Я хлопнул дверью так, что стекла в старой раме задрожали, будто от испуга. Сумка с вещами — потрепанная, с выцветшим логотипом какой-то давно забытой фирмы — болталась на плече, цепляясь за ручку. На лестнице пахло сыростью и вчерашним борщом из квартиры снизу. Шаги гулко отдавались в пустом подъезде, а в голове крутился ее голос — Светкин, сухой, как осенний лист, и резкий, как пощечина:
«Уходишь? Ну и вали, мне плевать!»
Я не оглянулся. Не хотел видеть ни ее лицо — усталое, с глубокими морщинами, которые она маскировала тональным кремом, ни кухню, где двадцать лет варились супы, жарились котлеты, где мы орали друг на друга, пока дети прятались по комнатам.
Двадцать лет, черт возьми! Двадцать лет я тащил этот воз — работу на заводе, ипотеку, тещины упреки, Светкины истерики. А что в итоге? Пустота. Как будто кто-то выключил свет в груди, и я остался шарить в темноте, натыкаясь на углы.
На улице моросил дождь. Капли стучали по асфальту, размазывая свет фонарей в мутные лужи. Я поднял воротник куртки — старой, еще с тех времен, когда мы со Светкой ездили на юг, а она смеялась, загорая на пляже. Теперь она не смеется. Теперь она смотрит на меня, как на мебель, которую давно пора выкинуть.
И я устал. Устал от ее молчания, от ее «ты опять не так сделал», от детей, которые выросли и звонят раз в месяц, от этой жизни, что тянет вниз, как гиря на шее.
Машина стояла у соседнего дома — потрепанный «Форд», который я чинил своими руками. Ключи звякнули в кармане, и я плюхнулся на сиденье. Пахло бензином и ее духами — Викиными. Она всегда оставляла этот сладковатый шлейф, как напоминание.
Я завел мотор, и он заурчал, будто старый пес, который рад, что его наконец позвали гулять. Ехать было недалеко — минут пятнадцать, но каждая секунда тянулась, как час. В голове крутились обрывки: Светкины глаза, красные от слез, Викин смех, звонкий, как колокольчик, и мысль — а что, если я все-таки идиот?
Вика встретила меня на пороге. Крохотная квартирка на окраине, с обоями в цветочек и скрипучим диваном, пахла кофе и ее шампунем. Она стояла босиком, в коротком халате, с мокрыми волосами, будто только из душа. Двадцать восемь лет, глаза зеленые, как лес после дождя, и улыбка — такая, что хочется верить, будто все еще можно начать сначала.
— Ну что, сбежал? — сказала она, скрестив руки на груди. Голос мягкий, но с поддевкой, как будто проверяет, не передумаю ли я.
— Сбежал, — буркнул я, бросая сумку на пол. Она звякнула — там была пара рубашек, бритва да бутылка коньяка, которую я прихватил из дома. — Устал я, Вик. От всего устал.
Она подошла ближе, посмотрела снизу вверх. В ее взгляде было что-то теплое, но и настороженное, как у кошки, которая еще не решила, доверять тебе или царапнуть. Протянула руку, коснулась моей щеки — пальцы холодные, но мягкие.
— Ты весь мокрый. Иди, переодевайся, а я кофе сварю. Или коньяк будешь?
— Кофе, — выдохнул я, хотя хотелось сказать «обними меня и не отпускай». Но я не сказал. Просто пошел в ванную, скинул куртку, посмотрел в зеркало. На меня глянул мужик под шестьдесят — с сединой в волосах, с мешками под глазами, с лицом, которое будто вырезали из старого дерева.
Кто я вообще такой? Муж, отец, любовник? Или просто дурак, который решил, что молодая девчонка спасет его от самого себя?
Мы сидели на кухне, маленькой, как спичечный коробок. За окном шумел дождь, а Вика болтала — про работу в салоне, про клиентку, которая требовала стрижку «как у Анджелины Джоли», про то, как она мечтает съездить в Италию.
Я слушал, кивал, а сам думал: «Господи, какая она живая».
Не то что Светка — та давно превратилась в тень, в эхо собственных обид. А Вика смеялась, наливала мне кофе, пододвигала печенье, и я чувствовал, как внутри что-то оттаивает. Как будто весна пришла, а я и не заметил.
— А ты чего молчишь? — вдруг спросила она, прищурившись. — Думаешь, правильно ли сделал, что ушел?
Я замер с чашкой в руках. Горячая керамика обжигала пальцы, но я не шевелился. Она попала в точку, как всегда. Вика вообще такая — видит тебя насквозь, будто рентген.
— Не знаю, — честно сказал я. — Может, и правильно. А может, я просто трус. Двадцать лет со Светкой… Это ж целая жизнь. А теперь вот — к тебе. Ты молодая, красивая, а я… Что я могу тебе дать?
Она замолчала. Посмотрела на меня долгим взглядом, а потом встала, подошла сзади, обняла за плечи. Ее волосы ласкали мне шею, а голос стал тихим, почти шепотом:
— Ты мне себя можешь дать, Серега. Не деньги, не машину, не обещания. Просто себя. Я же вижу, какой ты. Добрый, сильный, только сам этого не знаешь. А там, с ней… Ты же умер там, разве нет?
Я сглотнул ком в горле. Умер. Да, наверное. Когда перестал замечать, как дни сливаются в серую кашу? Когда Светка начала спать спиной ко мне, а я перестал ее звать? Или когда понял, что дети уже не мои, а взрослые чужие люди?
— Может, и умер, — выдавил я. — Но с тобой… С тобой я живой, Вик.
Она улыбнулась — криво, чуть грустно, и вдруг сказала:
— Только не думай, что я сказка какая-то. Я тоже не ангел, Серега. У меня свои тараканы. Боюсь, что ты вернешься к ней. Боюсь, что надоем тебе. Но раз уж ты здесь… Давай попробуем, а?
Ночью я лежал на ее узком диване, слушал, как она дышит рядом. Дождь стих, и в тишине было слышно, как тикают часы на стене. Я думал о Светке — как она сейчас, одна в нашей квартире, с ее любимым пледом и пустой чашкой на столе. Может, плачет. Может, рада, что я ушел.
А я? Я сбежал к Вике, к ее теплу, к ее смеху, но где-то внутри все равно болело. Как будто часть меня осталась там, в той жизни, и я не знал, смогу ли ее отпустить.
Но Вика повернулась во сне, прижалась ко мне, и я вдруг понял: я не герой и не подлец. Я просто человек, который устал. И, черт возьми, я хочу жить. Хоть немного, хоть с ней. А что будет дальше — пусть судьба решает. Она всегда была хитрее меня.
Прошла неделя.
Семь дней, как я ушел от Светки, семь ночей на Викином диване, где пружины скрипели подо мной, словно напоминая, что я здесь чужой. Днем я чинил машины в гараже, вечером пил кофе с Викой, а ночью ворочался, глядя в потолок, где трещины складывались в лица — то ли Светкины, то ли свои собственные, постаревшие и усталые.
Вика была рядом, теплая, живая, но что-то внутри меня грызло, как мышь старую тряпку. Я не мог понять, что это — вина, страх или просто привычка к той, другой жизни, от которой я сбежал.
А потом это случилось.
Вечер, суббота. Мы с Викой сидели на кухне, она в своей любимой футболке с выцветшим рисунком единорога, я с кружкой уже остывшего чая. За окном снова моросил дождь, и его стук по подоконнику был как метроном, отмеряющий тишину. Она вдруг посмотрела на меня — резко, будто что-то решив.
— Серега, — начала Вика, крутя ложку в руках, — ты вообще здесь? Или только телом, а головой все еще там, со Светкой?
Я напрягся. Чашка в руке стала тяжелой, как камень.
— Что ты имеешь в виду? — голос мой был хриплым, будто после долгого молчания.
— Да то, что ты молчишь, как партизан на допросе! — она швырнула ложку на стол, та звякнула, подпрыгнув. — Смотришь в пустоту, будто меня нет. Я же не дура, вижу — ты думаешь о ней. О том, вернуться или нет. Ну так скажи, черт возьми, чего ты хочешь?!
Ее голос сорвался на крик, глаза заблестели — то ли от злости, то ли от слез. Я почувствовал, как внутри все сжалось, как будто кто-то затянул узел на горле. Хотелось встать, уйти, хлопнуть дверью, как тогда, но ноги будто приросли к полу.
— Вик, я… — начал я, но слова застряли. Что сказать? Что я сам не знаю, чего хочу? Что она права, и я правда думаю о Светке — о том, как она сейчас, одна, с ее вечным пледом и чашкой, которую она греет в ладонях?
— Не юли, Серега! — Вика вскочила, стул за ней качнулся, чуть не упал. — Ты ушел от нее, пришел ко мне, а теперь что? Сидишь, как призрак! Я тебе кто — запасной вариант? Перевалочная база, пока ты не решишь, куда дальше?
— Да не база ты! — я тоже встал, грохнув чашкой об стол так, что чай плеснул на скатерть. — Ты… Ты для меня как воздух, Вик! Я с тобой дышу, понимаешь? А там, со Светкой, я задыхался! Но это не значит, что я могу просто взять и вычеркнуть двадцать лет, как будто их не было!
Она замерла. Дыхание ее было тяжелым, грудь вздымалась, а в глазах — буря. Зеленые, как лес перед грозой, они буравили меня, и я чувствовал, как под этим взглядом трещит моя броня — та, что я строил годами, чтобы не сломаться.
— А я, значит, могу? — тихо сказала она, но в этом шепоте было больше силы, чем в крике. — Могу просто взять и поверить, что ты мой? Что ты не сбежишь обратно, когда она позовет? Я же вижу, Серега, ты не отпустил ее. И мне страшно, понимаешь? Страшно, что я тут душу выворачиваю, а ты… Ты просто греешься у моего огня, пока твой не разгорится снова!
Слова ударили, как молот по наковальне. Я шагнул к ней, но она отступила, уперлась спиной в холодильник. Руки ее дрожали, она сжала их в кулаки, а я вдруг понял — она права. Я сбежал к ней, но не ушел от Светки. Не до конца. И эта правда жгла, как раскаленный уголь в груди.
— Вик, послушай… — я протянул руку, но она отпихнула ее, резко, как кошка лапой.
— Нет, ты послушай! — выкрикнула она, и голос ее задрожал. — Я не хочу быть твоей игрушкой, Серега! Я не девчонка на одну ночь, чтобы ты потом вернулся к своей жене и сказал: «Прости, дорогая, я ошибся!» Я люблю тебя, дурак ты эдакий, а ты даже не знаешь, любишь ли меня!
Слово «люблю» повисло в воздухе, как выстрел. Я замер. Она тоже. Дождь за окном бил сильнее, барабанил по стеклу, будто хотел ворваться внутрь и смыть нас обоих. Вика смотрела на меня, губы дрожали, а в глазах — смесь ярости и боли, такая острая, что я почувствовал ее на вкус, как кровь во рту.
— Ты… любишь? — выдавил я, и голос мой был чужим, слабым.
— Да, люблю! — она почти выплюнула это, шагнув ко мне. — И ненавижу себя за это! Потому что ты — как поезд, который то едет ко мне, то назад к ней! А я стою на перроне и жду, пока ты выберешь, куда тебе, черт возьми, надо!
Я схватил ее за плечи — резко, сильнее, чем хотел. Она дернулась, но не отстранилась.
— Я люблю тебя, Вика и не вернусь к жене! — крикнул я. — Я ушел, потому что там меня нет! А здесь… Здесь я живой, потому что ты рядом! Да, мне страшно, да, я думаю о Светке, но это не значит, что я ее хочу обратно! Это значит, что я человек, а не машина, которую можно переключить одним щелчком!
Она молчала, только дышала — тяжело, рвано. А потом вдруг ударила меня кулаком в грудь — не сильно, но резко, как будто выплескивая все, что копилось.
— Тогда докажи, Серега! — голос ее сорвался, стал хриплым. — Докажи, что ты здесь, со мной!
— Я докажу, Вик, — шепнул я ей в волосы. — Докажу.
А дождь все стучал, будто аплодировал нам — двум дуракам, которые наконец-то решились посмотреть друг другу в глаза.
Прошел месяц.
Дождь сменился первым снегом — мелким, колючим, он кружился за окном Викиной кухни, оседая на подоконнике тонким белым слоем. Я стоял у плиты, помешивая картошку в сковородке — шипящую, с золотистой корочкой, как любила Вика. А она, моя любимая, сидела рядом и смотрела на меня, как никто другой: страстным и нежным взглядом.
Тот вечер, когда мы орали друг на друга, стал переломным. После него я не ушел. Не сбежал ни к Светке, ни в свои сомнения. Остался. И каждый день с Викой был как вдох — глубокий, свежий, будто я только что выбрался из-под воды.
Она не спрашивала больше про Светку, а я… Я перестал думать о ней так часто. Не сразу, конечно. Сначала ее тень мелькала в каждом углу — в запахе кофе, в скрипах пола, в случайных звонках от детей, которые сухо спрашивали: «Ну как дела, пап?»
Но с каждым днем тень бледнела, растворялась, пока не стала просто воспоминанием — далеким, как старый фильм, который уже не хочется пересматривать.
— Серега, ты опять соли пересыпал? — Вика подняла голову, принюхалась, сморщила нос. Голос ее был насмешливый, но теплый.
— Да ладно тебе, нормально же, — я подмигнул, попробовал картошку прямо с вилки. — Ну, может, чуть-чуть. Ты же любишь посолонее, нет?
Она фыркнула и подошла ко мне. Обняла сзади, прижалась щекой к моей спине.
— Люблю, — сказала тихо. — И тебя люблю, соленого моего.
Я замер, вилка в руке дрогнула. Она говорила это раньше, в тот вечер с криками и слезами, но сейчас слова звучали иначе — мягче, увереннее. Как будто не проверяла меня, а просто констатировала факт.
Я повернулся, посмотрел на нее — растрепанные волосы, зеленые глаза, улыбка, от которой внутри все переворачивалось. И вдруг понял: я тоже ее люблю. Не как спасение, не как бегство от прошлого, а просто так — за то, какая она есть. За ее смех, за ее страх, за то, что она не сдалась из-за меня, дурака старого.
— И я тебя, Вик, — сказал я, и голос мой был низким, чуть хриплым. — Правда люблю.
Она улыбнулась шире, встала на цыпочки, чмокнула меня в щеку — быстро, по-детски. А потом вдруг замерла, взгляд ее стал серьезным.
— А Света… Она звонила тебе вчера, да?
Я кивнул. Да, звонила. Голос у нее был усталый, но спокойный — впервые за годы без упреков. Спросила, как дела, сказала, что подала на развод, что хочет жить для себя. Я выслушал, пожелал ей удачи, повесил трубку. И впервые не почувствовал ни боли, ни вины — только облегчение, как будто кто-то снял с плеч рюкзак с камнями.
— Звонила, — ответил я. — Все кончено, Вик. Окончательно.
Она посмотрела на меня долгим взглядом, будто искала подвох, а потом кивнула — коротко, решительно.
— Хорошо, — сказала просто. — Тогда давай ужинать. А то твоя картошка сейчас в уголь превратится.
Я рассмеялся — громко, от души, и она засмеялась в ответ. Мы сели за стол, ели пересоленную картошку, пили чай, болтали о всякой ерунде — о ее мечте поехать в Италию, о том, что я хочу купить новый диван, чтобы не скрипел.
Снег за окном падал гуще, укрывая город белым покрывалом, и я подумал: вот оно, счастье. Не громкое, не яркое, а тихое, простое — как этот вечер, как ее рука в моей, как запах картошки и звук ее смеха.
А потом, ночью, лежа рядом с ней, я слушал ее дыхание — ровное, спокойное. Часы тикали на стене, но теперь их звук не казался тревожным. Я больше не ворочался, не смотрел в потолок, не искал там призраков прошлого.
Светка осталась где-то там, за горизонтом моей старой жизни, и я наконец-то отпустил ее — не с гневом, не с обидой, а с благодарностью за те двадцать лет, которые сделали меня тем, кто я есть. Но теперь я был здесь, с Викой, и впервые за долгое время знал: это мой дом. Не квартира, не диван, а она — живая, настоящая, моя.
Я повернулся, обнял ее осторожно, чтобы не разбудить, и закрыл глаза. Снег все шел, укутывая мир в тишину, а я засыпал с мыслью: усталость прошла. Я живу. И, черт возьми, это того стоило.