Я стояла посреди кухни, сжимая в руках кружку с остывшим чаем, когда Олег бросил мне эту фразу — словно нож в спину вогнал:
— Лиля, я переписал квартиру на маму. Твоей доли больше нет.
Чашка чуть не выскользнула из пальцев, но я удержала её, будто это было последнее, что у меня осталось. В горле пересохло, а в груди заколотилось так, что я услышала собственное сердце — громкое, сбитое, как барабан перед бурей.
Олег стоял у окна, скрестив руки, и смотрел куда-то в серый мартовский двор, где ветер гонял обрывки пакетов. Его лицо — каменное, только уголок губ чуть дёрнулся, выдавая напряжение. Я молчала. Не потому, что нечего сказать, а потому что слова застряли где-то внутри, как комок мокрой ваты.
— Ты серьёзно? — наконец выдохнула я, и голос мой дрогнул, как у девчонки, которую только что предали на школьном дворе.
Он повернулся ко мне — медленно, будто нехотя. Глаза тёмные, усталые, но в них ни капли вины.
— Лиля, так лучше. Для всех. Мама старенькая, ей нужна стабильность. А мы… мы же всё равно вместе. Какая разница, на ком квартира?
Какая разница?! Я чуть не задохнулась от этой наглости.
Двадцать лет я пахала на эту "стабильность" — таскала сумки с рынка, вылизывала эти стены, пока руки не стирались до мозолей, вкладывала каждую копейку на ремонт, пока Олег с его "бизнесом" то взлетал, то падал. А теперь — "какая разница"?
Я поставила кружку на стол — слишком резко, чай плеснулся на скатерть, оставив тёмное пятно, как кляксу на моей жизни.
— Олег, это и моя квартира! Мы её вместе покупали, вместе гасили ипотеку! Ты хоть понимаешь, что ты сделал?
Он вздохнул — тяжко, театрально, как актёр в дешёвом сериале.
— Лиля, не начинай. Я всё решил. Мама уже подписала бумаги.
И тут я услышала шорох за дверью.
Надежда Фёдоровна, его мать, стояла в коридоре, теребя край своего старого халата с выцветшими розами. Её седые волосы были собраны в неряшливый пучок, а губы поджаты в тонкую линию — такую знакомую, такую ненавистную.
Она не смотрела мне в глаза, но я чувствовала её торжество. Это она, конечно, она всё подстроила. Сколько лет эта женщина вгрызалась в нашу жизнь, как мышь в кусок сыра, подтачивая всё, что я строила?
— Надежда Фёдоровна, — я шагнула к ней, голос дрожал, но я старалась держать себя в руках, — это правда? Вы забрали мою долю?
Она подняла взгляд — острый, как осколок стекла.
— Лиля, не кричи. Это семейное дело. Я старая, больная женщина, мне нужно где-то жить. А ты молодая, ещё заработаешь.
Заработаешь… Я чуть не рассмеялась — горько, истерично.
В пятьдесят два года, с больной спиной и руками, которые уже дрожат от усталости, я должна "заработать"? А она, эта "старая больная женщина", которая в свои семьдесят пять бегает по рынку за дешёвыми курами и командует нами, как генерал на плацу, — она, значит, заслужила?
Я отвернулась, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Не буду реветь. Не при них. Олег молчал, Надежда Фёдоровна что-то бормотала про "благодарность" и "семейные ценности", а я… я просто вышла из кухни, хлопнув дверью так, что стекло в серванте задребезжало.
На следующий день я сидела у Лизы, моей подруги с институтских времён. Её квартира — маленькая, уютная, с потёртым диваном и запахом свежесваренного кофе — была как убежище.
Лиза, круглолицая, с добрыми глазами и вечно растрёпанными каштановыми волосами, смотрела на меня с тревогой. Она любила повторять, что жизнь — это "танец под дождём", но сейчас даже её оптимизм казался мне фальшивым.
— Лиля, ты серьёзно? Он просто взял и вычеркнул тебя? — Лиза подвинула мне чашку с кофе, её голос дрожал от возмущения.
Я кивнула, глядя в тёмную гладь напитка.
— Да. И знаешь, что хуже всего? Я ведь чувствовала, что что-то не так. Он в последние месяцы стал какой-то… чужой. Всё с мамой своей шептался, по углам шушукался. А я дура — думала, может, подарок мне готовят ко дню рождения.
Лиза фыркнула, но тут же осеклась, увидев, как у меня задрожали губы.
— Лиля, ты не дура. Ты просто верила в него. А он… он подлец. И эта его мать! Я всегда говорила — она тебя терпеть не может. Помнишь, как она на свадьбе твоё платье раскритиковала? "Слишком вызывающее для приличной невестки". Тьфу!
Я слабо улыбнулась. Да, помню. Надежда Фёдоровна тогда стояла в своём чёрном костюме, как ворона на ветке, и цедила слова, будто яд капала. А я молчала — ради Олега, ради мира в семье. Сколько я проглотила за эти годы? Сколько раз уступала, подстраивалась, вымаливала у него хоть каплю тепла?
— Лиза, что мне теперь делать? — спросила я тихо, почти шёпотом. — У меня ничего нет. Ни денег, ни жилья. Только работа в школе, да и та еле кормит.
Лиза наклонилась ко мне, её тёплая ладонь легла на мою руку.
— Слушай меня. Ты не сдашься. Мы что-нибудь придумаем. Может, юрист? У тебя же есть документы, квитанции об ипотеке?
Я покачала головой.
— Всё у Олега. Он всегда говорил: "Я сам разберусь, не лезь". А я… я доверяла.
Внутри снова закололо — стыд, злость, бессилие. Как я могла быть такой слепой?
Двадцать лет я строила семью, как песочный замок, а теперь один порыв ветра — и всё рухнуло.
Когда я вернулась домой, было очень тихо. Олег ушёл "по делам", Надежда Фёдоровна сидела в своей комнате и что-то вязала — спицы щёлкали, как метроном, отмеряя моё одиночество.
Я бродила по квартире, трогая знакомые вещи — потёртый диван, где мы с Олегом когда-то смотрели фильмы, прижавшись друг к другу; полку с книгами, которые я покупала на свои скромные учительские; занавески, которые я шила сама, ночами, пока он спал. Всё это было моим. И всё это теперь — чужое.
Я остановилась у зеркала в прихожей. На меня смотрела женщина с усталыми глазами, с морщинками у губ, с сединой, пробивающейся сквозь краску для волос. Кто я теперь? Жена без мужа? Хозяйка без дома?
И вдруг — звонок. Лиза.
— Лиля, я нашла юриста! Мой знакомый, Сергей Петрович. Он говорит, есть шанс оспорить сделку. Собирай всё, что можешь найти — чеки, выписки, хоть что-то!
Я замерла. Шанс? Маленький, хрупкий, как первая травинка весной. Но он был.
— Спасибо, Лиза, — прошептала я, и в груди что-то дрогнуло. Не слёзы — надежда.
Ночью я сидела за кухонным столом, роясь в старых папках. Олег спал, Надежда Фёдоровна храпела за стеной, а я искала хоть одну зацепку. И нашла — квитанцию об оплате ипотеки, где стояла моя подпись. Маленький листок, пожелтевший от времени, но такой важный. Я сжала его в руке, как талисман.
"Вы не сломаете меня", — подумала я, глядя в темноту. — "Ни ты, Олег, ни твоя мать. Я выгрызу своё счастье зубами, если придётся".
И впервые за эти дни я улыбнулась. Не робко, не горько — уверенно. Потому что знала: это только начало. Моя война ещё впереди.
Утро ворвалось в квартиру холодным светом — мартовское солнце пробивалось сквозь грязные стёкла, которые я уже неделю не могла заставить себя помыть.
Я сидела за тем же кухонным столом, сжимая в руках ту драгоценную квитанцию, словно она была моим пропуском в новую жизнь. Ночью я почти не спала — мысли гудели, как рой пчёл, а сердце то замирало от страха, то билось от решимости. Олег ещё не проснулся, и тишина в доме казалась мне союзником. Впервые за долгое время я чувствовала себя не жертвой, а игроком.
Дверь в спальню скрипнула, и я вздрогнула. Олег вышел, потирая глаза, в мятой футболке и старых трениках. Его волосы, когда-то густые и тёмные, теперь редели, обнажая розовую кожу на макушке. Он всегда был красивым — высокий, с широкими плечами, с улыбкой, от которой у меня в юности подгибались коленки. Но сейчас я смотрела на него и видела только чужака.
— Ты чего так рано? — буркнул он, щурясь на меня, как кот на незнакомую тень.
Я спрятала квитанцию в карман халата — быстро, незаметно.
— Не спится, — ответила я коротко, стараясь, чтобы голос не выдал волнения.
Он прошёл к плите, налил воды в чайник, даже не глянув на меня лишний раз. А я сидела и думала: когда он стал таким? Когда этот мужчина, который клялся мне в любви на берегу озера двадцать лет назад, превратился в равнодушного деспота? Может, это я виновата? Может, слишком долго молчала, слишком много прощала?
— Олег, — начала я, и голос мой неожиданно дрогнул, — нам надо поговорить.
Он замер, рука с чайником повисла в воздухе. Потом медленно повернулся, и в его глазах мелькнуло что-то — не то раздражение, не то тревога.
— О чём?
— О квартире, — сказала я твёрже, чем ожидала от себя. — Ты не имел права так поступить. Это и моё тоже.
Он закатил глаза — так знакомо, так невыносимо.
— Лиля, сколько можно? Я же сказал — всё решено. Хватит мусолить.
— Нет, Олег, не хватит! — я вскочила, стул заскрипел по линолеуму. — Ты украл у меня всё, что я строила! Ты хоть понимаешь, что это значит для меня?
Он шагнул ко мне, и в его взгляде мелькнула злость — острая, как лезвие.
— А ты понимаешь, что я для семьи стараюсь? Мама одна не справится, а ты вечно ноешь!
— Для семьи? — я почти кричала, и слёзы всё-таки прорвались, горячие, злые. — А я кто? Прислуга? Я двадцать лет гнула спину, чтобы у нас был этот дом, а ты отдал его своей матери, даже не спросив меня!
Дверь в коридор снова скрипнула. Надежда Фёдоровна. Она стояла, опираясь на косяк, в своём вечном халате, с лицом, сморщенным, как сушёное яблоко.
— Лиля, не ори, — её голос был скрипучим, как старый стул. — Людей разбудишь.
— А мне плевать! — выпалила я, и сама удивилась своей дерзости. — Это мой дом, и я имею право кричать, если меня обворовывают!
Олег хлопнул чайником об стол — так сильно, что крышка подпрыгнула.
— Хватит истерик! Ты никто здесь, поняла? Без меня ты бы на улице жила!
Эти слова ударили, как пощёчина. Я замерла, глядя на него, а в голове крутилось: "Никто? Никто?!" Двадцать лет — и вот итог. Я стиснула кулаки, ногти впились в ладони, но боль только разожгла во мне что-то новое.
— Посмотрим, кто тут никто, — тихо, но твёрдо сказала я и вышла из кухни, чувствуя, как их взгляды жгут мне спину.
Через час я уже была у Лизы. Она открыла дверь, ещё в пижаме, с растрёпанными волосами и сонными глазами, но, увидев моё лицо, тут же встрепенулась.
— Лиля, что случилось? Ты как привидение!
Я рухнула на её диван, достала квитанцию и протянула ей дрожащей рукой.
— Вот. Нашла. Это доказательство.
Лиза схватила бумажку, пробежалась глазами по строчкам.
— Господи, Лиля, это же золото! С этим можно идти к юристу! — она вскочила, чуть не опрокинув кружку с недопитым чаем. — Я сейчас позвоню Сергею Петровичу, он обещал помочь.
Пока она говорила по телефону, я сидела, глядя в окно. По стеклу ползли капли дождя — мелкие, серые, как мои последние дни. Но внутри что-то менялось. Я больше не хотела плакать. Не хотела прятаться. Этот маленький листок в моих руках был как оружие — ржавое, старое, но всё ещё острое.
Лиза вернулась, сияя, как лампочка.
— Он ждёт нас завтра в десять! Говорит, если есть ещё хоть что-то — чеки, выписки, — тащи всё. Шанс есть, Лиля!
Я кивнула, чувствуя, как в груди разгорается тепло. Шанс. Слово, которого я так боялась, теперь звучало как обещание.
На следующий день я стояла перед дверью кабинета Сергея Петровича — невысокого мужчины лет шестидесяти, с лысиной и добрыми, но цепкими глазами. Его офис был тесным, заваленным папками, пахло старой бумагой и кофе. Он протянул мне руку, пожал крепко, по-мужски.
— Лилия Николаевна, присаживайтесь. Расскажите всё с начала.
Я начала — сбивчиво, путано, но он слушал внимательно, делал пометки в блокноте. Когда я дошла до квитанции, он взял её, поднёс к свету, будто проверял на подлинность.
— Хм… Это уже кое-что. Если вы платили ипотеку, да ещё и из своих средств, это можно доказать. Но нужны ещё документы. Выписки из банка, может, свидетельства соседей.
— У меня ничего больше нет, — призналась я, и голос мой дрогнул. — Олег всё забрал.
Сергей Петрович откинулся на стуле, постучал ручкой по столу.
— Тогда будем работать с тем, что есть. И с вами, Лилия Николаевна. Вы готовы бороться?
Я посмотрела ему в глаза — твёрдо, как не смотрела давно.
— Да. До конца.
Он улыбнулся — едва заметно, но тепло.
— Тогда начнём.
Дома я начала искать. Перерыла ящики, шкафы, старые коробки в кладовке. Олег с матерью уехали к её сестре, и у меня было несколько часов. Я работала как одержимая, потея, роняя вещи, но не останавливаясь. И нашла — в старом чемодане, под стопкой его рубашек, ещё одну бумажку: выписку из банка за 2008 год. Моя зарплата, моя подпись, перевод на счёт ипотеки.
Я села прямо на пол, держа её в руках, и впервые за эти дни заплакала — не от горя, а от облегчения. Это был мой щит. Моя надежда.
Когда Олег вернулся, я встретила его в прихожей. Он бросил сумку на пол, глянул на меня устало.
— Чего ты такая довольная?
— Скоро узнаешь, — сказала я спокойно, почти ласково. И ушла в свою комнату, оставив его стоять с открытым ртом.
Война началась. И я больше не собиралась проигрывать.
Дни потянулись, как длинная серая нить, но теперь в этой серости появился ритм — я жила от встречи к встрече с Сергеем Петровичем. Он стал для меня не просто юристом, а маяком, который светил в этом тумане предательства и неопределённости. Каждое утро я вставала с мыслью: "Сегодня я сделаю ещё шаг". И делала.
Однажды вечером Лиза затащила меня к себе — сказала, что мне нужно "выдохнуть". Мы сидели на её кухне, маленькой, но тёплой, с потёртым чайником и старым радиоприёмником, который тихо шипел какую-то мелодию. Она налила мне вина в старый гранёный стакан — "за неимением бокалов", как она пошутила, — и подняла свой.
— За тебя, Лиля. За твою силу. Ты даже не представляешь, какая ты стала… другая.
Я посмотрела на неё — на её добрые глаза, на морщинки вокруг них, которые появлялись, когда она смеялась. Лиза всегда была такой — лёгкой, искренней, как весенний ветер. А я? Я отхлебнула вино, чувствуя, как терпкий вкус обжигает горло.
— Другая? — переспросила я тихо. — Я просто устала быть тряпкой, Лиза.
Она улыбнулась — мягко, но с какой-то гордостью.
— Ты не тряпка. Ты… как дерево. Гнёшься, но не ломаешься. И сейчас ты наконец распрямляешься.
Её слова задели что-то внутри. Я поставила стакан на стол, глядя на тёмные круги, которые оставило вино на потёртой клеёнке.
Дерево… Может, она права? Все эти годы я гнулась — под Олегом, под его матерью, под их "семейными решениями". А теперь я выпрямляюсь. И это больно, чертовски больно, но в этой боли — жизнь.
— Знаешь, — сказала я, помолчав, — я ведь раньше думала, что семья — это когда ты жертвуешь собой ради других. А теперь понимаю: если жертвовать всё время, от тебя ничего не останется.
Лиза кивнула, подливая мне вина.
— Вот именно. А Олег с его мамашей… прости, Лиля, но они тебя просто высосали.
Я не стала спорить. Да и зачем? Она видела всё со стороны — как Надежда Фёдоровна цеплялась за Олега, как он становился всё холоднее ко мне, как я растворялась в их "семье", теряя себя по кусочкам.
На следующей встрече Сергей Петрович разложил передо мной бумаги — стопку выписок, которые он раздобыл через свои связи в банке. Его голос, спокойный и чуть хрипловатый, звучал как музыка:
— Лилия Николаевна, у нас есть доказательства. Ваши переводы на ипотеку — регулярные, с вашей зарплаты. Это неоспоримо. Плюс квитанция, плюс выписка. Мы можем подать иск.
Я смотрела на эти листы — пожелтевшие, с мелким шрифтом, с цифрами, которые когда-то казались мне просто рутиной. А теперь они были моим оружием.
— И что дальше? — спросила я, чувствуя, как внутри всё сжимается от волнения.
— Дальше — суд, — он снял очки, протёр их краем рубашки. — Это не быстро. И не просто. Олег и его мать будут сопротивляться. Но шансы у вас хорошие.
Суд. Слово ударило в виски, как молоток. Я представила зал — холодный, с деревянными скамьями, с чужими лицами, с Олегом, который будет смотреть на меня с презрением, и Надеждой Фёдоровной, которая станет изображать бедную старушку. Смогу ли я?
— Лилия Николаевна, — Сергей Петрович наклонился ко мне, его взгляд был твёрдым, но тёплым, — вы не одна. Я с вами. И Лиза ваша с вами. Вы готовы?
Я сглотнула ком в горле.
— Да. Я готова.
Дома напряжение висело в воздухе, как перед грозой. Олег стал чаще пропадать — то "по делам", то "к друзьям", но я знала: он чувствует, что что-то не так.
Надежда Фёдоровна, наоборот, не уходила из квартиры — сидела в своей комнате, вязала бесконечные шарфы и бросала на меня косые взгляды. Однажды она не выдержала.
Я мыла посуду, когда она прошаркала на кухню, опираясь на свою трость — ту самую, которую она доставала только для вида.
— Лиля, — начала она, и голос её был сладким, как испорченный мёд, — ты чего такая злая ходишь? Мы же семья. Неужели из-за квартиры всё это?
Я стиснула губы, продолжая тереть тарелку. Семья… Какое лицемерие.
— Надежда Фёдоровна, — сказала я, не оборачиваясь, — семья — это когда уважают друг друга. А вы с Олегом решили, что я тут никто.
Она замолчала, но я слышала, как скрипят её зубы. Потом тихо, почти шёпотом:
— Неблагодарная ты, Лиля. Всё для тебя делали…
Я резко повернулась, вода с рук капала на пол.
— Для меня? Это когда? Когда вы меня из моего же дома выгнали?
Она поджала губы, глаза её сузились, как у кошки перед прыжком.
— Посмотрим, что ты запоёшь, когда Олег тебя бросит. Без него ты никто.
Эти слова могли бы меня сломать раньше. Но не теперь. Я вытерла руки о фартук и посмотрела ей прямо в глаза.
— Это мы ещё посмотрим, кто с чем останется.
Она ушла, хлопнув дверью, а я осталась стоять, чувствуя, как внутри растёт что-то твёрдое, как сталь.
Через неделю Сергей Петрович подал иск. Олег узнал об этом через день — я видела, как он ворвался домой, с красным лицом и сжатыми кулаками.
— Ты что творишь, Лиля?! — заорал он, швырнув сумку на пол. — Судиться со мной вздумала?!
Я стояла у окна, скрестив руки. Сердце колотилось, но я заставила себя говорить спокойно.
— А ты думал, я просто смирюсь? Это мой дом, Олег. И я за него буду бороться.
Он шагнул ко мне, и на миг мне стало страшно — его глаза горели злостью, а руки дрожали. Но он остановился, выдохнул, как загнанный зверь.
— Ты пожалеешь об этом, — бросил он и ушёл, хлопнув дверью так, что стёкла задребезжали.
Надежда Фёдоровна вышла из своей комнаты, посмотрела на меня с презрением.
— Дура ты, Лиля. Всё потеряешь.
— Уже потеряла, — ответила я тихо. — Но теперь я это верну.
Первое заседание было через месяц.
Я стояла перед зданием суда, в старом пальто, которое когда-то купила на распутье, с Лизой рядом. Она сжимала мою руку, шептала:
— Ты справишься, Лиля. Ты сильнее их всех.
Я кивнула, чувствуя, как ветер треплет волосы. Впереди был бой — долгий, грязный, но мой. И я знала: даже если проиграю, я уже победила. Потому что я больше не "никто". Я — Лиля. И это моя жизнь.
Зал суда был холодным и гулким, как пустая церковь. Деревянные скамьи скрипели под весом немногочисленных посетителей, а воздух пах пылью и старыми бумагами.
Я сидела на своём месте, сжимая в руках сумочку, где лежали все мои доказательства — квитанции, выписки, те жалкие клочки прошлого, которые теперь стали моим щитом.
Рядом Лиза — напряжённая, но с твёрдой улыбкой, как солдат перед боем. Сергей Петрович возился с бумагами, тихо переговариваясь с помощником. А напротив — Олег и Надежда Фёдоровна.
Он выглядел усталым, но злым — глаза красные, щёки ввалились, будто он не спал неделю. Надежда Фёдоровна сидела прямая, как штык, в своём чёрном пальто, сжимая трость, словно оружие. Её взгляд, острый и ядовитый, то и дело цеплялся за меня, но я больше не отводила глаза. Пусть смотрит. Мне нечего стыдиться.
Судья, сухая женщина с короткой стрижкой и строгим голосом, зачитывала что-то из дела.
Слова сливались в гул — "ипотека", "совместно нажитое имущество", "дарственная". Я ловила обрывки, но мысли мои были где-то глубже.
Я вспоминала нашу с Олегом свадьбу — как он кружил меня под дождём, смеялся, обещал, что мы всегда будем вместе. Где тот Олег? Когда он исчез? Или его никогда и не было?
— Лилия Николаевна, — голос судьи вернул меня в реальность, — вы настаиваете на признании сделки недействительной?
Я встала, чувствуя, как дрожат колени, но голос мой был твёрд:
— Да. Эта квартира — моя тоже. Я платила за неё, я строила этот дом. У меня есть доказательства.
Олег фыркнул — громко, демонстративно. Надежда Фёдоровна покачала головой, шепча что-то вроде "бессовестная". Но я не смотрела на них. Я смотрела на судью, на Сергея Петровича, на Лизу, которая сжала мою руку под столом.
Потом слово дали Олегу. Он поднялся, поправил пиджак — тот самый, который я когда-то гладила перед его "важными встречами".
— Ваша честь, — начал он, и голос его был скользким, как масло, — это всё ерунда. Я один тянул семью, один зарабатывал. Она только тратила. А мама… мама старый человек, ей нужно жильё. Это справедливо.
Справедливо? Я чуть не задохнулась от этого слова. Двадцать лет моей жизни — уроки в школе до ночи, стоптанные туфли, больная спина от бесконечных сумок с продуктами — это "тратила"? Я хотела крикнуть, но Сергей Петрович положил руку мне на плечо, шепнул:
— Спокойно. Мы всё докажем.
И он доказал. Час за часом он раскладывал перед судом выписки, квитанции, даже показания соседки тёти Маши, которая вспомнила, как я бегала в банк с платёжками, пока Олег "отдыхал с друзьями". Олег пытался возражать, Надежда Фёдоровна вставляла свои "я бедная старушка", но их слова тонули в цифрах и фактах.
Когда судья объявила перерыв, я вышла в коридор. Лиза обняла меня, шепча:
— Ты их сделала, Лиля. Они уже барахтаются.
Я улыбнулась — слабо, но искренне. Впервые за месяцы я почувствовала, что дышу.
Решение огласили через неделю.
Я снова стояла в том же зале, но теперь внутри было не только волнение, но и странное спокойствие. Судья зачитала вердикт сухо, без эмоций:
— Сделка дарения признана недействительной. Квартира остаётся в совместной собственности супругов.
Олег вскочил, что-то крикнул про "несправедливость", но его быстро утихомирили. Надежда Фёдоровна сидела молча, глядя в пол, её трость дрожала в руках. А я… я просто стояла, чувствуя, как слёзы текут по щекам — горячие, освобождающие.
Сергей Петрович пожал мне руку, улыбнулся:
— Поздравляю, Лилия Николаевна. Вы победили.
Лиза обняла меня так крепко, что я чуть не задохнулась.
— Я же говорила! Ты — дерево, Лиля. Тебя не сломать!
Дома всё изменилось.
Олег собрал вещи через два дня — молча, не глядя на меня. Я не спрашивала, куда он уходит, и он не говорил. Надежда Фёдоровна уехала к сестре, бросив на прощание:
— Ты ещё пожалеешь, Лиля.
Но я не жалела. Я осталась одна в квартире — в своей квартире. Ходила по комнатам, трогала стены, которые когда-то красила своими руками, вдыхала запах старого дерева и пыли. Это был мой дом. Не идеальный, не без трещин, но мой.
Я позвонила Лизе вечером, сидя на диване с чашкой чая.
— Лиза, я сделала это. Я вернула себя.
Она засмеялась в трубку — звонко, радостно.
— Ты не просто вернула, Лиля. Ты построила себя заново.
Я посмотрела в окно — март заканчивался, и в сером небе пробивались первые намёки на весну. Где-то там, за тучами, было солнце. И я знала: оно скоро выйдет. Для меня.
А потом я встала, достала старую коробку с красками и кистью. Решила перекрасить стены — в светлый, тёплый цвет. Потому что это мой дом. И моя жизнь. И я начинаю её с чистого листа.