— Ты с ней спал, Артём?! — крикнула я, швырнув его телефон на диван так, что он отскочил, как мячик. Голос мой рвался, дрожал, как лист на ветру, а в горле стоял ком, горячий и горький, как кипяток.
Он стоял у двери — высокий, плечистый, с растрёпанной тёмной шевелюрой и руками, что ещё пахли его проклятым одеколоном. Лицо его побледнело, глаза забегали, как у пойманного зверя, а я смотрела на него и думала:
«Господи, Артём, как ты мог? После всего?»
— Ира, успокойся, — начал он, подняв ладони, как будто это могло меня остановить. — Это не то, что ты думаешь…
— Не то?! — перебила я, чувствуя, как слёзы жгут глаза. — Я сама видела, Артём! Сообщения, фотки, её «дорогой, когда увидимся?» Это что, дружба, по-твоему?!
Он сжал губы, отвернулся к окну, где дождь лупил по стеклу, как мои нервы по душе. А я стояла посреди комнаты, в нашей комнате, где мы двадцать лет строили жизнь, и чувствовала, как пол уходит из-под ног. Телефон лежал экраном вверх — там, в чате, её слова, её смеющиеся смайлики, её наглость, что влезла в наш дом, как таракан в щель.
Мы с Артёмом поженились молодыми — мне двадцать три, ему двадцать пять.
Я — Ира, невысокая, с каштановыми волосами, что вечно лезут в глаза, и руками, натёртыми от стирки и готовки. Он — Артём, крепкий, с доброй улыбкой и привычкой тереть затылок, когда нервничает.
Познакомились на заводе, где я была в бухгалтерии, а он — слесарем. Вместе тянули двоих детей — сына Сашку, теперь студента, и дочку Олю, что в девятом классе. Копили на квартиру, потом на машину, радовались каждому отпуску у моря. Я думала, мы — команда, нерушимая, как бетон.
А он… он взял и предал.
Последние месяцы он стал странным — задерживался на работе, прятал телефон, бурчал: «Устал, Ир, не лезь».
Я верила — кризис возраста, бывает. Угождала ему, готовила его любимые котлеты, молчала, когда он молчал. А вчера он забыл телефон дома, ушёл в гараж, и я — дура любопытная — открыла.
А там она — «Таня с работы», пятьдесят лет, на пять лет старше него, с короткими рыжими волосами и пошлыми «целую, мой дорогой». И фотка — они в кафе, он обнимает её, улыбается, как мне не улыбался сто лет.
— Ира, это ерунда, — сказал он, наконец повернувшись ко мне. Голос его был тихий, но в нём сквозила наглость, как будто я дура, что не понимаю. — Просто флирт, ничего серьёзного.
— Флирт?! — я шагнула к нему, чувствуя, как внутри всё кипит. — Ты мне двадцать лет голову морочишь, а теперь «флирт»? Ты с ней спал, Артём, скажи правду!
Он замялся, потёр затылок — вот оно, его «я влип». А потом кивнул, коротко, как будто сдаётся:
— Да. Один раз. Это ошибка была, Ир.
— Ошибка?! — я почти закричала, чувствуя, как слёзы текут по щекам. — А я тебе кто? Привычка? Мебель в доме? Ты хоть думал, что мне с этим жить теперь?! И с кем — с этой Таней, что старше тебя на пять лет? Это что, теперь твой вкус?!
Он открыл рот, закрыл, сжал кулаки. А потом выдохнул, глядя мне в глаза:
— Ира, я не знаю, как так вышло. Она… она другая. С ней легко. А с тобой… всё сложно стало.
— Легко?! — я шагнула ближе, чувствуя, как голос дрожит от злости. — Двадцать лет я тебе детей растила, дом держала, а тебе легко захотелось? Ты наглец, Артём! Наглец и предатель!
Тишина повисла — тяжёлая, как мокрый занавес. За окном дождь стучал всё громче, а я смотрела на него — на его лицо, что я любила, на его руки, что обнимали меня и детей, — и видела чужого.
«С ней легко, — думала я, — а я, значит, обуза? И эта Таня, старше его, с её наглыми «дорогой», — она лучше меня?» В груди ныло, как от удара, но я держалась — не дам ему видеть, как мне больно.
— Ира, я не хотел, — сказал он тихо, глядя в пол. — Прости. Я всё закончу, обещаю.
— Обещаешь? — усмехнулась я горько. — А я тебе должна верить, да? Убирайся, Артём. Иди к своей Тане, раз с ней так легко. Мне такого мужа не надо.
Он шагнул ко мне, протянул руку, но я отшатнулась — как от огня.
— Не трогай меня! — рявкнула я. — Вали к своей Тане! Всё, Артём.
Он замер, сжал губы, а потом кивнул — резко, как будто точку поставил. Схватил куртку, буркнул:
«Я к ней уйду, Ира. Прости, если сможешь», — и вышел, хлопнув дверью.
Я осталась одна — с его телефоном, с его ложью, с нашей разбитой жизнью. Села на диван, обняла себя руками, чувствуя, как слёзы текут рекой.
«Наглая измена, — думала я. — Наглая, как он сам. Ушёл к бабе, что старше, а меня бросил, как старую тряпку. Но я не сломаюсь. Не для него».
Дети спали в своих комнатах — не слышали, слава богу. Я встала, вытерла лицо, посмотрела в зеркало — глаза красные, но твёрдые, как камень.
«Двадцать лет, — думала я, — ради чего? Чтобы он мне такое сделал? Ради Тани, что ему «легко»?»
Но я знала: ради детей, ради себя я выстою. Он ушёл к ней — пусть. А я останусь. Справлюсь. И если когда-нибудь поймёт, что потерял, пусть ползает на коленях. Я ещё докажу — и ему, и себе, — что без него жизнь будет лучше.
***
Прошёл месяц с того вечера, когда Артём хлопнул дверью и ушёл к своей Тане. Дни тянулись, как мокрый песок через пальцы, — тяжёлые, липкие, но я держалась.
Утром вставала, варила детям кашу, провожала Олю в школу, звонила Сашке в общагу, чтобы не забывал есть. Работала в бухгалтерии до ночи, считала цифры, пока глаза не слипались, лишь бы не думать. Но ночью, лёжа в пустой кровати, я смотрела в потолок и чувствовала, как его предательство царапает душу, как ржавый гвоздь.
«Ушёл к ней, — думала я, — к этой Тане. Легко ему, видите ли. А мне что — жить с этим?»
Дети узнали через неделю — Сашка заметил, что отца нет, а Оля спросила прямо: «Мам, папа ушёл?»
Я не врала — рассказала всё, коротко, без слёз. Сашка сжал кулаки, буркнул: «Сволочь он», а Оля заплакала, уткнувшись мне в плечо.
Я гладила её по голове, шептала:
«Мы справимся, доченька», — и сама в это верила. Витька, мой брат, звонил, предлагал «поговорить с Артёмом по-мужски», но я отказалась: «Не надо, Витя. Это моя война».
А потом он вернулся.
Вечером, в пятницу, когда за окном завывал ветер, а я пекла пирог с вишней — для детей, не для него. Звонок в дверь резанул по нервам, как нож по стеклу. Я открыла — и вот он, Артём, стоит на пороге. В той же куртке, что ушёл, с мокрыми от дождя волосами и виноватыми глазами, как у пса, что сбежал и вернулся. В руках — цветы, дешёвые розы из ларька, и бутылка вина.
— Ира, — начал он, голос хриплый, дрожащий, — пусти. Поговорить надо.
Я замерла, чувствуя, как внутри всё сжимается.
«Поговорить? — думала я. — После того, как ты меня в грязь втоптал?» Но впустила — молча, кивнув на кухню. Он прошёл, сел, положил цветы на стол, рядом с пирогом, что ещё пах теплом и домом.
— Я ошибся, Ир, — сказал он, глядя в стол, теребя пальцами край скатерти. — С Таней… это не то. Она… она не ты. Я домой хочу. Прости.
Я стояла у плиты, скрестив руки, и смотрела на него — на его сутулые плечи, на его лицо, что я любила двадцать лет.
«Не ты, — думала я, — а кто я ему была? Старая привычка, пока он с этой Таней развлекался?» В груди кипело, но я держала голос ровным:
— Ошибся, говоришь? А что с ней не так, Артём? Легко не стало? Или эта, что старше тебя, надоела?
Он поднял глаза — красные, блестящие, как будто плакал до этого. Потёр затылок, буркнул:
— Она… давит. Всё время командует, хочет, чтобы я под неё подстраивался. А с тобой… с тобой было настоящее. Я дурак, Ира. Понимаю теперь.
— Теперь?! — я шагнула к нему, чувствуя, как голос срывается. — А когда ты с ней спал, когда мне в лицо врал, ты не понимал? Ты меня предал, Артём, нагло, как будто я ничего не стою! И что, думаешь, цветами это замажешь?
Он встал, шагнул ко мне, протянул руку:
— Ира, я знаю, что натворил. Но я люблю тебя. И детей. Дай шанс, прошу.
Я отшатнулась, чувствуя, как слёзы подступают, но я их проглотила.
«Любит, — думала я, — а где эта любовь была, когда он с Таней в кафе обнимался? Наглец он, и был, и есть».
Дверь в кухню скрипнула — Оля вышла, в пижаме, с растрёпанными волосами. Увидела отца, замерла:
— Папа? Ты зачем пришёл?
— Оленька, — он улыбнулся, неловко, шагнул к ней, — я домой вернулся. К вам с мамой.
Она посмотрела на меня, потом на него, сжала губы:
— А мама сказала, ты нас бросил. С какой-то тёткой ушёл. Это правда?
Он побледнел, кивнул, тихо:
— Правда. Но я ошибся, дочка. Хочу исправить.
Оля отвернулась, буркнула: «Поздно», — и ушла в комнату.
Я смотрела на него, чувствуя, как внутри всё рвётся — между жалостью и злостью.
— Артём, — сказала я наконец, мой голос был твёрдым, как камень, — ты ушёл к ней. Живи с ней. Я тебе не запасной вариант. Хочешь исправить — докажи. Но домой — не сейчас. Мне время надо. И детям.
Он сжал кулаки, кивнул, медленно, как будто груз на плечи навалили.
— Я докажу, Ир, — шепнул он. — Не теряй меня совсем.
— Посмотрим, — отрезала я, чувствуя, как силы возвращаются. — А теперь иди.
Он ушёл, оставив цветы и вино на столе — как знак, слабый, но живой. Я закрыла дверь, прислонилась к ней спиной, выдохнула.
Оля вышла снова, обняла меня, шепнула:
— Мам, ты сильная. Не пускай его, если не хочешь.
— Не пущу, пока не докажет, — ответила я, гладя её по голове. — Мы сами справимся, доченька.
Артём ушёл в свою жизнь — к Тане или в пустоту, я не знала. Но я осталась — с детьми, с пирогом на столе, с нашей семьёй, что он чуть не развалил. Его измена ранила, но я выстояла. И если он вернётся — с делами, а не с цветами, — я подумаю. А пока я живу — для себя, для Сашки и для Оли.
***
Прошёл ещё месяц после того, как Артём стоял на моей кухне с цветами и вином. Зима вступила в свои права — снег скрипел под ногами, окна покрывались ледяными узорами, а я училась жить заново.
Утром готовила детям завтрак, вечером пекла пироги, по выходным звонила Сашке, чтобы не забывал шапку носить. Оля стала чаще обнимать меня, шептала:
«Мам, ты лучшая», — и я чувствовала, как её тепло держит меня на плаву. «Он ушёл, — думала я, глядя на её улыбку, — но мы остались. И мы сильнее».
Витька, брат мой, приезжал, чинил кран, ворчал: «Если Артём вернётся, скажи, я с ним поговорю». Я смеялась: «Не надо, Витя. Я сама».
Артём звонил пару раз. Первый — через неделю, голос усталый, но твёрдый:
«Ира, я с Таней порвал. Живу один, снимаю комнату. Хочу всё исправить».
Я ответила коротко: «Докажи делом, Артём».
Второй раз — перед Новым годом, уже мягче: «Ир, я работу сменил, в автосервис устроился. Деньги коплю, детям подарки купил. Можно их увидеть?»
Я подумала, сказала: «Приходи тридцатого. Но только к детям». Он согласился, и я знала: он старается. Но сердце моё молчало — не злилось, но и не оттаяло.
Тридцатого он пришёл.
Утром, когда я украшала ёлку с Олей, а Сашка приехал из общаги с рюкзаком и голодными глазами. Звонок в дверь — тихий, осторожный, как шаг по тонкому льду. Я открыла — Артём, в новой куртке, с пакетами в руках. Лицо осунулось, но глаза были чистые, без той наглости, что я видела раньше. Сашка вышел, нахмурился:
— Чего притащился?
— Сын, — Артём кашлянул, протянул пакет, — вот, тебе куртка зимняя. И Оле куклу купил, какую она хотела. Я… повидаться пришёл.
Оля выглянула, взяла пакет, буркнула: «Спасибо», но ближе не подошла. Сашка хмыкнул, кивнул: «Ладно, заходи. Но маму не трогай».
Я стояла в стороне, скрестив руки, и смотрела, как он неловко топчется в прихожей, как дети принимают подарки, но держат дистанцию.
«Доказывает, — думала я, — но это не мой Артём. Тот, что был мой, не уходил бы к Тане, что старше его на пять лет, за лёгкостью».
— Ира, — сказал он тихо, когда дети ушли в комнату, — я знаю, что натворил. Наглец был, дурак. Таня… она мне голову замутила, а я повёлся. Но я понял — ты моя жизнь. Дай шанс, Ир. Не сейчас, позже, когда поверишь.
Я посмотрела на него — на его руки, что дрожали от волнения, на его лицо, что постарело за эти месяцы.
«Любовь, — думала я, — а где она была, когда он меня предал? Нагло, в лицо? Но он старается. Для детей, может, и для меня». В груди шевельнулось что-то — не тепло, но тень надежды.
— Артём, — сказала я твёрдо, — ты ушёл к ней. Разрушил всё. Я не знаю, смогу ли простить. Но детям отец нужен. Будешь с ними — ладно. А со мной… время покажет.
Он кивнул, быстро, как будто боялся спугнуть мои слова. Поставил пакеты, шепнул:
— Спасибо, Ир. Я докажу. Не пожалеешь.
— Иди, — ответила я, чувствуя, как голос крепнет. — Новый год встретим без тебя. А там посмотрим.
Он ушёл, тихо прикрыв дверь, а я вернулась к ёлке. Сашка накинул мне гирлянду на плечи, засмеялся: «Мам, ты как ёлка теперь!»
Оля обняла меня, прижалась: «Мы с тобой, мам». И я знала: это моя семья — настоящая, живая, без его наглой измены. Он ушёл к Тане, потерял нас, но теперь пытается вернуться. Пусть пытается. Я не закрою дверь, но и не побегу обнимать.
Новый год мы встретили втроём — с пирогом, с мандаринами, с детским смехом. За окном снег кружился, как надежда, а я смотрела на детей и думала: «Я справилась. Без него».
Артём остался где-то там — с его виной, с его шансом. Если докажет — будет отцом. Но мужем… это одними цветами и словами не вернуть. Его наглость разбила наш дом, но я построила новый — для себя, для Сашки и для Оли.
И это была моя победа — честная, твёрдая, как зимний лёд. А он… пусть живёт и помнит, что потерял.