжались в тонкую линию, как у кошки, готовой выпустить когти.
Я выдернула руку из Васиной ладони и шагнула вперед, чувствуя, как внутри снова закипает злость.
— А почему бы и нет, Тамара Ивановна? — голос мой звенел, я даже сама удивилась, как твердо он звучит. — Вы же меня за человека не считаете! Семь лет я терпела ваши придирки, ваши «Лерочка, сделай то, Лерочка, принеси это». А вы хоть раз спасибо сказали? Хоть раз подумали, что я тоже устаю?
Свекровь фыркнула, театрально закатив глаза, и повернулась к Васе:
— Слышишь, сынок, как она со мной разговаривает? Это ты ее так воспитал? Или она с самого начала такая наглая была, а я не разглядела?
— Мам, ну хватит… — начал Вася, но его тихий голос утонул в новом выпаде Нинки, которая до этого стояла молча, скрестив руки на груди.
— Ой, Лера, ты прям трагедию из ничего раздула! — она хмыкнула, поправляя выбившуюся прядь из своего идеального хвоста. — Все мы устаем, и что теперь? Я вот тоже на маникюре весь день сижу, руки болят, а ты тут со своим борщом ноешь!
— Ною?! — я резко развернулась к ней, чувствуя, как щеки горят. — Ты хоть раз в жизни сама себе борщ варила, Нина? Или мамочка твоя до сих пор тебе тарелки под нос ставит?
— Девочки, давайте успокоимся… — Вася попытался вклиниться, но его никто не слушал. Он стоял между нами, как загнанный зверь, не зная, куда метнуться.
И тут раздался звонок. Резкий, пронзительный — телефон Васи завибрировал на столе. Все замерли. Он бросил на нас виноватый взгляд, шагнул к столу и взял трубку.
— Да, алло? — голос его был напряженный, брови нахмурились. — Что? Когда? Серьезно? Да, сейчас буду.
Он положил телефон, повернулся к нам, и я заметила, как побледнело его лицо. Серо-голубые глаза потемнели, словно небо перед грозой.
— Вась, что случилось? — спросила я, чувствуя, как внутри холодеет. Нинка с Тамарой Ивановной тоже насторожились, хотя свекровь все еще держала руки в боки, будто готовилась к новому раунду.
— Это сосед, дядя Коля, — Вася потер шею, как всегда делал, когда терялся. — Мама, у нас в подвале трубу прорвало. Вода хлещет, весь подъезд заливает. Надо ехать, разбираться.
Тамара Ивановна ахнула, прижав ладонь к груди.
— Господи, это ж мой подвал! Там же мои банки с огурцами, с вареньем! Все пропадет! — она схватила сумку, забыв про меня, и уже рванула к двери. — Нина, шевелись, поехали!
Нинка закатила глаза, но послушно поплелась за матерью, бросив на меня напоследок злой взгляд. Дверь хлопнула, и в квартире стало тихо. Только ветер за окном подвывал, да где-то вдалеке капала вода из крана.
Я посмотрела на Васю. Он стоял, глядя в пол, и молчал. А потом вдруг поднял голову и сказал:
— Лер, поехали со мной. Надо это разгребать, а одному мне не справиться.
Я опешила. Это было так неожиданно — он никогда не просил меня о помощи в таких делах. Обычно он все сам, молча, как привык с детства. Но сейчас в его голосе было что-то новое — не приказ, не просьба даже, а… надежда?
— Ты серьезно? — спросила я, прищурившись. — А твоя мама с Нинкой что, не помогут?
Он криво усмехнулся, и я впервые за вечер увидела в нем того Васю, в которого когда-то влюбилась.
— Они там только кричать будут да руками махать. А ты… ты всегда знаешь, что делать. Поехали?
Я задумалась. Часть меня хотела сказать «нет», хлопнуть дверью и уйти — пусть сам разбирается со своей родней и их проблемами. Но другая часть… другая видела в этом шанс. Шанс показать ему, что я не просто терпила, а женщина, на которую можно опереться. И, может, заставить его наконец-то увидеть разницу между мной и ими.
— Ладно, — буркнула я, натягивая куртку. — Но учти, Вася, это не значит, что я все забыла. Мы еще поговорим.
Он кивнул, и мы вышли в холодный мартовский вечер. Пока ехали в его старенькой «Ладе», я смотрела в окно на мелькающие фонари и думала: а что, если этот потоп — не просто случайность? Что, если это судьба дает нам шанс начать все заново?
Когда мы приехали, подъезд уже гудел, как растревоженный улей. Соседи бегали с ведрами, кто-то матерился, кто-то кричал про управляющую компанию. В подвале вода стояла по щиколотку, и Тамара Ивановна, в своих резиновых сапогах, пыталась вытаскивать банки, пока Нинка снимала все на телефон — видимо, для сторис.
— Вася, где ты шлялся?! — рявкнула свекровь, увидев нас. — И ты еще эту притащил? Она что, воду остановит?
Я открыла рот, чтобы ответить, но Вася вдруг шагнул вперед и сказал — громко, четко, так, что даже я замерла:
— Мам, хватит. Лера тут, чтобы помочь. А ты лучше скажи, где ключ от крана, а то мы тут все утонем из-за твоих банок.
Тамара Ивановна оторопела. Нинка уронила телефон в воду и тихо выругалась. А я посмотрела на Васю и впервые за долгое время почувствовала, что он — мой. Не их, а мой. И, может, этот потоп — не только беда, но и начало чего-то нового.
Мы стояли в подвале, по щиколотку в ледяной воде, и я все еще не могла поверить, что Вася так осадил свою мать.
Тамара Ивановна хлопала глазами, будто рыба, выброшенная на берег, а потом, буркнув что-то невнятное, полезла в угол, где на ржавой трубе висел вентиль. Ее рыжие волосы намокли и прилипли к вискам, бусы звякали, пока она возилась с краном. Нинка, выловив телефон из воды, трясла его, как будто это могло его оживить, и шипела:
— Ну все, Лера, это ты виновата! Если б ты не начала этот цирк, мы б давно тут были!
— Я виновата? — я резко повернулась к ней, чувствуя, как вода плещется в кроссовках. — Это твой подвал, твои банки, а я тут стою, как дура, чтобы вас выручить! Может, спасибо скажешь?
— Спасибо?! — Нинка фыркнула, скрестив руки. — Да ты…
— Нина, заткнись! — рявкнул Вася, и я аж вздрогнула. Он никогда так не кричал. Никогда. Его голос гулко разнесся по подвалу, отражаясь от сырых стен. Нинка замолчала, Тамара Ивановна замерла у крана, а я посмотрела на мужа и поняла: что-то в нем ломается. Или, может, строится заново.
Вода перестала хлестать — свекровь наконец-то справилась с вентилем. Она выпрямилась, тяжело дыша, и бросила на меня взгляд, полный яда.
— Ну что, Лерочка, довольна? Довела нас всех до ручки, теперь довольна? — ее голос был низким, злым, как у собаки, охраняющей кость.
Я открыла было рот, чтобы ответить, но Вася меня опередил.
— Мам, я сказал — хватит. Лера тут не при чем. Это я вас сюда не успел привезти. И вообще… — он замялся, потер шею, как всегда, когда не знал, как закончить. — Вообще, это я виноват. Давно надо было сказать, что так дальше нельзя.
— Что нельзя? — Тамара Ивановна шагнула к нему, ее сапоги чавкали по воде. — Ты что, сынок, против меня теперь? Я тебя растила, ночи не спала, а ты вот так?!
— Мам, я не против тебя, — Вася вздохнул, и я видела, как ему тяжело. Его лицо, обычно спокойное, теперь было напряжено, уголки губ дрожали. — Просто… Лера права. Вы с Ниной на нее все свалили. А я молчал. Думал, так проще. Но это не проще, мам. Это неправильно.
Я стояла, затаив дыхание. Сердце колотилось так, что, казалось, его слышно даже через шум воды, стекающей по трубам. Вася повернулся ко мне, и в его глазах было что-то новое — не вина, не растерянность, а решимость.
— Лер, прости меня, — сказал он тихо, но так, что каждое слово падало, как камень в воду. — Я должен был раньше это остановить.
Я молчала. Не знала, что сказать. Горло сжалось, и я только кивнула, чувствуя, как глаза щиплет от слез. Не от обиды уже, а от чего-то другого — облегчения, может быть.
Тамара Ивановна вдруг расхохоталась — громко, с надрывом, как в плохом фильме.
— Ну вы посмотрите на него! Герой выискался! — она хлопнула себя по бедру. — А ты, Лерочка, небось рада? Думаешь, теперь он твой навеки? Да он без меня и шагу не ступит, запомни мои слова!
— Мам, я сказал — хватит! — Вася повысил голос, и в этот раз в нем не было дрожи. Он шагнул к ней, высокий, чуть сутулый, но сейчас — будто распрямился впервые за годы. — Я люблю Леру. И если тебе это не нравится, то… то это твои проблемы. Мы с ней разберемся сами.
Свекровь задохнулась от возмущения, открыла рот, но ничего не сказала. Нинка, стоявшая рядом, вдруг швырнула мокрый телефон на пол и заорала:
— Да пошли вы все! Я с вами больше не могу! — и выбежала из подвала, хлопнув железной дверью так, что эхо загудело.
Тамара Ивановна посмотрела ей вслед, потом на нас, и я увидела, как в ее глазах мелькнуло что-то странное — не злость, а растерянность. Она сгорбилась, будто разом постарела на десять лет, и пробормотала:
— Вот и воспитала я вас… Одного против матери настроила, другая вообще сбежала. — Она махнула рукой и медленно пошла к выходу, оставляя за собой мокрые следы.
Мы с Васей остались одни. В подвале было холодно, сыро, пахло плесенью и ржавчиной. Но я вдруг почувствовала тепло — его рука снова нашла мою, сжала крепко, как якорь.
— Лер, — сказал он, глядя мне в глаза. — Я серьезно. Давай начнем заново. Без них. Только ты и я.
Я посмотрела на него — на его мокрые волосы, прилипшие ко лбу, на усталые морщинки у глаз, на эту кривую улыбку, которую я когда-то полюбила. И поняла, что верю ему. Не до конца, не сразу, но верю.
— Давай, — сказала я тихо. — Но, Вася, если ты опять дашь им мной командовать…
— Не дам, — перебил он, и в голосе его была такая сила, что я невольно улыбнулась.
Мы вышли из подвала, держась за руки. На улице ветер гнал по асфальту клочья снега, а где-то вдалеке завывала сирена — наверное, сантехники наконец-то приехали. Но мне было все равно. Впервые за долгое время я чувствовала, что дышу свободно. И что рядом со мной — не просто муж, а человек, который готов за меня бороться.
Мы с Васей шагали к машине, и ветер хлестал нас по лицам, будто пытался прогнать прочь все, что осталось от этого безумного вечера. Мокрые кроссовки хлюпали, куртка липла к телу, но я не замечала холода — внутри горел какой-то новый, непривычный огонь.
Вася молчал, только крепче сжимал мою руку, и я чувствовала, как его пальцы дрожат — то ли от сырости, то ли от того, что он сам до конца не верил в то, что только что сделал.
Когда мы забрались в его старую «Ладу», он завел мотор, но не тронулся с места. Просто сидел, глядя перед собой, на треснувшее лобовое стекло, где капли воды стекали, как слезы. Я повернулась к нему, ожидая, что он скажет что-то банальное — вроде «все будет хорошо» или «прости, что так вышло». Но он вдруг повернулся ко мне и спросил:
— Лер, а ты правда меня еще любишь? После всего этого?
Вопрос застал меня врасплох. Я открыла рот, чтобы ответить, но слова застряли где-то в горле. Люблю ли я его? Семь лет вместе, семь лет рутины, обид, молчания… А потом этот вечер — его голос, его взгляд, его «хватит», брошенное матери прямо в лицо.
И я поняла, что да — люблю. Не того Васю, который прятался за спиной своей родни, а этого — нового, который сидел передо мной, мокрый, усталый, но готовый меняться.
— Люблю, — сказала я тихо, глядя ему в глаза. — Но, Вася, если ты опять сорвешься…
— Не сорвусь, — перебил он, и в голосе его была такая уверенность, что я невольно поверила. — Клянусь, Лер. Я их больше к нам не подпущу. Хватит с меня.
Он завел машину, и мы поехали домой. В салоне пахло сыростью и бензином, радио тихо шипело, ловя обрывки какой-то старой песни. Я смотрела в окно, на размытые огни фонарей, и думала: а ведь это правда может быть началом. Не сказочным, не идеальным, но нашим.
Дома я сразу пошла в ванную, скинула мокрую одежду и встала под горячий душ. Вода текла по плечам, смывая холод и усталость, а я закрыла глаза и вдруг поймала себя на том, что улыбаюсь.
Впервые за долгое время я не чувствовала себя загнанной в угол. Вася что-то гремел на кухне — наверное, ставил чайник, как всегда делал после тяжелого дня. Этот звук, такой привычный, теперь казался мне другим — уютным, родным.
Когда я вышла, завернувшись в полотенце, он уже сидел за столом с двумя кружками чая. Его волосы все еще были влажными, рубашка прилипла к плечам, но он выглядел… спокойным. Не как раньше, когда его молчание было просто способом спрятаться, а по-настоящему спокойным.
— Лер, садись, — сказал он, пододвигая мне кружку. — Поговорить надо.
Я села напротив, чувствуя, как тепло от чая греет ладони. Он помолчал, глядя в стол, а потом поднял глаза.
— Я завтра с мамой поговорю. Серьезно. Скажу, что нам надо пожить отдельно. Без ее визитов, без Нинкиных просьб. Если не поймет… ну, значит, сама виновата.
— Ты правда это сделаешь? — спросила я, прищурившись. — Не струсишь?
— Не струшу, — он усмехнулся, и я увидела в нем того парня из забегаловки, который когда-то купил мне кофе. — Я же сказал — хватит. Ты для меня важнее.
Я кивнула, отхлебнула чай — горячий, с легким привкусом мяты, как я люблю. И вдруг сказала:
— А знаешь, Вась, я ведь тоже виновата. Молчала слишком долго. Надо было раньше тебе сказать, что так больше не могу.
Он посмотрел на меня, удивленно, а потом улыбнулся — криво, тепло.
— Может, оба виноваты. Но теперь-то все по-другому будет, да?
— Да, — ответила я, и впервые за годы это «да» было не просто словом, а обещанием.
На следующий день Вася ушел к матери. Я осталась дома, варила борщ — тот самый, с пампушками, который он любит. В окно светило слабое мартовское солнце, и я вдруг поймала себя на том, что напеваю что-то под нос. Телефон молчал — ни звонков от Тамары Ивановны, ни сообщений от Нинки. И эта тишина была… сладкой.
Когда Вася вернулся, я сразу поняла — он сделал, что обещал. Его лицо было усталым, но глаза горели.
— Ну что? — спросила я, вытирая руки о фартук.
— Сказал, — он снял куртку, повесил на крючок. — Мама орала, Нинка хлопала дверями, но я стоял на своем. Сказал, что если будут лезть, я просто перестану брать трубку. И все.
— И как они? — я подошла ближе, заглядывая ему в лицо.
— Злятся, — он пожал плечами. — Но это их дело. А я домой пришел. К тебе.
Он обнял меня — крепко, как не обнимал уже давно. И я уткнулась носом в его плечо, чувствуя запах мокрой куртки и чего-то родного, знакомого. Борщ кипел на плите, солнце пробивалось сквозь занавески, а я поняла: вот оно, наше заново. Не громкое, не театральное, а тихое, настоящее. И этого хватит.
Мы сели за стол, ели борщ, смеялись над тем, как Нинка утопила телефон, и впервые за долгое время я почувствовала — мы вместе. Не против кого-то, а просто вместе. И это было лучшее, что могло случиться.