— Десять лет не звонила, а теперь на смертном одре вспомнила? — Ольга с такой силой захлопнула дверцу шкафа, что тонкий фарфор внутри жалобно звякнул, напоминая о собственной хрупкости. — Нет, Ирина Петровна, передайте ей, что я не приеду!
— Оля, подожди, не бросай трубку, — голос старой соседки дрогнул, в нём проступила та особая сибирская нотка, которую Ольга не слышала уже много лет. — Софья Андреевна совсем плохо. Врачи говорят — три месяца, не больше. Рак последней стадии... понимаешь?
Ольга замерла с телефоном у уха. За окном московской квартиры моросил мелкий октябрьский дождь, превращая асфальт в зеркало, отражающее серое небо. Сердце предательски сжалось, но она усилием воли подавила непрошеное чувство.
— Я всё понимаю, но... — она запнулась, подбирая слова, которые не ранили бы женщину, бывшую частью её детства.
— Мама сама просила не говорить тебе до последнего, — продолжала Ирина Петровна. — Я бы и не звонила, но она сдалась. Просит тебя приехать. Хоть на несколько дней.
Тяжелые шаги за спиной возвестили о появлении мужа. Кирилл обнял её за плечи и вопросительно заглянул в лицо. От него пахло морозной свежестью октябрьского вечера и едва уловимым ароматом дорогого парфюма.
— Кто это? — шепнул он, касаясь губами мочки её уха.
— Из Новосибирска. Мать умирает, — так же шепотом ответила Ольга, прикрыв микрофон рукой.
Лицо Кирилла мгновенно окаменело. Он решительно выхватил телефон из её руки.
— Послушайте, — его голос звучал холодно и отстраненно, с той московской интонацией, которую он оттачивал годами. — Мы давно закрыли этот вопрос. Оставьте мою жену в покое! Она не полетит в Сибирь из-за женщины, которая сама вычеркнула её из своей жизни!
— Отдай! — Ольга вырвала телефон, ощущая, как кровь приливает к щекам. — Простите, Ирина Петровна. Я перезвоню позже.
Закончив разговор, она повернулась к мужу. В его взгляде читалась тревога, смешанная с раздражением.
— Даже не думай, — отрезал он, прежде чем она успела открыть рот. — Вспомни, что она тебе сказала на нашей свадьбе? «Выбирай — он или я». И ты выбрала. Десять лет мы строили нашу жизнь без нее. У нас есть дочь, карьера, будущее. Зачем трогать старые раны?
— Она умирает, Кирилл.
— А когда ты звонила ей после увольнения, плакала в трубку, она что сделала? «Сама виновата, нечего было за москвичом ехать». Помнишь?
Ольга помнила. Каждое слово, каждый тон материного презрительного голоса. То разочарование и беспомощность, которые испытала тогда. И следующие годы без единого звонка из Новосибирска.
— Мам, пап, что случилось?
На пороге кухни появилась Анна — высокая, тонкая, с отцовскими карими глазами и материнской светлой косой до пояса. В свои двадцать она была полна той юной решимости и уверенности в своей правоте, которую Ольга давно растеряла в лабиринтах взрослой жизни.
— Ничего, милая, просто...
— Твоей бабушке плохо, — перебил Кирилл. — Той, что в Новосибирске.
Глаза Анны расширились. Она подошла ближе, и Ольга уловила запах недавно выкуренной сигареты, который дочь безуспешно пыталась заглушить мятной жвачкой.
— У меня есть бабушка в Новосибирске? И ты никогда не говорила? — в голосе Анны прозвучал упрек.
— Это сложно, Аня, — Ольга села за стол, чувствуя, как навалилась усталость, словно мешок с песком. — Мы не общаемся много лет.
— Но если ей плохо... — Анна подошла ближе, присела на корточки рядом, взяла мать за руки. Её пальцы были прохладными, но удивительно сильными. — Нам нужно поехать. Познакомиться, пока не поздно.
— Нет! — Кирилл стукнул ладонью по столу. Стоявшая рядом чашка подпрыгнула, расплескав кофе. — Это не обсуждается!
— Но папа...
— Я сказал — нет!
Вечер был безнадежно испорчен. Ужин прошел в гнетущем молчании. Анна демонстративно ушла в свою комнату, оставив нетронутой тарелку с ризотто. Кирилл включил телевизор, сделав звук громче обычного, словно пытаясь заглушить невысказанные мысли. Ольга механически мыла посуду, а в голове крутились обрывки воспоминаний.
...Маленький дворик в новосибирской хрущевке. Мама развешивает белье, похожее на белые паруса в сером мартовском воздухе. Шестилетняя Оля крутится рядом с самодельным бумажным самолетиком и смеется, когда тот задевает влажную простыню. «Не мешайся под ногами», — говорит мать, но в голосе нет злости, только усталость.
...Выпускной в школе. Софья Андреевна, единственная из родителей в строгом костюме, а не в нарядном платье. Её сдержанные аплодисменты, когда дочь получает золотую медаль. «Математика тебе всегда давалась, это у нас семейное», — единственная похвала, но Оля ловит гордость в материнских глазах.
...Поступление в московский вуз. Телефонный звонок домой. «Далеко забираешься. Смотри, не забудь, откуда родом». В трубке слышится шум закипающего чайника и стук сибирского дождя о жестяной подоконник.
...Знакомство с Кириллом. Мамино поджатое лицо, когда он впервые приехал в Новосибирск. «Столичный хлыщ. Не пара тебе», — шепотом, но так, чтобы он услышал. Ольга впервые замечает складку между маминых бровей, похожую на глубокий шрам.
...Свадьба. Горькие материнские слова, ставшие последней каплей в их отношениях. «Выбирай сама — я или он. Но если выберешь его, ко мне не возвращайся». И сухие глаза, когда Ольга впервые в жизни по-настоящему крикнула на мать.
Телефон завибрировал — сообщение от Ирины Петровны: «Софья Андреевна ждет. Прости за резкий разговор. Но времени мало».
От этих слов повеяло холодом новосибирской зимы, той пронизывающей стужей, которую московские морозы никогда не могли повторить. Ольга вытерла руки и тихо прошла в спальню, открыла ноутбук. Авиабилеты в Новосибирск. Туда и обратно. Выходные — всего два дня. Просто закрыть гештальт. Проститься. И вернуться к нормальной жизни.
Она уже собиралась оплатить, когда дверь скрипнула. Анна, все еще обиженная, но решительная, с дорожной сумкой в руках.
— Я полечу с тобой, — не вопрос, утверждение.
— Аня, твой отец...
— Это моя бабушка. У меня есть право её узнать, — голос дочери дрогнул, в нем проступила та же сибирская нотка, что и у Ирины Петровны, хотя Анна никогда не была в Новосибирске. — Даже если осталось совсем немного времени.
Новосибирск встретил их промозглым ветром и мокрым снегом, таким ранним для октября. Сибирь не церемонилась с гостями, она сразу показывала свой суровый нрав. Такси петляло по знакомым с детства улицам. Ольга смотрела в окно, испытывая странное ощущение — будто и не уезжала никогда, будто эти двадцать лет были лишь затянувшимся сном.
— Здесь совсем не так, как я представляла, — нарушила молчание Анна, разглядывая проплывающие мимо сталинки с лепниной и брежневские панельные дома, соседствующие друг с другом, как разные эпохи. — Я думала, тут всё... ну, не знаю, более провинциальное, что ли.
— Когда-то это был самый большой научный центр Сибири, — машинально ответила Ольга, вглядываясь в очертания сибирской столицы. — Академгородок, помнишь, я рассказывала? Твой дедушка там работал, в институте ядерной физики.
— А бабушка?
— Учительницей в школе. Математика. Её ученики регулярно побеждали на всесоюзных олимпиадах, — Ольга сама удивилась внезапной гордости в своем голосе.
Такси свернуло во двор, окруженный тополями, голые ветви которых раскачивались на ветру, словно руки, тянущиеся к серому небу. Машина остановилась у знакомого пятиэтажного дома с облупившейся штукатуркой. Ольга сидела, не решаясь выйти. Казалось, стоит сделать шаг — и прошлое затянет, не отпустит, как трясина.
— Пойдем, мам, — Анна взяла её за руку, как в детстве, когда боялась темноты. — Я с тобой.
Знакомый подъезд с вытертыми перилами, потрескавшаяся плитка на полу, запах кошек и борща — универсальный аромат всех советских многоэтажек. Второй этаж, поворот, знакомая дверь с облупившейся коричневой краской и потускневшим номером «8». Ольга медленно подняла руку, чтобы постучать, но дверь распахнулась раньше.
— Оленька! — седая женщина с глубокими морщинами на лице всплеснула руками. — Приехала всё-таки!
Ирина Петровна мало изменилась за эти годы — только волосы стали совсем белыми да спина сгорбилась сильнее. От неё пахло ванильным печеньем и сосновым дезинфицирующим средством — смесью домашнего уюта и больничной стерильности. Она обняла Ольгу, крепко, по-сибирски, потом отстранилась, рассматривая.
— А это кто с тобой? Неужто Анечка? Господи, какая красавица выросла!
Анна смущенно улыбнулась, и Ольга вдруг увидела в этой улыбке что-то неуловимо знакомое — мамино. Тот редкий свет, который появлялся на её лице в минуты радости, обычно связанные с успехами учеников.
— Проходите скорее. Софья Андреевна ждет, еле уговорила её прилечь, — Ирина Петровна понизила голос до шепота. — Всё утро готовилась: причесывалась, просила лучшую кофточку достать. Гордыня-то никуда не делась.
Квартира словно застыла во времени — те же выцветшие обои с едва различимым узором из синих ромбов, тот же сервант из темного дерева с хрусталем, который протирали только по большим праздникам, те же книжные полки, плотно уставленные томами классики в потертых переплетах. Только запах изменился — к привычному аромату свежеиспеченных пирогов примешивался резкий медицинский дух, который нельзя было перепутать ни с чем.
— Она в своей комнате, — Ирина Петровна понизила голос еще сильнее, так что он стал похож на шелест тополиных листьев за окном. — Приготовьтесь, она сильно сдала последний месяц. Не то, что вы помните.
— Аня её никогда не видела, — машинально поправила Ольга.
— И то верно, — кивнула Ирина Петровна. — Ну, идите. Она заждалась.
Комната матери — когда-то самое запретное место в доме. Ольга помнила, как в детстве боялась входить туда без разрешения, страшась материнского недовольства. Сейчас дверь была приоткрыта, и из щели пробивался тонкий луч света, как маяк в темноте.
Софья Андреевна полулежала на кровати, укрытая синим шерстяным пледом ручной вязки, — высохшая, с заострившимися чертами лица и глубоко запавшими глазами, которые казались еще больше на истощенном лице. Но в этих глазах полыхнул неожиданно яркий огонек, когда она увидела вошедших.
— Дочка, — голос был слабым, но твердым, как и раньше. — Пришла.
Не вопрос, констатация — как всегда. Ольга замерла у двери, не зная, как вести себя. Обнять? Присесть рядом? Начать разговор, будто не было этих десяти лет?
— Здравствуйте, бабушка, — Анна смело шагнула вперед. — Я Аня.
Её прямота, унаследованная от обеих бабушек, разрядила напряжение. Софья Андреевна пристально всмотрелась в лицо внучки, потом перевела взгляд на дочь.
— В тебя пошла. Характером тоже?
— Говорят, в отца, — ответила Ольга, наконец преодолевая оцепенение и подходя ближе. — Как ты, мама?
Софья Андреевна попыталась улыбнуться, но вышла только болезненная гримаса.
— Как видишь. Недолго осталось.
Её взгляд снова обратился к Анне, и в нем промелькнуло то, чего Ольга почти никогда не видела в детстве — открытое, незамаскированное любопытство.
— Ты присядь, внученька. Дай я на тебя полюбуюсь. Двадцать лет, верно? Учишься?
— В МГУ, факультет журналистики, третий курс, — Анна присела на краешек кровати. — Недавно прошла практику в «Новой газете», мой репортаж даже опубликовали. О сносе исторических зданий в центре Москвы.
— Надо же, — в голосе Софьи Андреевны проскользнуло уважение. — Значит, к слову тяга. А мать твоя в Московский не сразу поступила. Сначала здесь, в НГУ проучилась год. Потом всё бросила, в Москву перевелась.
— Я не бросала, мама, — привычно начала спорить Ольга, но осеклась. Какой смысл сейчас возвращаться к старым обидам?
— Тебе вредно разговаривать, — вмешалась Ирина Петровна, заходя в комнату с подносом. — Врач велел беречь силы. Я чай принесла. С малиной, как ты любишь, Оля.
Ольга вдруг поняла, что за все эти годы ни разу не пила чай с малиной — когда-то любимый. Избегала малейших напоминаний о доме. Запах горячего чая с терпкой сладостью ягод всколыхнул новую волну воспоминаний: зимние вечера, когда она болела, и мать заваривала этот чай, добавляя мед с собственной дачи, хмурясь, но не от недовольства, а от беспокойства.
Разговор не клеился. Говорила в основном Анна — о Москве, об университете, о своих планах. Софья Андреевна слушала внимательно, время от времени задавая вопросы, которые выдавали её прежнюю педагогическую хватку. Ольга молчала, ощущая растущее напряжение. Слишком много недосказанного висело между ней и матерью.
— Ирочка, ты покажи Анечке альбомы, — наконец произнесла Софья Андреевна. — В шкафу, на верхней полке. А мы с Ольгой поговорим.
Когда дверь за Ириной Петровной и Анной закрылась, в комнате повисла тяжелая тишина, нарушаемая только тиканьем старых настенных часов.
— Муж не приехал? — нарушила молчание мать.
— Кирилл на работе, — соврала Ольга. — Не смог вырваться.
— Вырваться, — Софья Андреевна усмехнулась. — Хорошее слово. Как будто в ловушке.
— Мама, давай не начинать, — Ольга почувствовала, как внутри поднимается знакомое раздражение. — Я приехала не для того, чтобы снова ссориться.
— А для чего? — взгляд матери был пронзительным, как в былые времена, когда она вызывала к доске отстающего ученика. — Проститься с чистой совестью?
— Ты сама просила меня приехать!
— Просила, — Софья Андреевна медленно кивнула. — Потому что нам нужно поговорить. Многое прояснить, пока не поздно.
Она пыталась сесть выше, но закашлялась — глухо, надрывно. Ольга инстинктивно подалась вперед, поддержала мать за плечи, ощутив под пальцами хрупкие кости, выступающие под кожей, как у птицы.
— Осторожнее, не торопись.
— Времени мало, — Софья Андреевна покачала головой. — Нам о многом нужно поговорить, дочка. О том, что я знаю про твоего Кирилла. И о том, что ты не знаешь.
Ольга почувствовала, как холодок пробежал по спине.
— О чем ты?
Но мать снова закашлялась, на этот раз сильнее, и в комнату тут же заглянула встревоженная Ирина Петровна.
— Софа, тебе нельзя волноваться. Время укола.
— Потом договорим, — прошептала Софья Андреевна, сжав руку дочери с неожиданной силой. — Обещай, что не уедешь сразу. Останься хоть на несколько дней.
Ольга молча кивнула, чувствуя, как рушатся её планы быстро закрыть эту главу жизни и вернуться в Москву.
Вечером они с Анной устроились в бывшей комнате Ольги. Все здесь осталось как прежде — узкая кровать с выцветшим покрывалом, письменный стол у окна, за которым Ольга когда-то просиживала ночи над учебниками, книжные полки с потрепанными томиками Булгакова, Стругацких и Брэдбери. Только на стене больше не было плакатов с кумирами юности, а на столе выстроились аккуратные стопки тетрадей — конспекты и контрольные работы, которые Софья Андреевна, должно быть, хранила все эти годы.
— Бабушка хранит все твои школьные вещи, — задумчиво произнесла Анна, перелистывая старый альбом с фотографиями. — И смотри, сколько здесь твоих детских рисунков. Она подписала каждый. Дата, возраст... даже подробности — «рисовала после болезни», «первая работа акварелью».
Ольга склонилась над альбомом. Действительно, под каждым неумелым детским рисунком стояла дата и подпись материнским аккуратным почерком. «Оленька, 5 лет, первые весенние цветы». «Наш дом, нарисовала Оля, 7 лет, после рассказа о перспективе». «Мамин портрет, Оля, 8 лет, самостоятельная работа».
— Странно, — прошептала она. — Я думала, она выбросила всё это. Она ведь всегда говорила, что рисование — несерьезное занятие. Что мне нужно сосредоточиться на математике.
— Но держала каждый твой рисунок, — мягко заметила Анна. — Может, она просто не умела показать, что гордится тобой?
— С каких пор ты стала таким психологом? — Ольга попыталась отшутиться.
— С тех пор, как начала встречаться с парнем с психфака, — подмигнула Анна. — Кстати, вот об этом я и хотела с тобой поговорить.
— О молодом человеке?
— Ага. Мы уже три месяца вместе. Я не говорила, потому что... ну, ты знаешь папу. Он всегда так критично относится к моим друзьям.
Ольга подумала, что Кирилл действительно был строг к поклонникам дочери, будто боялся, что кто-то может причинить ей боль, как он сам когда-то... Она отогнала эту мысль.
— Почему вы перестали общаться? — Анна перевела разговор, подняв глаза от альбома. — Из-за папы?
Ольга вздохнула.
— Не только. Мама никогда не одобряла мой выбор, с самого начала. Когда я сказала, что мы с Кириллом поженимся, она пыталась отговорить меня. А потом... на свадьбе произошел неприятный разговор. Она поставила ультиматум: или Кирилл, или она.
— И ты выбрала папу.
— А ты бы что сделала на моем месте?
Анна задумалась, теребя кончик косы — привычка, которую Ольга помнила у себя в её возрасте.
— Не знаю. Но десять лет не общаться... Что она имела против папы?
— Никогда не говорила прямо. Только туманные намеки, что он не тот, за кого себя выдает. Что я пожалею.
Анна вернулась к альбому, перевернула страницу — и замерла.
— Мам, кто это?
На фотографии юная Ольга стояла рядом с высоким седеющим мужчиной у здания Новосибирского государственного университета. В его глазах читалась та же математическая точность, что и у Софьи Андреевны, но смягченная добродушной улыбкой.
— Это твой дедушка, Виктор Андреевич, — Ольга осторожно коснулась снимка. — Отец. Он ушел от нас, когда мне было пятнадцать. К другой женщине, моложе.
— А ты общаешься с ним?
— Нет. Он звонил несколько раз после моего отъезда в Москву, но я не хотела говорить. А потом и он перестал.
— Он всё еще здесь живет? В Новосибирске?
— Понятия не имею, — Ольга отвернулась к окну, за которым медленно падал мокрый октябрьский снег, оседая на голых ветвях тополей.
Они просидели над альбомами до поздней ночи. Ольга рассказывала о своем детстве, о школе, о первых годах в университете, о том, как однажды устроила домашний спектакль по мотивам «Снежной королевы», соорудив декорации из старых простыней и гирлянд. Странно, но теперь, спустя столько лет, всплывали только хорошие воспоминания — как мама пекла её любимые пироги с яблоками, собранными на даче в Академгородке, как они вместе ходили в театр оперы и балета на «Щелкунчика» каждое Рождество, как готовились к школьным праздникам, мастеря костюмы своими руками.
Когда Анна наконец уснула, свернувшись клубочком на узкой кровати, Ольга тихо вышла из комнаты. В квартире было тихо, только из комнаты матери пробивался слабый свет.
Она осторожно приоткрыла дверь. Софья Андреевна не спала — сидела в кровати, перебирая какие-то бумаги. Настольная лампа с зеленым абажуром, та самая, что освещала бессонные ночи проверок контрольных работ, отбрасывала мягкий свет на осунувшееся лицо, делая его почти призрачным.
— Не спится? — голос матери был тихим, но удивительно ясным.
— С дороги всегда плохо сплю, — Ольга неуверенно замерла на пороге. — Часовые пояса.
— Всего три часа разницы, — пожала плечами Софья Андреевна. — В твоем возрасте я летала на конференции в Хабаровск, семь часов — и ничего, на следующий день вела уроки.
Ольга едва сдержала улыбку. Даже сейчас, на пороге смерти, мать не могла удержаться от своей фирменной строгости.
— Заходи, посиди со мной, — неожиданно мягко продолжила Софья Андреевна, похлопав рукой по краю кровати. — Не бойся, не укушу.
Ольга присела на край кровати. Бумаги, которые перебирала мать, оказались старыми письмами и вырезками из пожелтевших газет.
— Разбираю архивы, — объяснила Софья Андреевна, перехватив её взгляд. — Не хочу, чтобы после меня всё это досталось чужим людям. Нужно привести в порядок.
— Не говори так.
— А как говорить? — мать пожала хрупкими плечами. — Правда есть правда. Мне осталось немного. И я хочу успеть рассказать тебе всё, что не сказала раньше.
Она протянула один из листков — не печатный, а рукописный, с выцветшими чернилами.
— Помнишь Марину Савельеву? Училась с тобой в параллельном классе.
Ольга нахмурилась, пытаясь восстановить образ из прошлого.
— Такая тихая девочка? С длинной темной косой и родинкой над бровью?
— Да, она. Её мать работала со мной в школе, преподавала литературу. — Софья Андреевна помолчала, разглаживая смятый листок. — А ты знаешь, что Марина и твой Кирилл были знакомы до того, как он познакомился с тобой?
Ольга растерянно покачала головой, ощущая, как к горлу подкатывает тревога.
— Он никогда не говорил. Да и откуда? Он же москвич, а Марина...
— Он приезжал сюда на практику, еще студентом. За год до того, как вы встретились, — мать смотрела ей прямо в глаза. — И у них с Мариной был роман. Серьезный.
Ольга почувствовала, как к горлу подступает комок.
— Почему ты мне это говоришь?
— Потому что это только начало истории, — Софья Андреевна сжала её руку. — Истории, которая объясняет, почему я была против вашего брака.
Письмо, которое она протянула дочери, было написано знакомым угловатым почерком — Марининым. Ольга помнила его по запискам, которые девочки передавали друг другу на уроках. Она медленно развернула бумагу и начала читать.
«Дорогая Софья Андреевна...»
Письмо было датировано июлем 2003 года. За полгода до свадьбы Ольги и Кирилла.
«...я не знаю, к кому еще обратиться. Вчера я случайно увидела Вашу дочь с Кириллом в центре. Они не заметили меня, а я не решилась подойти. Я должна рассказать Ольге правду о нем, но боюсь, что она мне не поверит...»
Ольга оторвалась от письма и взглянула на мать. Сердце стучало где-то в горле.
— О чем она говорит? Какую правду?
— Читай дальше, — тихо сказала Софья Андреевна.
«...Кирилл бросил меня, когда узнал, что я беременна. Он настоял на аборте, сказал, что ребенок разрушит его карьеру. Я согласилась, потому что любила его и верила, что так будет лучше для нас обоих. Но после операции начались осложнения. Врачи сказали, что детей у меня больше никогда не будет...»
Комната вдруг закружилась перед глазами. Ольга почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Строчки на бумаге расплывались, сливаясь в черную змейку.
— Это неправда, — прошептала она. — Не может быть.
— Я тоже не хотела верить, — Софья Андреевна отвела взгляд. — Но потом поговорила с матерью Марины. Всё подтвердилось. К тому времени ты уже была влюблена в Кирилла по уши. Готовились к свадьбе. Я пыталась намекнуть, отговорить тебя, но...
— Ты могла сказать прямо! — Ольга вскочила, сжимая письмо в руке так, что костяшки пальцев побелели. — Показать это письмо!
— И ты бы поверила? — Софья Андреевна горько усмехнулась. — Ты бы решила, что я специально очерняю твоего избранника. Что мне просто не нравится, что ты уезжаешь в Москву.
— А разве не так? Тебе ведь и правда не нравилось!
— Не нравилось, — мать не стала отрицать. — Я боялась за тебя. Одна в большом городе, с человеком, который уже однажды так поступил с женщиной...
Она замолчала, тяжело дыша. Болезнь давала о себе знать.
— Что с ней стало? С Мариной? — Ольга медленно опустилась обратно на кровать, ощущая слабость в ногах.
— Уехала в Канаду вскоре после вашей свадьбы. Вышла замуж за какого-то инженера. Детей у них, насколько я знаю, нет. — Софья Андреевна помолчала. — Я не хотела такой судьбы для тебя, Оля.
— И поэтому ты поставила мне ультиматум на свадьбе? Он или ты?
— Я была неправа, — неожиданно признала мать. — Сгоряча сказала. Под нажимом обстоятельств. А потом... потом гордость не позволила взять слова обратно. Знаешь, иногда проще оттолкнуть человека, чем признать свою ошибку.
Она протянула руку и коснулась щеки дочери — жест, которого Ольга не помнила с раннего детства.
— Прости меня, дочка. Я думала, что защищаю тебя. А в итоге потеряла десять лет твоей жизни. И не узнала внучку.
Ольга молчала, переваривая услышанное. Внутри бушевал ураган эмоций — шок, гнев, растерянность. Как Кирилл мог скрывать такое? Как мог все эти годы смотреть ей в глаза и молчать?
— Мне нужно подумать, — наконец произнесла она. — И поговорить с Кириллом.
— Конечно, — Софья Андреевна кивнула. — Только обещай, что не уедешь сразу. Мне... мне не так много осталось, Оля. И я хотела бы узнать свою внучку лучше.
Ольга посмотрела на мать — такую хрупкую теперь, такую уязвимую. Куда делась та железная леди, которая воспитывала её в строгости и дисциплине? Которая требовала совершенства во всем — от ровного почерка до безупречного поведения?
— Я не уеду, — пообещала она. — Мы останемся еще.
Когда она вернулась в свою комнату, то долго не могла уснуть. Письмо Марины жгло руки, а в голове крутились вопросы без ответов. Кирилл обманывал её все эти годы? Знал о Марине, о её бесплодии, вызванном абортом, и молчал? Ольга повернулась к стене, разглядывая знакомые с детства обои с выцветшим рисунком. Как много еще она не знает о человеке, с которым прожила двадцать лет?
Утром, когда Анна еще спала, Ольга вышла на балкон и позвонила мужу. Разговор вышел коротким и напряженным.
— Мы задержимся на несколько дней, — сообщила Ольга.
— Что? Мы договаривались на выходные, — в голосе Кирилла звучало раздражение, за которым она теперь отчетливо слышала тревогу. — У тебя встреча с клиентами в понедельник!
— Я перенесу, — отрезала она. — Маме совсем плохо. Я не могу уехать сейчас.
— Ольга, не дай ей снова втянуть тебя в свои манипуляции. Она всегда знала, на какие кнопки нажимать!
— Это не манипуляции, Кирилл, — Ольга старалась говорить спокойно, хотя внутри всё кипело. — Она действительно умирает. И... мне нужно кое-что прояснить с ней. И с тобой тоже.
Пауза на другом конце линии затянулась. Только шум московских улиц прорывался сквозь расстояние.
— Хорошо, — наконец произнес Кирилл, и в его голосе проскользнуло что-то новое. Страх? — Оставайтесь до вторника. Но не больше. Сама знаешь, какой сейчас период на работе.
— Я сама решу, сколько нам оставаться, — Ольга удивилась твердости в собственном голосе. — И еще, Кирилл... Нам нужно серьезно поговорить, когда я вернусь.
— О чем?
— О Марине Савельевой, — она выдержала паузу. — И о том, что случилось двадцать лет назад.
Тишина на другом конце была оглушительной.
— Я прилечу завтра, — наконец хрипло произнес Кирилл. — Нам нужно поговорить лично.
Когда она закончила разговор, то обнаружила Анну, стоящую в дверях балкона с двумя чашками горячего кофе. Изморось оседала на её светлых волосах, превращая их в серебро.
— Папа прилетает? — спросила дочь, протягивая ей одну из чашек. — Что-то случилось?
Ольга вдруг поймала себя на мысли, что даже сейчас инстинктивно хочет защитить дочь от правды, как когда-то её мать защищала её.
— Нам нужно кое-что обсудить с твоим отцом, — уклончиво ответила она. — Семейные дела.
Анна внимательно посмотрела на мать. В её глазах читалось беспокойство и то острое понимание, которое появляется у детей, когда они вдруг начинают видеть в родителях обычных людей, со своими слабостями и страхами.
— Это связано с бабушкой? С тем, почему вы не общались столько лет?
— Отчасти, — Ольга отвела взгляд. — Давай сначала позавтракаем. Что скажешь о блинах? Если Ирина Петровна не выбросила мамину старую сковородку, я могу приготовить те самые, с хрустящими краями, которые ты любила в детстве.
Утро прошло в хлопотах. Ольга, к собственному удивлению, с легкостью ориентировалась на материной кухне, будто и не было этих десяти лет. Её руки сами находили нужные крючки, полки, баночки со специями. Тесто замешивалось по старому рецепту, без меры, на глаз, как учила когда-то бабушка.
Ирина Петровна с восторгом наблюдала за её действиями, охая и приговаривая: «Совсем как Софа в молодости!». Анна помогала жарить блины, смеясь, когда первый, по традиции, вышел неудачным.
Софья Андреевна проснулась от аромата свежей выпечки, который наполнил всю квартиру.
— Что это вы тут затеяли? — спросила она, появляясь на кухне в старом байковом халате, слишком просторном для исхудавшего тела.
— Блины! — торжественно объявила Анна. — Бабуль, мама говорит, ты любишь с малиновым вареньем?
— Люблю, — Софья Андреевна с удивлением посмотрела на дочь. — Не думала, что ты помнишь.
— Я многое помню, — тихо ответила Ольга, переворачивая очередной блин. — Больше, чем казалось.
Завтрак вышел почти праздничным. Впервые за долгое время они сидели за одним столом — три поколения женщин, связанных не только кровью, но и тем неуловимым сходством, которое проявлялось в жестах, интонациях, манере держать чашку.
После завтрака Анна предложила бабушке прогуляться — недалеко, по двору, под руку. Софья Андреевна удивила всех, согласившись, хотя обычно наотрез отказывалась от любой помощи. Ольга наблюдала из окна, как они медленно идут по заснеженным дорожкам — высокая, стройная Анна и маленькая, хрупкая бабушка. О чем они говорили? Что узнавали друг о друге в этот короткий час?
Вернувшись, Софья Андреевна выглядела уставшей, но глаза её блестели.
— Умная девочка растет, — сказала она дочери, когда Анна ушла принять душ. — И талантливая. Показывала мне свои статьи. В тебя пошла — тот же острый взгляд.
— Я думала, ты скажешь — в Кирилла, с его журналистским образованием.
— Нет, — Софья Андреевна покачала головой. — Она видит людей насквозь. Это от тебя. Ты всегда умела читать людей, только не верила своей интуиции.
Они замолчали, и в этой тишине было больше понимания, чем в прежних разговорах.
— Он прилетает завтра, — наконец сказала Ольга. — Кирилл. Хочет поговорить.
— О Марине?
— Да.
Софья Андреевна задумчиво кивнула.
— Хорошо. Давно пора. Всем нам поговорить начистоту.
Вечером, когда Софья Андреевна уже отдыхала, а Анна смотрела старый фильм с Ириной Петровной, Ольга снова оказалась в своей комнате. Перебирая старые вещи, она наткнулась на папку с рисунками — не детскими, а теми, что делала в старших классах, когда всерьез задумывалась о художественном училище.
Акварельные пейзажи, зарисовки городских улиц, портреты — в основном матери, чей строгий профиль так и просился на бумагу. Удивительно, но сейчас Ольга видела в этих работах то, чего не замечала раньше — талант. Неогранный, необученный, но несомненный.
Один рисунок особенно привлек её внимание — недоконченный вид на Обь с Октябрьского моста. Она начала его за неделю до отъезда в Москву и так и не завершила. Берег реки, тополя, часть моста — всё было прорисовано с любовью к деталям, и только небо осталось пустым, нетронутым.
«Как символично», — подумала Ольга. Вся её новосибирская жизнь была такой — незавершенной, с пустотой там, где должно было быть что-то важное. Связь с матерью? Примирение с прошлым? Осознание собственных талантов?
Она так погрузилась в рассматривание рисунка, что не сразу услышала стук в дверь.
— Входите, — отозвалась Ольга, думая, что это Анна.
Но на пороге стоял высокий седой мужчина с внимательными глазами за стеклами очков.
— Привет, Оленька, — сказал он тихо. — Давно не виделись.
Отец. Виктор Андреевич. Постаревший, поседевший, но всё с той же прямой осанкой и проницательным взглядом ученого.
— Папа? — Ольга почувствовала, как к горлу подкатывает комок. — Откуда ты...
— Ирина Петровна позвонила, — он неуверенно переступил с ноги на ногу, оставаясь в дверях. — Сказала, ты приехала. Я не был уверен, что ты захочешь меня видеть, но...
Он замолчал, и в этой паузе был вопрос.
— Заходи, — Ольга отложила рисунок. — Присаживайся.
Отец осторожно прошел в комнату, осматриваясь, будто видел её впервые. Сел на краешек стула, выпрямив спину — он всегда учил её держать осанку, говоря, что физики должны выглядеть достойно.
— Как мама? — спросил он, и в его голосе Ольга услышала неподдельное беспокойство.
— Плохо. Врачи говорят, осталось немного.
Он кивнул, принимая эту реальность.
— Я навещаю её иногда. Она не всегда рада видеть меня, но... последние недели стала мягче. Или просто нет сил сердиться.
— Вы общаетесь? — Ольга удивленно подняла брови. — После всего, что было?
— Когда человек умирает, многие старые обиды теряют значение, — он печально улыбнулся. — Мы многое пережили вместе, твоя мама и я. И многое поняли, когда стало слишком поздно.
Он рассказал, что после развода женился на той женщине, ради которой ушел из семьи. Но счастья это не принесло — через три года они расстались. Он погрузился в работу, сделал научную карьеру, получил признание в академических кругах, но личная жизнь так и не сложилась.
— Я слышал, у тебя дочь, — осторожно произнес он. — Моя внучка.
— Да, Анна. Ей двадцать.
— Хотел бы с ней познакомиться, если ты разрешишь.
Ольга задумалась. Еще вчера она бы ответила отказом. Но сегодня...
— Тебе нужно сначала спросить у неё, — наконец сказала она. — Анна достаточно взрослая, чтобы самой решать.
Виктор Андреевич кивнул, принимая её решение.
— А почему вы с мамой расстались? — спросила Ольга вопрос, который мучил её с подросткового возраста. — По-настоящему, а не версия для пятнадцатилетней девочки.
Отец долго молчал, собираясь с мыслями.
— Ты знаешь, что мы познакомились в университете? Я был аспирантом, она — студенткой с невероятными способностями к математике. Софья могла сделать блестящую научную карьеру. А потом... — он замялся. — Она забеременела тобой.
Ольга напряглась, чувствуя, что сейчас услышит что-то важное.
— Я уговаривал её сделать аборт, — тихо произнес Виктор Андреевич. — Мы были молоды, только начинали путь в науке. Я получил приглашение на стажировку в Москву, не хотел связывать себя семьей, ребенком...
Он помолчал, собираясь с силами для признания.
— Софья категорически отказалась. Сказала, что будет растить ребенка одна, если потребуется. Мне стало стыдно. Я остался, мы поженились. Но... я никогда не был ей хорошим мужем, Оля. Часть меня всегда жалела о несостоявшейся карьере в столице. И со временем эта обида только росла.
— И поэтому ты ушел? — глаза Ольги сузились.
— Не сразу. Я держался пятнадцать лет. Пытался быть хорошим отцом, примерным мужем. А потом... познакомился с Еленой. Она была молода, амбициозна, обещала поддержать меня в научных устремлениях. Предлагала начать всё заново. И я сдался. Совершил самую большую ошибку в своей жизни.
Он протянул руку через стол, но Ольга не ответила на этот жест.
— Когда твоя мать узнала о Кирилле, о том, что произошло с той девушкой, Мариной, — продолжил он, — это словно вернуло её на двадцать лет назад. Она увидела во мне его, в нем — меня. Испугалась, что ты повторишь её судьбу.
— Откуда ты знаешь о Марине? — Ольга напряглась.
— Софья рассказала, когда стала совсем плоха. Позвонила однажды ночью, попросила прийти. Мы долго говорили... впервые за много лет по-настоящему откровенно. Может быть, только перед лицом смерти мы наконец стали честными друг с другом.
Он замолчал, глядя куда-то мимо Ольги, в прошлое, которое казалось теперь таким далеким и одновременно близким.
— Я всегда знал, что Софья сильнее меня. Она осталась одна с маленьким ребенком, когда я ушел, и справилась. Воспитала прекрасную дочь, сделала карьеру, завоевала уважение коллег. А я... я так и не нашел того, что искал.
Ольга смотрела на отца, не зная, что чувствовать. Гнев? Жалость? Или, может быть, облегчение оттого, что наконец узнала правду? Сейчас, когда он сидел перед ней — постаревший, с потухшим взглядом, полным раскаяния, — она не могла заставить себя ненавидеть его. Слишком много лет прошло.
— Знаешь, что самое ироничное? — спросил Виктор Андреевич. — После всех этих лет я понял, что самым важным в моей жизни были не научные достижения, не карьера, а вы. Семья, которую я потерял из-за собственной глупости. Если бы можно было вернуться назад...
— Нельзя, — мягко сказала Ольга. — Мы можем только идти вперед.
Когда отец ушел, пообещав вернуться завтра, чтобы познакомиться с внучкой, Ольга долго сидела над своим недоконченным рисунком. История её родителей отзывалась в ней болезненным эхом. Неужели история повторяется? Неужели Кирилл — такой же, как отец? А она — повторение матери?
Ночью Ольге приснился сон. Она стояла на Октябрьском мосту и смотрела на Обь. Река была покрыта льдом, но сквозь него пробивались тонкие весенние ростки. А рядом стояла мать, молодая, красивая, какой Ольга помнила её из детства, и говорила что-то важное. Слов было не разобрать, но чувство осталось — острое ощущение понимания и прощения.
Она проснулась с рассветом, чувствуя странное спокойствие. Сегодня прилетит Кирилл. Сегодня придется взглянуть правде в глаза. Но теперь она была готова к этому.
Кирилл прилетел в полдень. Такси привезло его прямо к подъезду материнского дома. Ольга видела из окна, как он расплачивается с водителем — уверенные движения, безупречное пальто, шарф небрежно обернут вокруг шеи. Её муж всегда выглядел так, будто сошел с обложки журнала. Даже сейчас, когда летел на другой конец страны для непростого разговора.
Она спустилась вниз встретить его. Они столкнулись в подъезде — он входил, она выходила.
— Привет, — сказал Кирилл, и его голос звучал хрипло, будто он не спал всю ночь.
— Здравствуй, — её голос прозвучал холоднее, чем она намеревалась.
— Как... как твоя мать?
— Слабеет с каждым днем. Но сознание ясное, — Ольга отвела взгляд. — Нам нужно поговорить, но не здесь.
Он кивнул, прижимая к себе дорожную сумку, словно щит.
— Здесь есть кафе на углу. Там тихо.
Они вышли из подъезда в унылый сибирский полдень. Моросил мелкий дождь со снегом, превращая дорожки во дворе в слякотное месиво. Кирилл автоматически предложил ей руку, как делал всегда, но Ольга сделала вид, что не заметила этого жеста.
Кафе было почти пустым — несколько пожилых женщин у окна, студент с ноутбуком в углу. Они заняли столик в дальнем конце зала. Заказали кофе, но к нему не притронулись.
— Ты знаешь о Марине, — начал Кирилл, глядя ей в глаза. — Что именно тебе рассказали?
— Достаточно, — Ольга скрестила руки на груди, чувствуя озноб, который шел изнутри. — Что у вас был роман. Что она забеременела. Что ты заставил её сделать аборт, после которого она не смогла иметь детей.
Кирилл побледнел, но кивнул.
— Это правда. Большая часть, по крайней мере.
Его откровенность застала её врасплох. Она ожидала отрицания, защиты, гнева — чего угодно, только не этого прямого признания.
— Какая часть неправда? — спросила она, ощущая, как внутри всё сжимается.
— Я не «заставлял» её, — он покачал головой. — Мы решили вместе. Мы оба были не готовы к ребенку. Я — только начинал карьеру, она — заканчивала университет.
— И после этого вы расстались?
— Да. — Он помолчал. — Осложнения... начались позже. Когда я уже уехал в Москву. Она написала мне. Я... не ответил.
Его глаза были полны раскаяния, но Ольга не могла заставить себя почувствовать сострадание. Всё, что она ощущала сейчас — это тупую боль, будто старая рана, о которой она давно забыла, вдруг открылась заново.
— Почему ты никогда не рассказывал мне? За двадцать лет брака, Кирилл!
— Я боялся, — он выдохнул, и этот звук был похож на всхлип. — Боялся, что ты посмотришь на меня так, как смотришь сейчас. С отвращением. С разочарованием. Я старался забыть об этом. Убедил себя, что это было давно, что я стал другим человеком, что это не имеет значения...
— Не имеет значения? — Ольга повысила голос, затем опомнилась и продолжила тише. — Кирилл, ты лишил женщину возможности иметь детей. И скрывал это от меня все эти годы. Всё наше счастье, вся наша жизнь... была построена на лжи?
— Нет! — он резко наклонился к ней через стол. — Оля, я любил тебя с первого дня, как встретил. Это не было ложью. Я просто... я просто был трусом. Сначала, когда сбежал от ответственности. Потом, когда не ответил на её письма. И все эти годы — когда скрывал от тебя правду.
Он поднял глаза — в них стояли непролитые слезы.
— Я был уверен, что если ты узнаешь, то уйдешь от меня. И каждый день, глядя на Анну, я благодарил судьбу, что у нас есть дочь. И каждый день чувствовал вину за то, что у Марины этого никогда не будет.
Ольга молчала, не зная, что сказать. Этот человек, сидящий напротив — её муж, отец её дочери, партнер по жизни — вдруг стал чужим. Или, может быть, она никогда по-настоящему его не знала?
— А знаешь, что самое ужасное? — продолжил Кирилл. — Когда твоя мать смотрела на меня так, будто знала все мои грехи... я начал её ненавидеть. Потому что она напоминала мне о том, кем я был. О том, что я пытался похоронить.
— И поэтому ты так настаивал, чтобы я прервала с ней отношения?
— Да, — признался он. — Сначала я действительно защищал тебя от её холодности, от её контроля. Но потом... потом я просто защищал себя. Я боялся, что однажды она расскажет тебе правду, и ты уйдешь.
Официантка принесла кофе. Они оба рассеянно поблагодарили её, не притрагиваясь к чашкам.
— Скажи, — Ольга наконец решилась задать вопрос, который мучил её больше всего. — Ты когда-нибудь пытался узнать, что с ней? С Мариной? Помочь ей?
Кирилл покачал головой.
— Нет. Я делал вид, что этой истории никогда не было. Запретил себе даже думать о ней.
Они долго сидели в тишине, каждый погруженный в свои мысли. За окном порывы ветра бросали в стекло колючую снежную крупу.
— Что теперь? — наконец спросил Кирилл. — Ты... ты сможешь когда-нибудь простить меня?
Ольга посмотрела на него — человека, с которым прожила половину своей жизни. Отца своей дочери. Мужчину, которого, несмотря ни на что, всё еще любила. Но сейчас между ними была пропасть, и она не знала, как её преодолеть.
— Я не знаю, — честно ответила она. — Мне нужно время.
Когда они вернулись в квартиру Софьи Андреевны, их встретила взволнованная Анна.
— Мама! Папа! — она переводила взгляд с одного на другого, не зная, кого обнять первым. — Бабушке стало хуже. Приезжала скорая, сделали укол. Она спит сейчас.
В её голосе звучала та же сибирская нотка, которую Ольга слышала у своей матери в детстве — сдержанная тревога, которая не выплескивается наружу, а затаивается внутри, как зверь перед прыжком.
Ирина Петровна вышла из комнаты Софьи Андреевны с покрасневшими от слез глазами.
— Врач сказал, ей осталось совсем немного, — тихо сообщила она. — Дни, может быть, часы. Сердце не выдерживает.
Ольга почувствовала, как земля уходит из-под ног. Несмотря на все годы отчуждения, мысль о том, что матери скоро не станет, отозвалась острой болью в сердце. Она не успела. Не успела сказать всё, что хотела, не успела простить и получить прощение.
Кирилл неуверенно положил руку ей на плечо. Она не отстранилась.
— Мне... мне нужно поговорить с твоей мамой, когда она проснется, — тихо сказал он. — Если она захочет меня видеть.
Ольга взглянула на него с удивлением.
— Зачем?
— Попросить прощения, — просто ответил он. — Она была права насчет меня. Всё это время. И я хочу, чтобы она знала это.
Анна смотрела на родителей широко раскрытыми глазами, не понимая происходящего, но ощущая напряжение между ними.
— Что случилось? — спросила она. — Вы какие-то странные оба.
— Потом объясним, — мягко сказала Ольга. — Семейные дела.
Анна закусила губу, но кивнула, принимая эту отсрочку.
— Ладно. А пока, знаете что? К бабушке приходил дедушка, пока вас не было. Он очень милый. Показывал мне старые фотографии мамы в детстве. И рассказывал о квантовой физике.
— Отец был здесь? — удивилась Ольга.
— Да, заходил проведать Софью Андреевну, — подтвердила Ирина Петровна. — Они давно помирились, просто оба слишком гордые, чтобы признать это.
Ольга переглянулась с Кириллом. В этом было что-то символичное — старые враги находят путь к примирению перед лицом смерти. Но сможет ли она сама найти этот путь?
Софья Андреевна проснулась к вечеру. Она выглядела измученной, но сознание было ясным.
— Кирилл приехал, — сообщила ей Ольга, присаживаясь у кровати. — Он хочет поговорить с тобой. Ты... ты согласна?
Мать медленно кивнула. Её взгляд был полон не осуждения, как ожидала Ольга, а какого-то нового понимания.
— Пусть войдет.
Кирилл вошел неуверенно, словно ожидая, что его выгонят. Остановился у двери, не решаясь подойти ближе.
— Здравствуйте, Софья Андреевна.
— Здравствуй, Кирилл, — её голос звучал тихо, но твердо. — Подойди ближе. В моем возрасте и состоянии зрение уже не то.
Он приблизился и сел на стул рядом с кроватью. Ольга хотела выйти, но мать удержала её за руку.
— Останься. Нам всем нужно поговорить. И позови Анну, — она повернулась к Кириллу. — Это касается и её. Теперь, когда она взрослая, она имеет право знать.
Когда Анна вошла, Софья Андреевна попросила:
— Закройте дверь. То, что я скажу, только для вас.
Кирилл глубоко вздохнул, собираясь с силами.
— Софья Андреевна, прежде чем вы начнете, я хочу сказать... — он запнулся. — Я знаю, что вы знаете о Марине. О том, что я сделал. И я пришел сказать, что вы были правы. Все эти годы вы видели меня насквозь, а я... я прятался за маской. Боялся, что правда всплывет.
Софья Андреевна внимательно смотрела на него, не перебивая.
— Я любил вашу дочь с первого дня, как встретил, — продолжал Кирилл. — Это не было ложью. Я просто... не был тем человеком, которым хотел казаться. Не был достоин её. И вы это видели.
— И теперь? — тихо спросила Софья Андреевна.
— Теперь? — он грустно улыбнулся. — Теперь я бы хотел всё исправить. Но некоторые вещи нельзя исправить, верно? Можно только жить с последствиями. И пытаться быть лучше.
Софья Андреевна перевела взгляд на дочь.
— А ты что думаешь, Оля?
Ольга молчала, переваривая всё, что услышала за эти дни. Столько лжи, столько недосказанности... И в центре всего этого — Анна, их дочь, смотревшая сейчас на них с растерянностью и тревогой.
— Я думаю, — медленно произнесла она, — что все мы совершали ошибки. Ты, папа, Кирилл... я сама. Проблема не в самих ошибках, а в том, что мы не могли об этом говорить. Каждый носил свою боль в себе, вместо того чтобы разделить её с близкими.
Она взяла мать за руку.
— Ты хотела защитить меня, но не сказала правду. Папа не смог признаться, что жалеет о своем выборе. Кирилл скрывал свое прошлое. А я... я так боялась не оправдать ожиданий, что в итоге просто сбежала. От тебя, от Новосибирска, от всего, что напоминало о детстве.
Софья Андреевна слабо улыбнулась.
— Мы все были слишком гордыми, чтобы признавать свои ошибки, — она перевела взгляд на Кирилла. — И слишком боялись оказаться уязвимыми.
Он кивнул, не в силах произнести ни слова.
— А теперь послушайте, что я хочу сказать, пока еще могу, — продолжила Софья Андреевна. Её голос был слаб, но каждое слово звучало отчетливо, как последний урок старого учителя. — Я прожила жизнь в страхе. В страхе потерять контроль, показаться слабой, сделать неправильный выбор. Я не умела говорить о своих чувствах, потому что считала это слабостью. И в итоге потеряла самое дорогое — связь с единственной дочерью.
Она повернулась к Анне.
— Девочка моя, запомни: самое важное в жизни — быть честной с собой и с близкими. Не повторяй наших ошибок. Если любишь — говори об этом. Если боишься — признай свой страх. Если ошибаешься — найди в себе силы это признать.
Анна кивнула, смахивая слезы.
— Обещаю, бабушка.
Софья Андреевна снова повернулась к Кириллу.
— Я прощаю тебя, — неожиданно сказала она. — Не за то, что ты сделал с той девушкой. Это не мне прощать. А за то, что отнял у меня дочь на десять лет.
Кирилл опустил голову, пряча глаза.
— Но и ты прости меня, — продолжила она, обращаясь к Ольге. — За то, что не смогла быть матерью, которая тебе была нужна. За то, что пыталась контролировать твою жизнь, вместо того чтобы поддержать твой выбор.
Ольга почувствовала, как к горлу подступает комок, а глаза наполняются слезами.
— Я прощаю, мама, — прошептала она. — И ты прости меня. За все эти годы молчания.
Софья Андреевна улыбнулась — впервые за эти дни по-настоящему светло и открыто.
— А теперь мне нужно отдохнуть, — сказала она. — Мы еще поговорим завтра. У нас есть еще время.
Но её глаза говорили другое.
Следующие три дня они провели вместе — Ольга, Кирилл, Анна и Софья Андреевна. К ним часто заходил Виктор Андреевич, и Ольга с удивлением наблюдала, как родители, когда-то разорвавшие отношения со скандалом, теперь тихо разговаривают, будто старые друзья, делящие общие воспоминания.
Анна быстро нашла общий язык с дедом. Они могли часами обсуждать квантовую физику и философию, удивительным образом находя общий язык, несмотря на разницу в возрасте и образовании.
Кирилл держался в стороне, давая семье время на воссоединение. Но каждый вечер они с Ольгой гуляли по знакомым с детства улицам, медленно, шаг за шагом, восстанавливая то, что было разрушено ложью.
— Я не могу изменить прошлое, — сказал он ей во время одной из таких прогулок. — Но я хочу что-то сделать. Исправить хоть что-то.
— Что ты имеешь в виду? — спросила Ольга.
— Я думал об этом всю неделю. Что я могу сделать, чтобы искупить свою вину перед Мариной? Перед тобой? — Он остановился, глядя ей в глаза. — И я решил. Я буду работать с трудными подростками. Стану наставником для тех, кто оказался на распутье, как я когда-то. Буду помогать им делать правильный выбор, особенно мальчикам, которые растут без отцов. Не просто деньгами, а своим временем, своими силами.
Ольга смотрела на него с удивлением.
— Ты серьезно? Ты никогда не интересовался благотворительностью.
— Потому что бежал от ответственности, — он покачал головой. — Всю жизнь думал только о карьере, о деньгах, о статусе. А что действительно имеет значение? Сделать что-то хорошее для других. Помочь тем, кто может пойти по неверному пути, как я когда-то.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
— Я уже связался с фондом в Москве, который работает с детьми из неблагополучных семей. Они ищут наставников-волонтеров. И... я хочу найти Марину. Не вмешиваться в её жизнь, просто... попросить прощения. Лично. И если есть что-то, что я могу для неё сделать — я сделаю.
Ольга почувствовала, как что-то меняется внутри неё. Может быть, это и было началом прощения?
На четвертый день, рано утром, Софья Андреевна тихо ушла во сне. Ольга сидела рядом, держа её за руку, когда почувствовала, как пульс под пальцами замедляется, а потом исчезает совсем.
— Мама, — прошептала она, прижимаясь щекой к бескровной руке. — Прости, что мы так мало времени провели вместе. Что я так поздно вернулась.
Но в сердце не было горечи — только светлая печаль и ощущение завершенности. Они успели сказать друг другу самое важное. Успели простить.
Похороны были тихими, без помпы, как и хотела Софья Андреевна. Пришли её бывшие коллеги из школы, несколько соседей, старые друзья. Ольга с удивлением обнаружила, как много людей любили и уважали её мать — строгую учительницу математики, которая под маской суровости скрывала доброе сердце.
Виктор Андреевич стоял рядом с ней у могилы, поддерживая под руку. Анна держалась с другой стороны. Кирилл чуть поодаль, давая семье пространство для скорби.
После похорон Виктор Андреевич пригласил их к себе домой.
— Я хочу показать вам кое-что, — сказал он, доставая старую картонную папку. — Это Софьины письма. Она писала их тебе все эти годы, Оля. Но так и не отправила.
Он протянул папку дочери.
— Она отдала их мне перед смертью. Просила передать, когда всё закончится.
Вечером, когда Анна уже спала, а Кирилл вышел прогуляться, Ольга открыла папку. Внутри было множество писем — некоторые на нескольких страницах, другие совсем короткие. Все написаны знакомым аккуратным почерком матери.
«Дорогая Оленька, сегодня видела в городе девушку, так похожую на тебя...»
«Оля, у нас в школе выпускной. Смотрю на этих детей и вспоминаю твой...»
«Дочка, мне приснилось, что мы вместе гуляем по набережной, как в твоем детстве...»
Письма охватывали все десять лет их разлуки. В них мать рассказывала о своей жизни, делилась мыслями, признавалась в том, что скучает, что жалеет о своей гордости, что не может заставить себя сделать первый шаг к примирению.
Ольга читала и плакала — от горя, от облегчения, от осознания, сколько времени они потеряли зря. Когда она дошла до последнего письма, датированного всего месяц назад, её руки дрожали.
«Дорогая Оленька, врачи говорят, мне осталось совсем немного. Я решилась позвонить тебе — впервые за все эти годы. Не знаю, приедешь ли ты. Не знаю, простишь ли. Но хочу, чтобы ты знала: я всегда любила тебя. Даже когда злилась, даже когда не понимала твоих решений. Ты — лучшее, что было в моей жизни. Я не умела говорить о своих чувствах, и это стало нашей общей бедой. Надеюсь, ты не повторишь моих ошибок. Прощай, моя девочка. Твоя мама».
Ольга прижала письмо к груди, дав волю слезам. Всё это время она думала, что мать забыла о ней, вычеркнула из своей жизни. А она писала письма, которые никогда не отправляла. Хранила каждый детский рисунок, каждую фотографию. Так же, как и сама Ольга тайком хранила в ящике стола фотографию матери, которую не решалась поставить на виду.
В дверь тихо постучали. Кирилл.
— Можно?
Ольга кивнула, вытирая слезы. Он осторожно присел рядом, не решаясь обнять.
— Что это? — спросил он, кивнув на разложенные письма.
— Мамины письма. Она писала мне все эти годы, но никогда не отправляла.
Кирилл долго молчал, осмысливая.
— Знаешь, я ведь действительно возненавидел её, — наконец произнес он. — Сначала за то, что она пыталась тебя контролировать. Потом — за то, что смотрела на меня, словно видела насквозь. — Он вздохнул. — Я боялся, что однажды она расскажет тебе правду. И вместо того, чтобы самому признаться, предпочел настроить тебя против неё.
— Мы оба виноваты, — тихо ответила Ольга. — Я позволила себе поверить, что она не любит меня, чтобы оправдать свой отъезд. Свою собственную гордость.
Она посмотрела ему в глаза.
— Что теперь будет с нами, Кирилл?
Он взял её за руку — осторожно, будто боясь отказа.
— Не знаю. Но я хочу попытаться всё исправить. Если ты дашь мне шанс.
— Я не знаю, смогу ли снова полностью доверять тебе, — честно ответила Ольга. — Это не произойдет сразу.
— Я понимаю, — он кивнул. — И я готов ждать. Сколько потребуется.
Они сидели рядом в тишине, держась за руки, как в самом начале их отношений, когда каждое прикосновение было одновременно и волнующим, и неуверенным.
— Что насчет Марины? — вдруг спросила Ольга. — Ты правда собираешься её искать?
— Да. Думаю начать с её матери, если она еще здесь. Потом через социальные сети. Это не будет легко, но я найду её.
Ольга кивнула. Это было правильно. Как её отец наконец нашел силы признать свои ошибки перед матерью, так и Кирилл должен был встретиться со своим прошлым лицом к лицу.
— Я поеду с тобой, — неожиданно для себя сказала Ольга. — Когда ты найдешь её. Мы вместе попросим прощения.
Прошло полгода. Снова наступила весна, превратив сибирскую слякоть в яркое буйство красок. Ольга стояла на кладбище перед памятником матери — простым, из серого гранита, с выбитой строкой из её любимого стихотворения: «И жизнь, и слезы, и любовь».
— Привет, мама, — тихо произнесла она, кладя букет полевых цветов к основанию памятника. — Я снова здесь.
После похорон они с Кириллом и Анной вернулись в Москву. Жизнь продолжалась, но что-то в ней изменилось. Словно смерть матери и все раскрытые тайны заставили их всех посмотреть на себя и друг на друга иначе.
Ольга возобновила отношения с отцом — они регулярно созванивались, а на зимние каникулы Анна гостила у деда в Новосибирске. Ирина Петровна тоже стала частым гостем в их московской квартире — её дочь жила недалеко от них, и теперь они часто ходили вместе в театр и на выставки.
Отношения с Кириллом медленно, но верно восстанавливались. Им помогла семейная терапия, на которой они оба впервые за долгие годы научились по-настоящему разговаривать друг с другом. Без масок, без полуправды, без страха показаться уязвимыми.
А еще Кирилл сдержал свое обещание. Он начал работать наставником для трудных подростков в фонде «Поколение будущего». Каждую неделю он проводил несколько вечеров с мальчишками из неблагополучных семей, помогал им с уроками, водил в музеи и на спортивные мероприятия. Ольга видела, как это меняло его — как будто что-то, долго запертое внутри, наконец нашло выход.
Среди его подопечных был пятнадцатилетний Денис — угрюмый, замкнутый мальчик, выросший в детском доме. Он не доверял никому, особенно взрослым мужчинам. Но Кирилл проявил удивительное терпение, и постепенно лед начал таять. Мальчик оказался талантливым математиком, и они часами просиживали над задачами, которые другие считали неразрешимыми.
— Знаешь, — сказал однажды Кирилл, вернувшись с очередной встречи, — иногда мне кажется, что в этих детях я вижу себя. Каким мог бы стать, если бы в моей жизни не было поддержки. Если бы никто не направил меня в нужное русло.
Ольга только кивнула. Она понимала, что это было его способом искупления — не просто словами, а реальными действиями. Помогая другим избежать ошибок, которые он сам совершил.
И еще было одно обещание, которое Кирилл выполнил. Он нашел Марину — через бывших одноклассников, через социальные сети. Она действительно жила в Канаде, в маленьком городке недалеко от Торонто, работала преподавателем русской литературы в местном колледже.
Поначалу она не хотела встречаться. «Прошло слишком много лет, — написала она в ответ на его письмо. — Зачем ворошить прошлое?» Но Кирилл был настойчив. «Не ради меня, — писал он. — Ради тебя. Чтобы ты могла двигаться дальше, зная, что я осознал свою вину. Что я раскаиваюсь».
В конце концов она согласилась. Они с Ольгой полетели в Канаду вместе, в начале апреля, когда московская слякоть сменилась первым робким теплом.
Марина встретила их в небольшом кафе на окраине города. Она мало изменилась — те же темные волосы, теперь коротко стриженные, те же глубокие карие глаза, только морщинки в уголках губ выдавали прожитые годы. Она сидела очень прямо, сложив руки на столе — защитная поза, которую Ольга хорошо понимала.
— Здравствуй, Кирилл, — сказала она по-русски, с легким акцентом, выдававшим годы, проведенные вдали от родины. — Здравствуй, Ольга.
Разговор начался неловко. Они говорили о погоде, о перелете, о том, как изменился Новосибирск за эти годы. Но постепенно напряжение спало, и они перешли к тому, ради чего собрались.
— Я должен попросить у тебя прощения, Марина, — голос Кирилла дрогнул. — За всё, что случилось двадцать лет назад. За мою трусость, за моё молчание, за то, что я просто исчез из твоей жизни, когда ты больше всего нуждалась в поддержке.
Марина долго смотрела на него, потом перевела взгляд на Ольгу.
— Знаешь, я ведь ненавидела тебя, — неожиданно сказала она. — Не его, а тебя. Потому что ты получила то, чего у меня никогда не будет — семью, ребенка. Я завидовала, злилась. Пыталась убедить себя, что ты, должно быть, ужасная женщина, раз выбрала такого человека.
Она горько усмехнулась.
— А потом я встретила Питера, моего мужа. И он принял меня такой, какая я есть. Мы усыновили двоих детей из России. Мальчика и девочку. И я поняла, что мой путь просто был другим. Не хуже, не лучше — просто другим.
Она повернулась к Кириллу.
— Я простила тебя много лет назад, Кирилл. Не ради тебя — ради себя. Потому что нельзя жить с такой тяжестью. Нельзя строить будущее, оглядываясь на прошлое.
Они говорили до позднего вечера. О жизни, о выборах, о последствиях. Перед расставанием Марина пригласила их к себе домой, познакомила с мужем — добродушным канадцем с рыжей бородой — и детьми, которые быстро перешли на русский, узнав, что гости из России.
— Знаешь, — сказала Марина Ольге, когда они остались на минуту одни, — я рада, что вы приехали. Что всё наконец прояснилось. Теперь мы можем отпустить прошлое и двигаться дальше. Все мы.
Когда они вернулись в Москву, Ольга почувствовала, как что-то изменилось. Словно тяжелое облако, которое висело над их семьей с тех пор, как открылась правда, наконец рассеялось. Это не значило, что все раны зажили — нет, они еще долго будут напоминать о себе. Но теперь появилась надежда на выздоровление.
— У нас много новостей, мама, — продолжала Ольга, присаживаясь на скамейку рядом с могилой. — Анна заканчивает университет. Она решила специализироваться на социальной журналистике. Говорит, хочет писать о реальных проблемах обычных людей. — Она улыбнулась. — Думаю, тебе бы это понравилось.
Ветер шелестел в кронах деревьев, словно мать отвечала ей.
— А еще... мы с Кириллом решили на время переехать в Новосибирск. Я буду преподавать в университете, а он занялся своими подопечными и здесь. Папа уже помогает нам с жильем. — Ольга помолчала. — Знаешь, все эти годы я бежала от Сибири, от прошлого. А теперь наконец-то чувствую, что могу вернуться.
Она достала из сумки небольшую картину в рамке — пейзаж, изображающий берег Оби в закатных лучах. На обратной стороне стояла её подпись и дата — спустя двадцать лет после того, как она начала этот рисунок.
— Помнишь этот рисунок? Я нашла его в твоих вещах. Кажется, это был мой последний... перед тем, как я забросила рисование. — Она провела пальцем по краю рамки. — Я закончила его, мама. И, оказывается, не всё забыла. Может быть, еще не поздно начать заново.
Ольга поставила картину у памятника, зная, что заберет её позже — но этот символический жест был важен. Небо на рисунке, которое раньше было пустым, теперь сияло всеми оттенками заката — от нежно-розового до глубокого пурпурного. Небо, которое она наконец смогла увидеть.
— Мне так жаль, что мы потеряли столько времени, — прошептала она. — Ты не увидишь, как Анна заканчивает университет. Как мы возвращаемся в Новосибирск. Как начинаем всё заново.
Слезы подступили к горлу, но это были не горькие слезы, а светлые — слезы очищения, освобождения.
— Но я хочу верить, что ты где-то видишь нас. Знаешь, что мы наконец-то стали настоящей семьей. И что твой последний дар — эта горькая правда — помог нам всем.
Вернувшись в Москву, Ольга первым делом заглянула в художественный магазин. Купила краски, кисти, холсты — всё, о чем мечтала в юности, но от чего отказалась, поверив, что это несерьезное занятие. Дома расчистила угол в своем кабинете под небольшую студию и начала рисовать — сначала неуверенно, потом всё смелее.
Кирилл поддерживал её увлечение, хотя сам был далек от искусства. Он с удовольствием позировал для портретов, вешал её работы в гостиной, с гордостью показывал друзьям. Это было новое измерение их отношений — умение ценить таланты друг друга, не пытаясь переделать или контролировать.
А еще их сближала работа с подростками. Кирилл всё больше времени проводил в фонде, и Ольга часто присоединялась к нему. Она организовала художественный кружок для детей, многие из которых никогда раньше не держали в руках кисть. Видеть, как загораются их глаза, когда получается первый рисунок — это было особое счастье.
Но самым большим сюрпризом стал Денис — тот самый угрюмый подросток, которого Кирилл взял под крыло. Выяснилось, что мальчик не только математический гений, но и талантливый художник. Его рисунки были нервными, угловатыми, но полными такой внутренней силы, что захватывало дух.
— У него настоящий дар, — сказала Ольга мужу, рассматривая очередной рисунок мальчика. — Ему нужно серьезно учиться.
Кирилл задумчиво кивнул.
— Знаешь, я всё больше думаю о том, чтобы взять его под опеку. Он совсем один в этом мире. А у нас есть возможность дать ему дом, семью.
— Ты серьезно? — Ольга посмотрела на мужа с удивлением. — Это огромная ответственность, Кирилл. Он подросток с трудным прошлым, с травмами...
— Я знаю, — тихо ответил Кирилл. — И поэтому хочу помочь. Может быть, я не смог спасти своего ребенка тогда... но сейчас могу дать шанс другому.
Ольга молча обняла его. В этом решении было что-то правильное, завершающее круг. Словно жизнь давала им всем второй шанс.
Через год они переехали в Новосибирск — Ольга, Кирилл, Анна, которая решила проходить практику в местной газете, и Денис, теперь официально их приемный сын. Виктор Андреевич помог им найти просторный дом недалеко от Академгородка, с большими окнами и садом, где Ольга устроила настоящую студию.
Её картины начали привлекать внимание — сначала местных галерей, потом и московских. Критики отмечали особую атмосферу её работ — сочетание сибирской суровости и внутреннего тепла, которое притягивало взгляд.
Кирилл расширил свою программу наставничества, привлекая всё больше волонтеров. Особое внимание он уделял подросткам, оказавшимся на распутье, перед сложным моральным выбором. Его опыт, его собственные ошибки давали ему особое понимание того, как важно в такие моменты иметь рядом того, кто поддержит, но не осудит.
Денис расцвел в новой семье. Из замкнутого, угрюмого подростка он превратился в серьезного, вдумчивого юношу с острым умом и добрым сердцем. Он всё еще не любил говорить о своем прошлом, но с каждым днем всё увереннее смотрел в будущее.
Анна нашла своё призвание в журналистике, освещая социальные проблемы сибирского региона. Её статьи о жизни в отдаленных деревнях, о проблемах образования, о судьбах детей из неблагополучных семей находили отклик у читателей и привлекали внимание к тем, кто нуждался в помощи.
Они регулярно навещали могилу Софьи Андреевны — вместе, как семья. Кирилл всегда приносил полевые цветы, которые, как он знал, она любила. Анна рассказывала о своих журналистских успехах. Денис сначала стеснялся, но потом тоже начал говорить — о школе, о своих рисунках, о планах на будущее.
А Ольга... Ольга приносила новые картины. Показывала матери то, что не успела показать при жизни. И каждый раз чувствовала, что невидимая нить между ними становится крепче, несмотря на границу между жизнью и смертью.
В день пятилетия со дня смерти Софьи Андреевны они снова собрались у её могилы — Ольга, Кирилл, Анна со своим молодым человеком, Денис, теперь уже студент художественного училища, и Виктор Андреевич, который, несмотря на возраст, оставался активным и полным энергии.
— Сегодня особенный день, — сказала Ольга, когда они все отдали дань уважения покойной. — Я хочу пригласить вас на открытие моей первой персональной выставки.
Галерея располагалась в старинном особняке в центре Новосибирска. Выставка называлась «Незавершенное» — серия картин, изображающих значимые моменты жизни, замершие на полпути, ждущие своего завершения.
Центральное место занимал тот самый пейзаж с Обью, который Ольга начала перед отъездом в Москву и закончила спустя двадцать лет. Только теперь он был частью диптиха — рядом висела вторая картина, изображающая тот же пейзаж, но весной, в момент ледохода, когда река пробуждается от зимнего сна и несет льдины к далекому морю.
— Это потрясающе, мама, — прошептала Анна, обнимая Ольгу. — Бабушка гордилась бы тобой.
— Знаю, — тихо ответила Ольга. — Теперь знаю.
Вечером, когда выставка закрылась, а гости разошлись, они с Кириллом остались вдвоем среди картин. Он молча взял её за руку, и они долго стояли перед диптихом, глядя на реку, застывшую между зимой и весной, между прошлым и будущим.
— Знаешь, — наконец сказал Кирилл, — я никогда не верил в судьбу. Но иногда мне кажется, что всё случилось именно так, как должно было случиться. Что мы должны были пройти через всё это, чтобы стать теми, кто мы есть сейчас.
Ольга задумчиво кивнула.
— Может быть. Но я всё равно жалею о времени, потерянном с мамой. О годах, которые мы могли бы провести вместе.
— Но ведь именно её последний дар — эта горькая правда — помог нам стать настоящей семьей, — мягко напомнил Кирилл. — Может быть, это и есть её наследие. Урок, который она хотела нам преподать.
Ольга улыбнулась сквозь слезы.
— Да. Её последний урок — и самый важный. О том, что никогда не поздно сказать правду. Никогда не поздно попросить прощения. Никогда не поздно начать заново.
Они вышли из галереи в тёплый майский вечер. Новосибирск расстилался перед ними — город, от которого Ольга когда-то бежала и в который вернулась, чтобы найти себя. Обь блестела вдалеке, унося свои воды к далекому морю, как уносит время воспоминания — не стирая их, но делая мягче, светлее.
— Пойдём домой, — сказала Ольга, крепче сжимая руку мужа. — Нас ждут дети.
И они пошли — не оглядываясь назад, но и не забывая прошлого. Неся его в себе как урок, как предостережение, как драгоценный опыт. Как последний дар тех, кто любил их, даже если не умел это показать.