— Собирай свои шмотки и вали отсюда, пока я добрая! — голос Софьи Фёдоровны резал воздух, как старый ржавый нож, а её глаза, маленькие и колючие, сверлили меня с такой злобой, что я невольно отступила к стене.
В руках она сжимала деревянную скалку — ту самую, которой гордилась, мол, "еще от бабки досталась". Кухня, пропахшая вчерашним борщом и её любимой "Красной Москвой", вдруг стала тесной, как клетка.
— Софья Фёдоровна, вы чего? — выдохнула я, прижимая ладонь к животу. Семь месяцев, малыш уже толкается, а тут такое. — Куда мне идти? Я же…
— Не "Софья Фёдоровна" мне тут, а тётя Соня была, пока ты Юрку моего не окрутила! — она шагнула ближе, ткнув скалкой в мою сторону. — Беременная она, ишь ты! А кто тебя просил? Думаешь, пузом своим меня разжалобишь? Вон, на улицу, там твоё место!
Я стояла, чувствуя, как пол под ногами дрожит — или это я сама дрожала? В горле ком, в глазах слёзы, но я их сдерживала. Не хватало ещё перед ней разнюниться.
Юра, мой Юра, был на смене, вкалывал на заводе, а я тут одна, с этой… с этой женщиной, которая, кажется, ненавидела меня с первого взгляда. Мы с ним три года вместе, два из них — в её квартире, потому что своей пока нет. Копили, мечтали, а она… она всё время шипела:
"Привёл девку, а толку? Ни хозяйства, ни порядка".
Хотя я и готовила, и убирала, и даже её прокуренные шторы стирала, задыхаясь от запаха.
— Я вам не девка, я жена Юры, — сказала я тихо, но твёрдо, глядя ей в лицо. Её щёки, красные от вечного раздражения, дрогнули, а губы скривились в усмешке.
— Жена? Да ты ему обуза! Сидишь тут, жрёшь за мой счёт, а он пашет, чтобы твои хотелки тянуть. Убирайся, говорю! Не хочу я тебя видеть, и ребёнка твоего тоже!
Дверь хлопнула — это соседка, тётя Валя, заглянула на шум. Маленькая, сухонькая, с вечной косынкой на голове, она замерла в проёме, держа в руках кастрюлю.
— Соня, ты чего орёшь? Кира на сносях, а ты её гонишь? — голос у тёти Вали был тонкий, но в нём слышалась злость.
— А ты не лезь, Валентина! — рявкнула Софья Фёдоровна, махнув скалкой. — Это мой дом, кого хочу, того и выгоняю!
Я смотрела на неё и думала:
"Господи, за что? Что я ей сделала?"
Вспомнилось, как мы с Юрой только поженились. Она тогда улыбалась, борщ мне в тарелку накладывала, а потом… потом всё пошло наперекосяк.
То я "слишком худосочная", то "готовить не умею", то "в доме от неё толку, как от кошки". А когда узнала про беременность, вообще озверела.
"Рано вам, вы ещё не нагулялись!" — кричала она Юре, а мне шипела: "Нарожаешь нищету, а я тяни?"
Хотя мы с Юрой хотели этого ребёнка, планировали, радовались. Но для неё я всегда была чужой — девчонкой из простой семьи, без богатых родителей и "связей".
— Софья Фёдоровна, — начала я снова, стараясь держать голос ровным, — я никуда не пойду. Это и Юрин дом тоже. Он меня сюда привёл, и я его жена. Хотите или нет.
Она замерла, скалка в её руке задрожала. А потом расхохоталась — громко, зло, так, что у меня мурашки по спине побежали.
— Юрин дом? Да ты хоть знаешь, сколько я для него сделала? В одиночку растила, после того как мужик мой сбежал! А ты тут права качаешь? Да я тебя…
— Хватит, Соня! — тётя Валя шагнула вперёд, поставив кастрюлю на стол. — Ты совсем совесть потеряла? Девочка на седьмом месяце, а ты её на мороз гонишь! Что Юрка скажет, когда вернётся?
Софья Фёдоровна резко замолчала, но глаза её всё ещё метали как молнии. Я видела, как она борется с собой — хочет орать дальше, но тётя Валя её приструнила.
А я… я вдруг почувствовала, как малыш толкнулся, сильно, будто поддержал меня.
"Держись, мама, — словно говорил он. — Мы справимся".
Юра вернулся поздно, когда за окном уже сгустились сумерки, а в комнате пахло сыростью и напряжением. Я сидела на диване, обняв подушку, а Софья Фёдоровна гремела кастрюлями на кухне, будто ничего не было. Он вошёл, усталый, с тёмными кругами под глазами, бросил рюкзак у порога и сразу заметил моё лицо.
— Кир, что случилось? — спросил он, садясь рядом. Его голос, низкий и тёплый, был как якорь в этом шторме.
Я вздохнула, посмотрела на него — на его широкие плечи, на руки, натёртые заводской пылью, на доброе лицо, которое я так люблю. И рассказала. Всё: про скалку, про крики, про "вали отсюда". Он слушал, молчал, только пальцы сжимались в кулаки.
— Мам! — крикнул он наконец, вставая. — Иди сюда.
Софья Фёдоровна вышла, вытирая руки о фартук. Её лицо было каменным, но я заметила, как дрогнул её подбородок — она знала, что сейчас будет.
— Это правда? — спросил Юра, глядя ей в глаза. — Ты Киру выгнать хотела?
— А что, неправда? — огрызнулась она. — Сижу тут, как прислуга, пока вы плодитесь! Я ей не обязана!
— Ты мне обязана, — отрезал он, и я впервые услышала в его голосе такую жёсткость. — Я твой сын, а Кира — моя жена. И ребёнок этот — твой внук. Ты хочешь, чтобы я её на улицу выгнал? Чтобы мы с ней по подъездам скитались?
Она открыла рот, но он не дал ей ответить:
— Нет, ты послушай! Я вкалываю, чтобы нас всех содержать. Кира старается, а ты её гнобишь. Хватит, мама. Или ты принимаешь её, или… или мы уходим. Совсем.
Тишина повисла тяжёлая, как мокрый снег. Софья Фёдоровна смотрела на него, потом на меня, и я увидела в её глазах что-то новое — не злость, а растерянность. Будто она впервые поняла, что теряет. Она кашлянула, отвернулась, буркнув:
— Делайте что хотите. Только не нойте потом.
И ушла на кухню. Юра сел рядом, обнял меня, притянул к себе. Его рубашка пахла машинным маслом и домом, а сердце стучало ровно, уверенно.
— Прости, Кир, — шепнул он. — Я должен был раньше это остановить.
— Ничего, — ответила я, уткнувшись в его плечо. — Главное, что ты со мной.
Прошла неделя.
Софья Фёдоровна больше не орала, но и не разговаривала со мной — ходила по квартире, как тень, гремела посудой, ворчала под нос. А потом, в один вечер, я застала её за странным делом: она вязала что-то маленькое, голубое, с неровными петлями. Я замерла в дверях, не веря глазам.
— Это… что? — спросила я тихо.
Она подняла голову, посмотрела на меня исподлобья, буркнула:
— Носки. Для… для него, — и кивнула на мой живот.
Я стояла, чувствуя, как внутри всё сжимается — не от злости, а от удивления. Это был не мир, не прощение, но шаг. Маленький, неуклюжий, как эти носки.
Юра позже сказал: "Дай ей время, Кир. Она упрямая, но не бесчувственная".
И я дала. Потому что поняла: семья — это не только любовь, но и терпение. А справедливость… она приходит тихо, как волна, что смывает грязь с берега.
***
Прошёл месяц с того вечера, когда Софья Фёдоровна связала те кривые голубые носочки.
Я тогда подумала: "Ну всё, Кира, лед тронулся". Юра тоже поверил — ходил довольный, даже подшучивал: "Мамка оттаивает, скоро борщ тебе варить начнёт".
А я… я дура, поверила. Расслабилась. Решила, что она, может, и не ангел, но хоть чуть-чуть меня приняла. Как же я ошибалась.
Всё началось в субботу.
Юра ушёл на подработку — шабашка на стройке, лишние деньги для малыша. Я сидела в комнате, гладила пелёнки, которые нам тётя Валя подарила.
Тишина, только утюг шипит да чайник на кухне посвистывает. И вдруг — звонок в дверь. Громкий, настойчивый, будто кто-то не просто звонит, а требует. Я, пыхтя, встала — живот уже тяжёлый, ноги отекают, — открыла. А там Софья Фёдоровна, в своём цветастом халате, с тремя подругами в придачу. Все поддатые, с красными щеками, хохочут, как вороны на ветке.
— О, Кирка, приветик! — пропела одна, тётя Нина, толстая, с кудрями и запахом дешёвых духов. — А мы к Соньке в гости!
— Заходите, девочки, чего встали? — Софья Фёдоровна протиснулась мимо меня, толкнув локтем так, что я чуть не упала. — Это мой дом, а не её!
Я замерла в коридоре, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Они ввалились, как ураган: тётя Нина с бутылкой портвейна, другая, Люська, с пакетом солёных огурцов, а третья, Зина, уже орала: "Сонь, где магнитофон? Давай музыку!"
Я стояла, обхватив себя руками, и думала: "Это что, серьёзно? Она их сюда притащила, пока Юры нет?"
— Софья Фёдоровна, — начала я, стараясь не сорваться, — вы бы предупредили хоть. Я тут одна, устала…
— А мне что, разрешение у тебя спрашивать? — она обернулась, глаза её блестели, как у кошки перед прыжком. — Ты тут никто, поняла? Сиди в своей комнате и не высовывайся!
Они загоготали, разлили портвейн по стаканам — прямо на кухонный стол, который я утром отмыла до блеска. Зина включила старый магнитофон, и из него заорала какая-то пошлятина про "любовь до гроба".
Я смотрела, как они топчут пол грязными туфлями, как Люська уронила огурец и размазала рассол по ковру, и чувствовала, как внутри всё кипит.
"Господи, — думала я, — это не дом, а какой-то гадюшник. И я тут с ребёнком жить должна?"
— Софья Фёдоровна, — снова сказала я, повысив голос, чтобы перекричать музыку, — вы хоть потише можете? Я беременная, мне покой нужен!
Она повернулась ко мне, медленно, как в кино, когда злодей готовит удар. В руках — стакан, в глазах — презрение.
— Покой ей нужен! — передразнила она, а подруги захихикали. — А мне веселье нужно! Всю жизнь пахала, а теперь ещё твои капризы терпеть? Давай, вали в комнату, не порти нам вечер!
Тётя Нина подхватила: "Ой, Соня, ну и невестку ты себе выбрала! Принцесса, ишь ты!"
Они заржали, а я… я не выдержала. Слёзы брызнули, горячие, злые, но я их смахнула — не дам ей этой радости.
— Это вы мне вечер портите! — крикнула я, голос дрожал, но я уже не могла молчать. — Вы тут пьёте, гадите, а я потом убирать должна? Это мой дом тоже, и Юрин! Хватит меня унижать!
Софья Фёдоровна шагнула ко мне, так близко, что я почувствовала запах портвейна и её кислого пота.
— Твой дом? — прошипела она. — Да ты тут нахлебница! И не ори на меня, а то пожалеешь!
Я отступила, сердце колотилось, малыш внутри зашевелился, будто чувствовал мой страх. А они продолжали — орали песни, разлили вино на диван, Люська уронила тарелку, и осколки разлетелись по полу, как маленькие ножи.
Я ушла в комнату, закрыла дверь, прижалась к ней спиной. "Юра, где ты? — думала я, кусая губы. — Почему я одна с этим кошмаром?"
Он вернулся через пару часов. Я услышала, как хлопнула дверь, как стихла музыка, как подруги загомонили: "Ой, Юрочка пришёл!"
Я вышла, бледная, с красными глазами, а он стоял посреди кухни, глядя на погром. Стол в пятнах, ковёр воняет, осколки хрустят под ногами. Софья Фёдоровна сидела, развалившись на стуле, с пустым стаканом в руке.
— Это что тут было? — спросил он тихо, но я знала этот тон — перед грозой.
— Да мы посидели, Юр, — хмыкнула она. — А что, нельзя? Мой дом!
— А Кира где была? — он повернулся ко мне, и я увидела, как у него желваки заходили.
— В комнате сидела, ныла, как всегда, — буркнула Софья Фёдоровна, а подруги захихикали.
Я шагнула к нему, голос сорвался:
— Юр, она их привела, они тут всё разнесли, а я… я не могла ничего сделать! Она меня опять гнать начала!
Он посмотрел на меня, потом на мать. Лицо его потемнело, как небо перед бурей.
— Мам, — сказал он, и в голосе была злость, — я тебе последний раз говорю. Кира — моя жена. Это наш дом, пока мы тут живём. Ты или уважаешь её, или я забираю свою семью и ухожу. Навсегда.
Софья Фёдоровна вскочила, шатнулась, ткнула в него пальцем:
— Ты мне угрожать будешь? Я тебя родила, а ты за эту…
— Хватит! — рявкнул он так, что подруги замерли. — Или ты извиняешься перед Кирой, или завтра нас тут не будет.
Тишина. Тяжёлая, как бетонная плита. Она смотрела на него, он на неё. Тётя Нина кашлянула, пробормотала: "Ну мы пойдём, Соня…"
Подруги засобирались, ушли, оставив за собой запах перегара и бардак. Софья Фёдоровна плюхнулась обратно на стул, отвернулась, буркнула:
— Делай что хочешь. Мне плевать.
Юра подошёл ко мне, обнял, крепко, как щит. Я уткнулась в его грудь, чувствуя, как слёзы текут, но уже не от злости, а от облегчения.
— Кир, — шепнул он, — завтра начинаем искать квартиру. Я больше этого не потерплю.
Я кивнула, не поднимая глаз. А в душе росло что-то тёплое, сильное. Мы не сломались. И пусть она не изменилась, пусть осталась той же бессовестной Софьей Фёдоровной, мы с Юрой стали другими — сильнее, ближе.
И я знала: ради нашего малыша, ради нас, мы выстоим.
Наутро я проснулась рано. Солнце едва пробивалось сквозь мутные стёкла, а в квартире стоял тяжёлый дух вчерашнего портвейна и одиночества. Юра уже был на ногах — собирал наши вещи в старый чемодан, тот самый, с которым мы три года назад сюда въехали. Его движения были быстрые, точные, но я видела, как дрожат его пальцы, когда он складывал мои кофты и детские пелёнки. Я подошла, обняла его сзади, прижалась щекой к его спине.
— Юр, ты уверен? — шепнула я, хотя сама знала ответ.
Он повернулся, посмотрел мне в глаза — тёмные, усталые, но твёрдые, как камень.
— Уверен, Кир. Мы больше не можем тут. Это не жизнь.
Я кивнула, чувствуя, как малыш толкается, будто соглашается. Софья Фёдоровна ещё спала — или притворялась, что спит. Её храп доносился из комнаты, резкий, как пила по дереву. Мы не стали её будить.
Зачем? Всё было сказано вчера, и её молчание, её упрямое "мне плевать" — это был её выбор. А у нас теперь свой.
К полудню мы собрались. Чемодан, сумка с документами, пара пакетов с посудой. Юра договорился с приятелем, тот обещал пустить нас пожить в свою однушку, пока не найдём что-то своё.
Я стояла у порога, смотрела на эту квартиру — на облупившиеся обои, на продавленный диван, на кухню, где я столько раз пыталась угодить ей, — и думала: "Прощай. Это не мой дом".
И впервые за долгое время мне стало легко, будто я сбросила с плеч мокрый плащ, что тянул меня вниз.
— Пошли, Кир, — сказал Юра, беря меня за руку. Его ладонь была тёплой, надёжной, как обещание.
Мы вышли, тихо закрыли дверь. Ни звука, ни прощания. Только шаги по лестнице — гулкие, быстрые, свободные.
***
Софья Фёдоровна проснулась, когда солнце уже стояло высоко. Тишина в квартире была непривычной, гнетущей, как после грозы, когда всё стихает, но воздух ещё дрожит.
Она встала, прошаркала на кухню в своих старых тапках, посмотрела на пустой стол. Ни чайника на плите, ни запаха кофе, ни звука шагов. Только осколки вчерашней тарелки всё ещё валялись под стулом, да пятно от вина темнело на ковре, как кровавый след.
— Юрка! — крикнула она хрипло, но никто не ответил.
Она прошла в нашу комнату — пусто. Шкаф открыт, полки голые, только пыль да пара вешалок. На столе лежала записка, короткая, в Юрином корявом почерке:
"Мам, мы ушли. Прости, если что. Береги себя".
Она скомкала бумажку, швырнула её в угол, буркнула:
"Идите к чёрту, неблагодарные!"
Но голос её дрогнул, а руки, привыкшие греметь кастрюлями и размахивать скалкой, вдруг задрожали. Она села на диван, уставилась в окно — на серый двор, на соседей, что суетились внизу. И впервые за годы ей стало холодно, хоть батареи и жарили вовсю.
"Ушли, — думала она, кусая губы. — Ну и пусть. Мне одной лучше".
Но тишина давила, как бетонная плита, а в груди ныло что-то незнакомое, острое. Она встала, включила магнитофон, тот самый, что вчера орал песни её подруг, но звук теперь казался пустым, чужим. Подруги не придут — не сегодня, не завтра.
А Юра… Юра больше не вернётся. И Кира с её пузом, с её тихим голосом, с её ребёнком — тоже.
Софья Фёдоровна налила себе воды из-под крана, выпила залпом, кашлянула. Посмотрела на голубые носки, что валялись на подоконнике, — так и не довязала.
"Ничего, — пробормотала она, — обойдутся".
Но в глазах защипало, и она отвернулась к окну, чтобы не видеть пустоты, что заполнила её дом. Её жизнь.
А мы с Юрой ехали в старенькой "девятке" его друга. Чемодан подпрыгивал в багажнике, за окном мелькали дома, а я смотрела на мужа и улыбалась. Он поймал мой взгляд, сжал мою руку.
— Кир, всё будет хорошо, — сказал он тихо. — Обещаю.
— Знаю, — ответила я, чувствуя, как малыш шевелится, как солнце светит нам в лицо.
Впереди была неизвестность — тесная однушка, долги, поиски жилья. Но это была наша неизвестность. Наша свобода. И я знала: мы справимся. Потому что мы вместе.
А она… она осталась там, в своём мире, с её злостью и её одиночеством. И мне было её жаль — чуть-чуть, как жалеешь упрямого ребёнка, что сам себя наказал.
Мы свернули на новую улицу, и я вдохнула полной грудью. Впервые за долгое время воздух пах не гарью и обидой, а надеждой.
И я поняла: это наш новый дом. Не стены, не крыша, а мы — я, Юра и наш малыш. А остальное приложится.