Я стою у окна, вцепившись в подоконник так, что костяшки белеют, как мел. За стеклом — мокрый асфальт, серое небо, дождь стучит по жестяным крышам, будто кто-то сверху сыплет гвозди. Внутри меня — буря, громче этого дождя.
Таня сидит на диване, сгорбившись, обхватив руками свой круглый живот, будто боится, что он сейчас разлетится на куски, как стеклянный шар. Ее русые волосы спутались, глаза красные, а губы дрожат. Я только что сказал ей. Сказал, что ухожу. К Ангелине.
— Руслан, ты серьезно? — ее голос хриплый, надломленный, как старое радио. — Ты бросаешь меня… нас… вот так? На седьмом месяце?
Я отворачиваюсь, смотрю на капли, стекающие по стеклу — они бегут, как мои мысли, скользкие, неуловимые. Что я могу сказать? Что Ангелина — как пожар, а Таня — как угли, что тлеют тихо и уже не греют? Нет, это слишком жестоко. Но правда рвется наружу, царапает горло.
— Тань, я… я не могу больше, — выдавливаю я, и слова падают на пол, тяжелые, как камни. — Мы с тобой… это не то. Не работает уже давно.
Она резко встает, диван скрипит, ее руки сжимаются в кулаки. В ее взгляде — смесь боли и ярости, как у зверя, загнанного в угол.
Таня всегда была тихой, мягкой, с этими ее привычками — чай с ромашкой по вечерам, вязаные носки для меня зимой, голос, который успокаивал, даже когда я орал после смены на заводе. А теперь она — вулкан.
— Не работает? — кричит она, и ее голос дрожит, как струна, готовая лопнуть. — Я ношу твоего ребенка, Руслан! Семь месяцев я таскаю его под сердцем, а ты мне — «не работает»? Да пошел ты!
Я вздрагиваю. Она никогда так не кричала. Никогда не кидалась словами, как гранатами. Я открываю рот, но она перебивает:
— Это из-за нее, да? Из-за этой твоей… Ангелины? Сколько ты уже с ней крутишь, а? Месяц? Два? Пока я тут пузо глажу и имена для сына придумываю?
Ее слова — как пощечины, одна за другой. Я молчу, потому что правда — она хуже лжи.
Ангелина появилась три месяца назад.
Я встретил ее в баре — она смеялась громко, курила тонкие сигареты, ее черные волосы вились, как змеи, а глаза блестели, как у кошки на охоте. Она была другой — яркой, дерзкой, не то что Таня с ее уютом и борщами. С Ангелиной я чувствовал себя живым, будто снова двадцать, а не тридцать пять с больной спиной и мозолями от станка.
— Тань, прости, — наконец выдавливаю я, но это звучит жалко, как писк мыши. — Я не хотел… так получилось.
— Получилось?! — она шагает ко мне, ее живот выпирает под свитером, и я невольно отступаю. — Ты не хотел, чтобы я узнала, вот что! Думаешь, я слепая? Твои поздние «смены», запах духов на куртке, телефон, который ты теперь прячешь, как шпион? Я все видела, Руслан! Просто надеялась… дура, надеялась, что ты одумаешься!
Ее слезы текут, горячие, быстрые, как этот проклятый дождь за окном. Я хочу сказать что-то, но в голове — пустота, только гул, как от работающего станка. Внутри меня — война.
Таня — это дом, это наш сын, которого я сам хотел, это годы, когда мы спали в обнимку под одним одеялом. Но Ангелина… она — как глоток виски после воды, как ветер, что сносит пыль с души. Я устал от пыли.
— Я ухожу, Тань, — говорю я тихо, почти шепотом, но она слышит. Ее лицо меняется — ярость гаснет, остается только боль, голая, как оголенный провод. — Квартира твоя. Деньги буду присылать. Не пропадешь.
Она смотрит на меня, долго, будто видит впервые. Потом садится обратно на диван, медленно, тяжело, как старуха. Руки ложатся на живот — защитный жест, инстинкт матери.
— Уходи, — говорит она, и голос ее — лед, тонкий, готовый треснуть. — Но знай, Руслан… ты не просто меня бросил. Ты сына своего бросил. И это тебе аукнется. Не сейчас — позже. Увидишь.
Я киваю, хотя ее слова — как нож в ребра. Беру сумку — уже собранную, стояла в прихожей, — и иду к двери. Дождь за окном усиливается, барабанит, будто хочет ворваться внутрь.
Я оборачиваюсь напоследок. Таня сидит, не шевелится, только пальцы теребят край свитера — старая привычка, когда она нервничает.
А я… я ухожу в ночь, к Ангелине, к ее сигаретам и смеху, к тому, что кажется свободой. Но в груди — тяжесть, как будто я оставил там, на диване, кусок себя. И этот кусок уже не вернуть.
Всё вроде бы просто, но горько, как черный кофе без сахара.
Мы с Таней поженились пять лет назад.
Я — парень с завода, с руками в мазуте и мечтами о простой жизни: дом, дети, выходные у реки. Она — медсестра из поликлиники, с добрыми глазами и улыбкой, от которой тепло.
Познакомились случайно — я сломал руку, она накладывала гипс, шутила, что я теперь ее пациент навсегда. Так и вышло. Любовь была — настоящая, тихая, как утренний туман.
Первый год — медовый, второй — уютный. Потом… потом что-то сломалось. Работа меня грызла, Таня уставала на сменах, разговоры стали короче, ночи — холоднее.
Сын — наш Ванечка, как она его зовет, — стал неожиданностью. Я обрадовался, честно. Но внутри уже зрело что-то темное, как туча перед грозой.
А потом появилась Ангелина — случайная встреча, случайный взгляд, и я провалился, как в яму.
Теперь я здесь — ухожу, оставляя Таню одну с ее животом и ее слезами. И сам не знаю, кто я теперь: подлец, трус или просто дурак, который поверил в иллюзию свободы.
***
Дверь хлопнула за мной, как выстрел, и я шагнул в дождь. Вода хлестала по лицу, холодная, злая, будто небо решило меня наказать. Куртка промокла насквозь, ботинки чавкали по лужам, но я шел вперед, к Ангелине, к ее квартире на другом конце города.
В голове крутился голос Тани — «это тебе аукнется», — и я гнал его прочь, как муху от уха. Сумка оттягивала плечо, в кармане вибрировал телефон — наверное, она звонит, кричит в трубку, а может, просто молчит, и это молчание хуже всего. Я не ответил. Не мог.
Ангелина встретила меня у порога — черные кудри растрепаны, в одной руке сигарета, в другой бокал вина. Ее квартира пахла табаком и духами, стены увешаны дешевыми картинами — цветы, закаты, все кричащее, как она сама. Она улыбнулась, сверкнув зубами, и потянула меня внутрь.
— Ну наконец-то, Русланчик! — голос ее — мед с перцем, сладкий и жгучий. — Я уж думала, струсишь, вернешься к своей курочке наседке. Выглядишь, как мокрый пес — иди сюда, согрею!
Она хохотнула, ткнув меня в грудь длинным ногтем, и я заставил себя улыбнуться. Скинул куртку — та шлепнулась на пол, как дохлая рыба, — и рухнул на ее диван. Он был мягкий, слишком мягкий, будто затягивал в себя. Ангелина плюхнулась рядом, прижалась, горячая, как печка, и сунула мне бокал.
— Пей, — сказала она, затягиваясь сигаретой. Дым кольцами поплыл к потолку. — Сегодня наш день, Руслан. Свобода! Никаких пеленок, никаких нытья. Только ты и я.
Я глотнул вина — кислое, дешевое, но тепло пошло по венам. Свобода. Слово звенело в ушах, как колокол, но почему-то внутри — пустота, как в заброшенном цеху. Я смотрел на нее — на эти ее глаза, блестящие, как стекляшки, на губы, накрашенные красным, — и думал: вот оно? Ради этого я бросил Таню? Ради дивана, вина и дыма?
— Ангел, — начал я, и голос мой дрогнул, как у пацана перед учителем. — Ты правда думаешь, что мы… что это надолго?
Она замерла, сигарета зависла у рта. Потом рассмеялась — громко, резко, как птица взлетела.
— Надолго? Ой, Руслан, ты такой милый! — она ткнула меня в бок, пролив вино на ковер. — Живи сейчас, а? Что ты как старик — «надолго», «навсегда». Мы тут развлекаемся, ясно? Не грузи меня!
Я кивнул, но что-то внутри сжалось, как пружина.
Развлекаемся. А Таня там, одна, гладит живот, шепчет сыну, что все будет хорошо, хотя я знаю — не будет. Я вдруг вспомнил, как мы с ней выбирали кроватку — она смеялась, что я не умею шурупы крутить, а я злился, но потом мы пили чай, и она грела мои руки своими. Маленькие такие руки, мягкие, но сильные.
— Чего молчишь? — Ангелина прищурилась, дым вился вокруг нее, как змея. — Опять о своей Таньке думаешь? Брось, Руслан! Она прошлое. Я — твое будущее. Или ты уже жалеешь?
— Не жалею, — соврал я, слишком быстро, и она ухмыльнулась, довольная, как кошка над миской сметаны. Но я жалел. Уже тогда, в тот первый вечер, когда дождь смыл с меня остатки дома. Я сидел, пил ее вино, слушал ее болтовню — про бары, про подруг, про то, как она ненавидит скуку, — а перед глазами стояло лицо Тани. Ее слезы. Ее «аукнется».
Ночью я лежал на ее продавленной кровати, глядя в потолок. Ангелина спала рядом, раскинувшись, как звезда, ее дыхание пахло сигаретами.
А я не мог уснуть. В груди ныло, как от старой раны, и я думал: что я наделал? Ушел от жены, от сына, ради чего? Ради свободы, которая оказалась просто шумом?
Я сжал кулаки, в темноте, и понял — это не конец. Это только начало. Начало того, как я буду распутывать этот клубок, который сам же и завязал. Потому что Танин голос — он не отпускает. Он гудит во мне, как ток в проводах, и я знаю: она права. Это аукнется. Уже аукается.
***
Утро вломилось в комнату Ангелины, как незваный гость, — серый свет пробился сквозь шторы, пыльный и тусклый, как мои мысли. Я лежал, уставившись в трещину на потолке, похожую на кривую ухмылку судьбы.
Рядом Ангелина ворочалась, простыня сбилась, обнажив ее худую спину с россыпью родинок — будто кто-то рассыпал перец по белому листу. Она что-то пробормотала во сне, хриплое, невнятное, и я вдруг поймал себя на том, что прислушиваюсь — а вдруг скажет мое имя? Не сказала.
Я встал, тихо, чтобы не разбудить, и побрел на кухню. Там было тесно, пахло вчерашним вином и чем-то прокисшим. На столе — пустая бутылка, пара окурков в блюдце, ее помада размазана по краю бокала, как кровавый след.
Я включил чайник — старый, с облупленной краской, он зашипел, как рассерженный кот. Пока вода грелась, я смотрел в окно: дождь утих, но лужи блестели, отражая мутное небо. И в этом отражении я увидел себя — небритого, с кругами под глазами, мужика, который вчера перечеркнул свою жизнь одним шагом.
— Руслан, ты чего там шумишь? — голос Ангелины, сонный, но уже с ноткой раздражения, долетел из комнаты. Она появилась в дверях, в растянутой футболке, волосы — гнездо воронье, глаза щурятся от света. — Ночь же была, а ты уже на ногах, как солдат. Ложись обратно!
— Не спится, — буркнул я, наливая кипяток в кружку с заваркой. Чай был дешевый, пах травой и пылью. — Думаю.
— Ой, не начинай! — она плюхнулась на стул, закинув ногу на ногу, и потянулась за сигаретой. — Думать — это не твое, Русланчик. Ты у меня мужчина действия, а не философии. Что случилось-то? Танька твоя звонила?
Я вздрогнул, чуть не пролив чай. Она попала в точку, как иглой в нерв. Таня не звонила — я сам выключил телефон ночью, чтоб не видеть ее имени на экране. Но оно все равно жгло мне мозг, как раскаленный уголь.
— Нет, — соврал я, глядя в кружку. Пар поднимался, кружился, как мои мысли. — Просто… шумно у тебя тут. Не привык.
— Шумно? — она хмыкнула, чиркнув зажигалкой. Огонь вспыхнул, осветив ее лицо — красивое, но жесткое, как у куклы, которую слишком долго таскали за собой. — Это жизнь, милый! А у тебя там, с Танькой, что было? Тишина да борщи? Скука смертная, вот ты и сбежал ко мне!
Я промолчал, но внутри все закрутилось, как вода в сливе. Скука? Да, может, и так. Таня любила порядок — полки ровные, ужин в шесть, носки в ящике сложены парами.
А я… я хотел ветра, шума, чего-то, что встряхнет меня, как старый ковер. Ангелина это дала — с ней каждый день был как прыжок с обрыва. Но теперь, глядя на ее ухмылку, на этот дым, что вился между нами, я вдруг понял: прыжок-то вниз. И парашюта нет.
— Слушай, Ангел, — начал я, ставя кружку на стол так резко, что чай плеснулся через край. — А что дальше? Ну, мы с тобой… это что? Куда идем?
Она затянулась, выпустила дым в потолок, медленно, как актриса в старом кино. Потом посмотрела на меня — глаза прищурены, уголок рта дернулся.
— Куда идем? — переспросила она, и в голосе — насмешка, острая, как бритва. — Руслан, ты серьезно? Мы живем, наслаждаемся! Ты что, кольцо мне надеть хочешь? Или ребенка завести, как твоя Танька? Расслабься, а?
Ее слова ударили, как молот по наковальне.
Я замер, чувствуя, как кровь стучит в висках. Ребенок. Мой сын. Ванечка, которого я оставил там, в Танином животе, вместе с ее слезами и ее «аукнется».
А я тут — с сигаретами, с вином, с женщиной, которая смеется над тем, что для меня было… чем? Смыслом? Я вдруг вспомнил, как Таня однажды ночью шептала мне:
«Он шевелится, Руслан, чувствуешь?» — и клала мою руку на свой живот. Я чувствовал. Маленький толчок, как привет из будущего. А теперь что я чувствую? Пустоту?
— Я не шучу, Ангелина, — сказал я, и голос мой стал тверже, как сталь на заводе. — Мне надо знать. Это серьезно или просто… игра?
Она посмотрела на меня долгим взглядом — не смеялась уже, не щурилась. Потом затушила сигарету прямо в блюдце, с силой, будто точку ставила.
— Игра, Руслан, — сказала она тихо, но четко. — Для меня — игра. А для тебя… не знаю. Ты сам решай, чего хочешь. Но если тебе нужен дом, дети, борщи — это не ко мне. Я не такая.
Я встал. Кружка осталась на столе, чай остыл, как мои надежды. Внутри — буря, но уже другая, ясная, как после дождя. Ангелина смотрела на меня, ждала, может, что я рассмеюсь, обниму ее, скажу: «Да ладно, шучу». Но я молчал. Молчал и понимал: я ошибся. Не туда пошел. Не к той.
— Спасибо, Ангел, — сказал я наконец, и голос мой был чужим, глухим. — За честность. Я… мне надо идти.
Она пожала плечами, как будто я сказал, что иду за хлебом.
— Иди, — бросила она, закуривая новую сигарету. — Только не ной потом, что скучно стало.
Я схватил куртку — еще влажную, холодную, — и вышел. Дверь хлопнула за мной, как крышка гроба. На улице было сыро, ветер гнал листья по асфальту, а я шел — быстро, почти бежал, к Тане, к сыну, к тому, что я чуть не потерял. В груди колотилось: успеть бы. Успеть, пока она не закрыла дверь навсегда. Пока ее «аукнется» не стало моим приговором.
***
Я стоял перед нашей дверью — старой, облупленной, с царапинами от Таниного ключа, когда она вечно промахивалась в темноте.
Дождь опять начался, мелкий, нудный, капли стучали по капюшону, как пальцы по столу. В руках — сумка, та самая, с которой я ушел два дня назад. Она казалась тяжелее, будто в ней лежали не шмотки, а все мои ошибки. Я дышал глубоко, грудь ныла, как после смены на заводе, но это было другое — страх, стыд, надежда, все смешалось, как масло с водой. Постучал. Тихо, будто боялся разбудить кого-то. А может, и боялся.
Дверь скрипнула, и вот она — Таня.
В халате, старом, с выцветшими цветами, волосы собраны в неряшливый пучок, лицо бледное, под глазами тени, как угольные разводы. Она замерла, увидев меня, рука на косяке сжалась так, что ногти побелели. А живот… он стал еще больше, или мне показалось, — круглый, живой, как луна в полнолуние.
— Ты? — голос ее — шепот, но в нем гром, готовый грянуть. — Чего пришел, Руслан? Забыл носки? Или Ангелина твоя выгнала?
Я сглотнул. Горло сухое, как наждачка. Шагнул ближе, вода с куртки капала на порог, но я не замечал.
— Тань, — начал я, и голос сорвался, как у пацана. — Я… я дурак. Самый большой дурак на свете. Ушел, бросил тебя, сына… а там — пустота. Ангелина — она не то. Не ты. Я ошибся, Тань. Прости меня, если сможешь.
Она смотрела на меня — долго, молча, глаза ее блестели, как стекло под дождем. Потом шагнула назад, открывая дверь шире, но лицо оставалось каменным.
— Заходи, — сказала она, коротко, резко. — Промок весь. Заболеешь еще, а мне тебя выхаживать?
Я вошел, сумка шлепнулась на пол в прихожей, знакомый запах — чай, мыло, ее крем для рук — ударил в нос, и я чуть не рухнул от облегчения. Она закрыла дверь, повернулась ко мне, скрестив руки на груди, чуть выше живота.
— Говори, — бросила она. — И не ври. Почему вернулся? Что там у вас с ней стряслось?
Я выдохнул, сжал кулаки, чтоб руки не дрожали.
— Ничего не стряслось, Тань. Она… она просто играет. Ей весело, а мне — нет. Я думал, там свобода, жизнь, а оказалось — дым один. А ты… ты — мой дом. И сын наш. Я ночью лежал, думал о нем, о том, как он шевелится, как ты мне руку клала… и понял — я не могу без этого. Без вас.
Ее губы дрогнули, но она быстро сжала их, будто боялась расплакаться. Шагнула ко мне, близко, так, что я почувствовал тепло ее тела, и ткнула пальцем мне в грудь.
— Ты меня бросил, Руслан, — сказала она, и голос ее — как струна, натянутая до предела. — Я тут сидела, плакала, думала, как одна буду с ребенком… а ты с ней там пил, смеялся! Как мне теперь тебе верить? Как?!
— Не знаю, — честно выдавил я, глядя ей в глаза — мокрые, злые, родные. — Не знаю, Тань. Но я докажу. Каждый день буду доказывать — делом, не словами. Останусь, буду с тобой, с ним. Кроватку соберу, хоть я и криворукий. Все, что скажешь, сделаю. Только не гони.
Она молчала. Долго. Дождь за окном стучал, как сердце — быстро, неровно. Потом она вздохнула, глубоко, как будто выталкивала боль из груди, и положила руку на живот.
— Он вчера всю ночь пинался, — сказала она тихо, почти шепотом. — Я ему говорила: «Папка ушел, но мы справимся». А теперь ты тут… и я не знаю, что ему сказать.
Я шагнул к ней, осторожно, как к раненой птице, и взял ее руку — холодную, дрожащую. Сжал.
— Скажи ему, что папка вернулся, — прошептал я. — И больше никуда не уйдет. Никогда.
Таня посмотрела на меня, и в ее глазах — буря стихла, остался только усталый свет. Она не улыбнулась, не обняла, но руку не выдернула.
— Иди чайник ставь, — сказала она наконец, отворачиваясь к дивану. — И куртку повесь, пол не заливай. А там… посмотрим.
Я кивнул, чувствуя, как тяжесть в груди тает, медленно, как лед весной. Это не прощение — еще нет. Но это шанс. Шанс построить заново то, что я чуть не разломал.
Я пошел на кухню, чайник загудел, а за спиной Таня тихо вздохнула — и в этом вздохе я услышал начало. Наше начало. Снова.