— Ой, Галь, как вкусно пахнет! — тётя Света ввалилась в мою кухню, хлопнув дверью так, что занавески дрогнули.
Её голос, громкий, как сирена, разнёсся по всей квартире, а за ней, как стая ворон за вожаком, потянулись остальные — дядя Коля, двоюродная сестра Наташа и её муж Серёжа. Все с пустыми руками, только улыбки до ушей и голодные взгляды, будто я им ресторан обещала.
Я стояла у плиты, помешивая картошку в сковородке, и чувствовала, как внутри всё закипает — не от жара, а от их наглости. За окном моросил дождь, капли стучали по стеклу, как мои нервы, а в голове крутилось:
«Ну конечно, Галя, ты же у нас вечный кормилец. Они опять приехали пожрать на халяву».
Это уже третий раз за месяц.
Сначала был повод — мой день рождения, потом "просто мимо шли", а теперь вот "по-семейному посидеть". И ни разу ни бутылки вина, ни пирога, ни даже коробки конфет. Только аппетит и пустые карманы.
— Галь, а что у нас на ужин? — Наташка плюхнулась на стул, откинув назад свои крашеные белые волосы. Её ногти, длинные, чёрные, как когти ястреба, постукивали по столу, а глаза уже шарили по кухне, выискивая добычу.
— Да, Галюш, ты же готовишь от души! — подхватил дядя Коля, потирая пузо под растянутой футболкой. Он всегда так делал, когда ждал еды, — будто кот, что мурлычет перед миской.
Серёга молчал, но его ухмылка — ленивая, чуть кривая — говорила всё за него: «Щас поедим, и домой».
Я посмотрела на них, на их довольные лица, и вдруг поняла: хватит. Они думают, я им прислуга, а не сестра, тётя, племянница. Ну уж нет.
— На ужин? — переспросила я, выключая газ под сковородкой. Голос мой был спокойный, но внутри буря гудела, как ветер в трубе. — А на ужин у нас пельмени будут. Только лепить их будете вы.
Тишина. Такая, что слышно было, как капля с крана упала в раковину. Тётя Света замерла с открытым ртом, дядя Коля кашлянул, Наташка хлопнула ресницами, а Серёга даже ухмыляться перестал.
— Чего-о? — протянула Наташка, будто я ей на голову ведро воды вылила. — Лепить? Мы же в гости приехали!
— Ага, в гости, — кивнула я, доставая из шкафа муку и миску. — Только я тут не ресторан. Хотите есть — помогайте. Мясо в холодильнике, тесто сейчас замесим. Давайте, за дело!
Они переглянулись, как заговорщики перед бунтом. Тётя Света скривила губы, дядя Коля почесал затылок, Наташка фыркнула:
— Галь, ты серьёзно? Мы думали, ты нас угощать будешь, а ты…
— А я устала вас угощать, — отрезала я, хлопнув мешком муки по столу. Пыль взлетела, как дым от костра, и я увидела, как их лица вытянулись. — Вы третий раз с пустыми руками, а я пашу, чтобы вас накормить. Хватит. Или лепите, или до свидания.
Серёга кашлянул, пробормотал: «Ну это… перебор, Галь».
Но я уже не слушала. Вытащила фарш, шмякнула его на стол, ткнула пальцем в тётю Свету:
— Ты месишь тесто. Коля, фарш размешай. Наташ, раскатывай. Серёга, лепи. Шевелитесь!
Я — младшая в семье, всю жизнь была "Галочкой, что выручит". Мать с отцом давно умерли, и родня привыкла, что я их собираю, кормлю, выслушиваю.
Тётя Света — старшая сестра мамы, громогласная, с вечно растрёпанными волосами и привычкой командовать, хотя сама на пенсии сидит и вечно "на мели". Дядя Коля, её муж, добродушный, но ленивый, как кот на печи, любит выпить и поесть за чужой счёт.
Наташка, их дочка, моя двоюродная сестра, вечно с маникюром и жалобами на жизнь, а Серёга, её муж, — молчун с хитрым взглядом, работает грузчиком, но деньги "всем ветрам пускает".
Я их любила, честно. Но последние годы они сели мне на шею, как вьючные ослы, и я тащила, пока спина не затрещала.
Сегодня я решила: всё.
Хватит быть кухаркой для тех, кто даже "спасибо" не скажет. И вот они сидят, в шоке, а я стою, скрестив руки, и смотрю, как тётя Света нехотя мнёт тесто, пыхтя, как паровоз.
— Галь, это что, теперь так будет? — буркнула она, вытирая лоб тыльной стороной ладони. Мука осела на её щёках, как снег.
— Ага, — кивнула я, пододвигая Наташке скалку. — Хотите ужин — работайте. Семья — это не только жрать вместе, но и помогать.
Наташка закатила глаза, но взяла скалку, начала раскатывать тесто — криво, неумело, но хоть что-то. Дядя Коля мешал фарш, ворчал под нос: "Вот времена настали", а Серёга, к моему удивлению, стал лепить — медленно, но старательно, как школьник на уроке труда.
— Ну ты и стерва, Галь, — хмыкнула Наташка, но в голосе её мелькнула усмешка. — Мы-то думали, расслабимся.
— Расслабитесь, когда пельмени сварятся, — ответила я, ставя кастрюлю на огонь. — А пока — лепите. И не нойте.
Через час кухня гудела, как улей. Тесто липло к рукам, фарш падал на стол, тётя Света ругалась, что "мука нынче дрянь", а дядя Коля украдкой лизнул ложку с мясом.
Но пельмени росли — кривые, толстые, неказистые, но свои. Я смотрела на них и думала: «Вот оно, настоящее. Не халява, а работа».
И впервые за долгое время я не злилась. Они ворчали, но лепили, а я чувствовала: что-то меняется.
Когда кастрюля закипела, а пельмени поплыли вверх, как маленькие кораблики, Наташка вдруг сказала:
— Галь, а ведь вкусно пахнет. Может, мы не зря старались?
— Не зря, — улыбнулась я, ставя тарелки. — Сами сделали, сами съедим. Честно.
Они переглянулись, замолчали. А потом тётя Света, отхлебнув бульон, буркнула:
— Ну ладно, Галь, ты права. В следующий раз что-нибудь принесём.
Я кивнула, чувствуя, как тепло разливается по груди. Ужин на халяву обернулся уроком, и я знала: они его запомнят. А я… я наконец-то отстояла себя. И это было вкусно — лучше любых пельменей.
Пельмени мы доели в тишине — только ложки стучали о тарелки да дядя Коля кряхтел от удовольствия, вытирая усы. За окном дождь шёл на убыль, капли редели, как последние слова в споре, а я смотрела на их лица — усталые, чуть растерянные, но уже не такие наглые.
Тётя Света даже похвалила: "Галь, а бульон ничего, наваристый". Наташка хмыкнула, Серёга кивнул, и я подумала: "Ну вот, может, хоть что-то до них дошло".
Они ушли поздно, буркнув "до встречи", и я осталась одна — мыла посуду, вытирала стол, чувствуя, как внутри растёт что-то тёплое, как после хорошего чая.
«Я сделала это, — думала я. — Поставила их на место». Но я не знала, что буря только начинается.
На следующий день мне позвонила Наташка. Я как раз чистила картошку, нож скользил по кожуре, а телефон завибрировал на столе, как жук, попавший в банку. Я включила громкую связь, буркнула: "Алло", а оттуда — её голос, злой, резкий, как треск рвущейся ткани:
— Галь, ты что о себе возомнила?! Мы вчера домой вернулись, а у нас скандал из-за тебя!
Я замерла, нож повис в руке. "Скандал? — подумала я. — Это ещё что?" Но спросила спокойно:
— Какой скандал, Наташ? Из-за пельменей, что ли?
— Да из-за твоей наглости! — рявкнула она. — Мама с папой весь вечер орали, что ты нас унизила, заставила работать, как прислугу! Серёга молчал, но потом сказал, что больше к тебе не поедет. Это что, теперь так по-семейному?!
Я выдохнула, чувствуя, как внутри всё закипает снова — не от злости, а от обиды. "Унизила? — думала я. — Да я вас кормила, а вы мне в душу плюнули!" Но голос держала ровным:
— Наташ, я вас не унижала. Я просто устала быть вашей кухаркой. Хотите в гости — приходите, но с пустыми руками больше не ждите угощений.
Она фыркнула, почти зашипела:
— Ах, устала она! А мы, значит, должны тебе кланяться? Мама вообще сказала, что ты нас из семьи вычеркнула!
— Никого я не вычеркнула, — отрезала я, бросая нож на стол. — Но если для вас семья — это только жрать за мой счёт, то давайте без меня.
Тишина. Тяжёлая, как мокрый снег. А потом она буркнула: "Сама пожалеешь" — и бросила трубку.
Я стояла, глядя на картошку, на капли воды, что стекали с крана, и чувствовала, как сердце колотится.
«Скандал, значит, — думала я. — Ну и пусть. Я не сдамся».
Что там было у них дома, я узнала позже от соседки, тёти Вали, — она всё слышала через тонкие стены. Тётя Света, вернувшись, швырнула сумку на пол, закричала: «Галька нас опозорила, заставила тесто месить, как рабов!»
Дядя Коля поддакивал, ворчал, что «в жизни пельменей не лепил, а тут на старости лет».
Наташка орала на Серёгу, что он «молчал, как баран», а тот огрызнулся: «А что я скажу? Она права, мы с пустыми руками приехали!»
Скандал гудел полночи — тарелки летели, двери хлопали, соседи стучали по батареям. А утром, по словам тёти Вали, тётя Света сидела на кухне, пила чай и бурчала: «Всё равно Галька перегнула».
Я слушала это, сидя у тёти Вали с чашкой в руках, и думала: «Перегнула? Да я только начала».
Но в груди ныло — не от страха, а от грусти. Они же родня, не чужие. Тётя Света меня на руках носила, когда я маленькая была, дядя Коля конфеты из кармана доставал, Наташка со мной в куклы играла. А теперь что? Теперь я для них враг, потому что сказала правду?
— Галь, не бери в голову, — сказала тётя Валя, пододвигая мне печенье. Её глаза, добрые, в морщинках, смотрели на меня с теплом. — Они привыкли на тебе ездить, а ты им вожжи натянула. Пусть покипят, остынут.
— А если не остынут? — спросила я тихо, крутя чашку в руках.
— Тогда их потеря, — отрезала она. — Семья — это не только брать, но и давать. Ты права, дочка.
Прошёл день, другой.
Я ждала звонка, но телефон молчал, как заколдованный. А потом, в субботу утром, раздался стук в дверь. Я открыла — и вот они: тётя Света с пакетом в руках, дядя Коля с бутылкой вина, Наташка с пирогом, а Серёга с виноватой улыбкой. Я замерла, чувствуя, как горло сжимается.
— Галь, — начала тётя Света, кашлянув, — мы тут… поговорили дома. Перебрали, конечно, вчера. Но ты права, мы оборзели. Вот, принесли, что смогли. Мир?
Я посмотрела на них — на их неловкие лица, на пирог, криво завёрнутый в фольгу, на вино, дешёвое, но от души. И вдруг рассмеялась — громко, от облегчения.
— Мир, — кивнула я, отступая в сторону. — Заходите. Только пельмени лепить не заставлю… пока.
Они загудели, заулыбались, ввалились в кухню. Тётя Света хлопотала у стола, дядя Коля открывал бутылку, Наташка болтала, а Серёга шепнул мне: «Галь, ты молодец, что нас встряхнула».
И я поняла: урок пошёл впрок.
Не сразу, не легко, но пошёл. Они вернулись — не с пустыми руками, а с чем-то большим. И я знала: это не просто ужин. Это семья — настоящая, живая, где каждый учится давать, а не только брать.
Мы сидели за столом, тесно, как воробьи на ветке, — тётя Света разливала вино по стаканам, дядя Коля резал пирог, Наташка болтала без умолку, а Серёга молча накладывал картошку, которую я всё-таки подогрела.
За окном ночь укрыла двор чёрным одеялом, только фонарь у подъезда мигал, как маяк, а в кухне было тепло — не только от плиты, но и от их голосов, что гудели, как пчёлы в улье. Я смотрела на них и думала: «Ну вот, Галя, кажется, дошло. Не сразу, через крики, но дошло».
Тётя Света подняла стакан, её пальцы, натёртые тестом от вчерашних пельменей, дрожали чуть-чуть, но глаза блестели — не от вина, а от чего-то другого.
— Галь, — сказала она, кашлянув, — ты нас прости, что мы такие… ну, жадины были. Я дома полночи не спала, думала: и правда, оборзели. Ты нас встряхнула, как пыльный ковёр, а мы орали ещё. Но ты права — семья не только ест вместе, но и помогает.
Я улыбнулась, чувствуя, как тепло её слов растекается по груди, как горячий чай в мороз. Дядя Коля кивнул, прогундосил:
— Да, Галюш, я тоже подумал — не дело это, с пустыми руками ходить. В следующий раз колбасу принесу, копчёную, как ты любишь.
Наташка хихикнула, ткнула Серёгу локтем:
— А этот вообще сказал, что пельмени лепить понравилось! Может, дома заставлю, пусть тренируется!
Серёга покраснел, буркнул: «Ну, не прям понравилось, но… нормально», и все засмеялись — громко, от души, так, что стаканы звякнули.
Я сидела, слушала их, и внутри всё пело: «Вот оно, настоящее. Не халява, а честность». Они изменились — не до конца, не сразу, но шаг сделали. И я тоже — перестала быть просто «Галочкой, что накормит», стала той, кого уважают.
— Ладно, — сказала я, поднимая свой стакан, — за семью. Чтобы не только ели вместе, но и понимали друг друга.
— За семью! — подхватили они, и мы чокнулись — неуклюже, с плеском вина на стол, но от этого ещё теплее. Пирог оказался суховатым, картошка чуть подгорела, но никто не жаловался.
Они ели, шутили, вспоминали старые истории — как тётя Света учила меня кататься на велосипеде, как дядя Коля однажды застрял в погребе, а Наташка с Серёгой чуть свадьбу не сорвали, потому что потеряли кольца. И я поняла: это не просто ужин. Это примирение — кривое, несовершенное, но наше.
Когда они ушли, я осталась убирать. Миски в раковине, крошки на столе, пустая бутылка вина — следы их прихода, но теперь они не раздражали. Я вымыла посуду, вытерла руки о полотенце и вышла на балкон. Ночь была свежей, пахло мокрой землёй, а в небе проглянула луна — тонкая, как улыбка.
Я стояла, дышала полной грудью и думала: «Урок удался. Они вернулись не с пустыми руками, а с чем-то большим — с уважением».