Исканян Жорж
Точно не помню, в каком году, по-моему в 1980-ом, в Домодедово был создан 212 отряд грузовых самолетов Ил-18 и туда стали набирать бортоператоров (по блату или по рекомендации). Монеткин Славка был зачислен туда одним из первых и очень скоро потащил меня к Зацепину Мишке - большому авторитету среди операторов всей страны, летавшему в Полярке, в Шереметьево, с самого начала и давшего путевку в летную жизнь многим ребятам. Его, как и Монеткина, хорошо знало высокое руководство в Аэрофлоте по причине совместной работы в Полярке. Михаила я очень хорошо знал, благодаря Славке. Он работал начальником штаба в отряде самолетов Ил-18, в Домодедово.
Увидев нас, Зацепин достал лист бумаги, ручку и приказным тоном сказал: Пиши рапорт на имя командира отряда с просьбой зачисления тебя в 212-ый отряд на должность борт оператора.
Славка подмигнул мне и добавил, довольный: Считай, что ты уже в отряде! Будем летать вместе.
В моей душе все, ликовало, вот она мечта заветная! Сбылась, наконец! Я буду летать в составе экипажа по всему Союзу. Разве найдется что то более интересное?
Мишка взял мой рапорт и, сказав: Ждите, - пошел в партком, чтобы завизировать его (тогда все кадровые вопросы решались обязательно через партком).
Ждали мы его долго. А когда дождались, увидели, что он чем то обескуражен и расстроен, растерян.
Поехали, выпьем чего нибудь и поговорим заодно, - сказал он.
В Расторгуево взяли бутылку водки, закуску. Зацепин молчал, а я его ни о чем не спрашивал, ждал, когда он сам все скажет. Расположились на привычном месте, у магазина. Налили. Выпили. Закусили. Молчание. Славка закурил. Ну ладно, не томи, рассказывай, - не выдержал он.
- Дай закурить, - попросил Мишка.
Мы удивленно посмотрели на него, курить он давно бросил.
Прикурив и глубоко затянувшись, выдохнул:
- Полный писец! Ничего не понимаю!
Мы молчали, ожидая, что будет дальше. И Зацепин рассказал:
- Зашел я к нему в кабинет, говорю: Владимир Николаевич, вот рапорт еще одной кандидатуры в 212 отряд. Человек надежный, проверенный, имеет благодарности. Я за него ручаюсь, как за себя, - и кладу ему, Жора, твой рапорт на стол. Он взял его, внимательно прочитал, молча встал из за стола, подошел к большому шкафу, долго искал и извлек толстую папку, подошел к столу и бросил ее небрежно передо мной, на стол: А ты знаешь, о ком ты хлопочешь?
На затертой обложке я прочитал: Личное дело N..., и ниже твою фамилию, имя, отчество, число, месяц и год рождения. Фамилия была подчеркнута красным карандашом, а сбоку жирный восклицательный знак. У меня все внутри оборвалось, неужели вы от меня что то скрыли?
- Он что, сидел? - спрашиваю.
- Хуже, - отвечает партийный босс. Его мать работала на немцев во время войны. А твой кандидат всю жизнь под колпаком у соответствующих органов, а моя обязанность присматривать за такими, как он, хотя, слава Богу, такой он у нас один. На нем, Михаил, вечное клеймо несмываемое и невыводимое. Может его мамаша резидент американской разведки!
Я попытался возразить: А сын то при чем?
Аргумент его ответа был железным: Яблоко от яблони... Сам знаешь. Чего мне тебе объяснять...
Он взял рапорт и разорвал его несколько раз, давая понять, что разговор закончен: Я тебя не виню, ты был не в курсе, но нужно быть бдительным, Михаил, враги не дремлют, они пытаются всеми силами расшатать наш строй, найти слабые места и использовать это в своих корыстных целях. Помни об этом и не будь этим слабым местом! Можете быть свободны, - неожиданно перешел на "вы" и я ясно ощутил себя в кабинете Лаврентия Берии в 1939 году. У меня до сих пор спина мокрая. Как тебя угораздило с матерью так загреметь? - закончил разговор Зацепин.
А я стоял опустошенный. Злобы и обиды уже не было. Была полная пустота. Я стал понимать, почему в армии завернули мое заявление в партию. Почему на авиационной фирме все съездили в загранкомандировки по два раза, а меня посылали только в Жуковский, в ЛИИ. Почему вычеркнули из списка проводников на Ту-144 и не ставили на рейсы в ГДР. Я все понял.
Бедная моя мама. Конечно она была виновата! Виновата, что когда немцы заняли Днепропетровск в 1941 году, ее, вместе с такими же пятнадцати и шестнадцатилетними украинскими девушками, вырвали из материнского дома и затолкав в товарные вагоны, как скот, увезли в Германию. Виновата, что не убила охрану, как в нашем героическом кино, и не сбежала, по дороге, к партизанам. Виновата, что привезли ее полуголодную и напуганную до полусмерти, в австрийский город Линц, где определили на работу медсестрой в местный военный госпиталь, строго настрого приказав ходить всегда в одежде с пришитыми белыми треугольниками, спереди и сзади, на которых красовалась надпись OST, чтобы легче было целиться при попытке сбежать. Виновата, что ее с подругой Лидой чуть не расстреляли, когда они бросали еду нашим военнопленным за колючую проволоку и лишь неожиданно приехавший в последний момент, старший офицер, пожалел арестованных, смертельно напуганных, симпатичных девушек, сделал вид, что поверил их басням про двоюродного брата среди пленных и отпустил. Виновата, что именно ей поручили ухаживать за сбитой и израненной советской летчицей в 1945 году, и все три дня, до самой ее смерти, моя мама, как могла, старалась облегчить страдания умирающей, неожиданно нашедшей в мамином лице родного человека, перед которым можно выговориться и исповедаться, как перед священником, а уже перед самой смертью доверить все свои документы, ордена и медали, которые мама передала вошедшим в Линц, после американцев, Советским войскам. Виновата, что когда в город первыми вошли американцы и ее лучшая подруга, Лида, увидев, как они искренне радовались, освобождая наших пленных и как этих же пленных, вошедшие позже Советские солдаты и офицеры погнали прикладами в товарные вагоны для этапирования и разбирательства в Сибирь, страстно убеждала маму: Валя, поехали в Америку! Не будь дурой! Посмотри, в какую страну ты хочешь вернуться! У этой страны нет будущего! Такого шанса больше не будет! Я уже договорилась с знакомыми американскими офицерами, отличные ребята, ввели меня в курс дела насчет американской жизни. Это наш шанс!
Но для Вали, уехать в Америку, это изменить Родине, поэтому она ответила категорическим отказом. Лидка, обозвав ее на прощание "набитой дурой", исчезла навсегда из ее жизни, а моя мама на перекладных: то в переполненных вагонах, то в товарных тамбурах, а иногда и на крыше, упрямо стремилась домой, на Родину.
Много позже, когда мы уже жили в Москве, но каждое лето ездили в Днепропетровск, мамину Родину, в один из приездов, к маминому дому, отстроенному на месте сожженого немцами, подъехала черная "Волга". Из нее вышли двое в штатском, одетые в строгие черные костюмы.
Извините, а Король Валентина Ивановна здесь проживает?
Бабушка моя засуетилась: Да, да. Вам повезло! Она как раз приехала с семьей на отдых.
Мы хотели бы с ней поговорить, но только так, чтобы нам никто не мешал, - сказал один из них, очевидно старший, тоном, не допускающим возражений. Вышедшая к ним в ситцевом халате моя мама, поздоровалась и пригласила их в дом. Беседовали они часа два, затем штатские вышли и сухо попрощавшись, уехали. На все наши расспросы мама молчала, как партизан и было видно, что она чем то напугана. Лишь спустя много лет я узнал причину ее молчания и испуга.
Штатские были КГБэшниками и допрос проводился по всем правилам Лубянки, и перекрестный и психологический. Причем, знали они абсолютно все, и про сбитую летчицу (запротоколировали подробно, о чем были беседы), и про Лидку (куда уехала, с кем, поддерживается ли с ней связь и как действовать, если она объявится). В приказном порядке напомнили, чтобы и мама и я, всегда, во всех анкетах обязательно указывали о том, в какие годы и куда она была интернирована немцами и чтобы она всегда помнила, что за ней и ее семьей внимательно наблюдают.
И я вам честно скажу в чем она виновата на 100 процентов. В том, что вместе со своей лучшей подругой Лидкой, в том весеннем 1945 году, не уехала в Америку. И жила бы она счастливо и долго, вместе со своим красавцем мужем, американцем, и детьми, среди которых был бы и я, только не Георгий, а какой нибудь Джордж Клуни. И не мотали бы ни ей, ни мне, на протяжении всей нашей жизни, нервы и судьбы этими анкетами и личными делами с клеймом: Во время войны моя мать была интернирована на территорию Германии с 1941 - 1945 годы.
Перед самой смертью мамы ей выплатили компенсацию из денег, которые ФРГ решила выделить для таких, как она. Насколько я знаю, немцы рассчитывали, что каждый, причастный к этой трагедии, получит от трех до пяти тысяч долларов, в зависимости от проведенных лет на чужбине. Родина выделила маме 800 марок. По тем временам смешные деньги.
Предыдущая часть:
Продолжение: