Я стою у плиты, помешиваю щи, а за спиной — его голос, резкий, как нож по стеклу.
— Смени гардероб, Катя, и приведи себя в порядок! Сколько можно ходить в этих обносках? Посмотри на себя — располнела, растеклась, как тесто на сковородке!
Илья сидит за столом, лениво листая телефон. Не смотрит на меня, даже головы не поднимает. А я чувствую, как слова его впиваются в грудь, будто иголки.
Щи кипят, пар поднимается к потолку, а я молчу. Руки сами нервно сжимают половник. Хочется швырнуть эту чертову ложку ему в лицо, но я только вытираю пот со лба рукавом старой кофты и шепчу про себя: «Терпеть надо. Семья же».
Он бросает телефон на стол — хлоп! — и встает. Высокий, подтянутый, в этой своей выглаженной рубашке, которую я утром утюжила. Смотрит на меня сверху вниз, губы кривятся.
— Я на работу. Там хоть на людей посмотреть можно, а не на… это вот всё.
Дверь хлопает, и я остаюсь одна. Тишина давит, только кастрюля шипит, да ложка в руке дрожит. Ставлю её на стол, сажусь, смотрю в окно. Весна за стеклом — март, грязный снег тает, а у меня внутри будто зима вечная. Сколько уже так? Десять лет? Двенадцать?
Мы с Ильёй поженились, когда мне было двадцать пять, а ему двадцать восемь. Я тогда худенькая была, лёгкая, как пёрышко. Волосы длинные, русые, до поясницы — он любил их гладить, говорил: «Ты моя русалка».
У нас дочка родилась через год — Леночка. Я её выкармливала, ночи не спала, а он всё шутил: «Ну, мать, теперь ты настоящая женщина, с формами». Я смеялась тогда, не обижалась. Думала, любит он меня такой, какая есть.
Но время шло, Лена подросла, а я… я осталась дома. Готовила, убирала, стирала — всё для них. Илья на работе пропадал, в своей фирме, менеджером среднего звена. Приходил поздно, уставший, но всегда с историями: как там коллеги смеются, как начальство его хвалит. А я слушала, кивала, радовалась за него.
Только потом заметила — он всё чаще стал сравнивать. «Вот у нас Света из отдела такая модница, каблуки, юбочки короткие — глаз не отвести». Или: «Татьяна из бухгалтерии в спортзал ходит, в сорок выглядит на двадцать пять».
Сначала я отшучивалась: «Ну, Илюш, мне бы тоже в спортзал, да кто Ленку из садика заберёт?» А он хмурился, молчал. Потом и вовсе перестал улыбаться моим словам. Смотрел на меня, как на старую мебель, которую давно пора выкинуть.
Я пыталась. Честно. Купила платье новое, синее, с поясом — думала, удивлю его. Надела, покрутилась перед зеркалом. А он пришёл, глянул мельком и буркнул: «Ну, хоть что-то, а то в этих халатах своих…» И ушёл в ванную.
Я тогда в зеркало посмотрела — на себя, на эти свои «формы», на волосы, что уже не русалочьи, а тусклые, собранные в пучок. И заплакала. Тихо, чтобы Лена не услышала.
А на работе у него всё иначе. Я знаю, видела.
Однажды заезжала к нему в офис — документы какие-то отвезти. И там… эти его сотрудницы. Худенькие, ухоженные, в обтягивающих костюмах. Секретарша Яна — особенно. Юбка карандаш, блузка с вырезом, волосы уложены, как в рекламе шампуня.
Она мне улыбнулась тогда, вежливо так, а я почувствовала себя серой мышью в своём пальто с рынка. Илья вышел из кабинета, увидел меня, нахмурился:
«Ты чего тут? Я же сказал, по телефону всё решим».
А Яна рядом стоит, каблучками постукивает, и смотрит на него — глаза блестят.
Я потом дома полночи не спала. Думала:
«Ну и что, что я не такая? Я же ему жизнь строила, дочь растила. Разве этого мало?»
Но в груди ныло, будто предчувствие какое.
А сегодня утром всё стало ясно.
Он опять начал: «Смени гардероб, Катя, смотреть на тебя тошно». Я не выдержала, огрызнулась:
— А ты на себя посмотри! Думаешь, я не вижу, как ты на своих сотрудниц пялишься?
Он замер, глаза сузились.
— Ты меня ещё попрекать будешь? Я семью содержу, а ты тут щи варишь и жиреешь!
И ушёл. А я осталась. Щи остыли, Ленка в школе, а я сижу и думаю: где я ошиблась? Почему я ему не нужна?
Но вечером он пришёл поздно. Очень поздно. От него пахло не просто табаком — ещё чем-то сладким, чужим. Парфюм женский, приторный. Я спросила, тихо так:
— Где был?
— На совещании задержался, — бросил он, не глядя.
Я знала, что врёт. Глаза его бегали, как у мальчишки, пойманного на воровстве конфет. А утром, когда он ушёл, я нашла в кармане его пиджака записку. Мелкий почерк, аккуратный:
«Илюш, жду в пятницу, Я.»
Сердце ухнуло вниз, как камень в колодец. Яна. Секретарша. Худенькая, ухоженная Яна. Я сидела с этой бумажкой в руках, смотрела на неё, а перед глазами — вся наша жизнь. Моя молодость, мои жертвы, мои щи, которые он теперь презирает. И его голос в голове: «Приведи себя в порядок».
А потом я встала. Выкинула записку. Пошла к зеркалу. Достала то синее платье, надела. Волосы распустила. И сказала себе: «Хватит». Не знаю, что будет дальше. Может, уйду. Может, останусь ради Лены.
Но терпеть это — больше не буду. Пусть облизывается на свою Яну. И это он, а не я, должен себя в порядок привести.
Стою у зеркала, вся в слезах. Набираю Светку, подругу мою давнюю, с которой сто лет не виделись. Она всегда была прямолинейная, как топор, но зато честная — до дрожи. Трубку берёт сразу, голос звонкий, будто и не было этих лет разлуки:
— Катька, ты жива вообще? Чего молчишь, как партизан?
Я молчу секунду, собираюсь с духом. А потом вываливаю всё — про Илью, про его «смени гардероб», про записку от Яны. Голос дрожит, но я держусь, не реву. Светка слушает, не перебивает, только слышу, как она сигаретой затягивается — ш-ш-ш через трубку. А потом выдаёт:
— Ну, всё, Кать. Пора тебе из спячки выходить. Он там с секретаршами своими кувыркается, а ты щи ему варишь? Давай, собирайся, едем ко мне. Ленку к маме своей отвези, и вперёд.
Я опешила.
— Куда ехать-то? Что делать?
— Жить, дура! — рявкает она. — Хватит себя хоронить.
И вот я уже стою у шкафа, перебираю вещи. Пальцы скользят по старым кофтам, выцветшим платьям. Всё какое-то серое, безликое, как я сама последние годы.
А внизу, под стопкой свитеров, нахожу коробку. Ту самую, с туфлями. Чёрные, на каблуке, купила их лет пять назад на распутье — думала, надену на годовщину. Не надела. Илья тогда сказал: «Куда тебе каблуки, с твоими ногами?»
Достаю их, ставлю на пол. Блестят, как новые. Надеваю — иду к зеркалу. Ноги дрожат, непривычно, но держусь. Синее платье, туфли, волосы распущены. Смотрю на себя и думаю:
«А ведь я ещё могу. Могу же?»
Ленку отвожу к маме. Мама, как всегда, ворчит:
— Что это ты вырядилась? Куда собралась? Илья знает?
— Мам, не начинай, — обрываю я. — Просто побудь с Леной, ладно?
Она хмурится, но кивает. Ленка обнимает меня, шепчет: «Мам, ты красивая сегодня». И я улыбаюсь — впервые за день тепло на душе.
У Светки дома пахнет кофе и её вечными сигаретами. Она встречает меня в дверях, оглядывает с ног до головы, присвистывает:
— Ну, мать, да ты ещё ого-го! Садись, сейчас будем тебя в чувство приводить.
Мы сидим на кухне, пьём кофе с коньяком — она настояла. Я рассказываю всё подробнее: как Илья смотрит на меня, как Яна улыбается ему в офисе, как я сама себя потеряла где-то между стиркой и готовкой. Светка слушает, кивает, а потом вдруг хлопает ладонью по столу:
— Кать, а ты чего ждёшь? Что он одумается? Да он уже по уши в этой своей Яне. Ты себя видела? Ты живая, красивая, а сидишь, как старуха у разбитого корыта!
Я молчу. А она продолжает:
— Помнишь, как мы с тобой в молодости по клубам бегали? Ты танцевала лучше всех, мужики за тобой толпами ходили. И что теперь? Из-за этого козла себя похоронила?
Её слова — как пощёчина. Больно, но отрезвляет. Я смотрю в чашку, а перед глазами — та я, прежняя. Лёгкая, смешливая, с искрами в глазах. Где она? Когда я её потеряла?
***
Ночью я не сплю. Лежу у Светки на диване, слушаю, как она храпит в соседней комнате. Думаю про Илью. Про то, как он придёт домой, увидит пустую кухню, холодные щи. Позвонит, наверное. Или не позвонит? Может, сразу к Яне поедет, в её холёную квартирку с белыми диванами и запахом дорогих духов.
А утром я решаю. Встаю, крашусь — впервые за сто лет. Румяна, тушь, помада — старая, но ещё живая. Светка одобрительно кивает:
— Вот это другое дело. Пошли, Кать, прогуляемся.
Мы идём по улице, мартовский ветер холодит щёки. Я в туфлях, в платье, пальто нараспашку — непривычно, но легко. Люди оборачиваются, кто-то улыбается. А я вдруг понимаю: я ещё могу нравиться. Не Илье, не мужу своему неблагодарному, а просто — людям. Себе.
Светка тянет меня в кафе. Заказываем вино, смеёмся над её байками про бывшего мужа. И тут звонит телефон. Илья. Я смотрю на экран, сердце колотится. Светка шипит:
— Не бери, пусть помучается.
Но я беру.
— Катя, ты где? — голос его злой, но в нём что-то ещё… растерянность?
— Гуляю, — говорю спокойно. — А ты где, Илюш? С Яной своей?
Тишина в трубке. Долгая, тяжёлая. А потом он бросает:
— Дома я. Приезжай, поговорить надо.
Я кладу трубку. Светка смотрит на меня, глаза прищурены:
— Поедешь?
— Не знаю, — шепчу я. — Не знаю…
Но внутри уже что-то щёлкает. Как замок, который открылся. Я не поеду. Не сейчас. Пусть он ждёт, пусть думает, пусть чувствует, каково это — остаться одному. А я допиваю вино, улыбаюсь Светке и говорю:
— Знаешь, а ведь я ещё поживу. Для себя поживу.
Светка смотрит на меня, будто мысли мои читает.
— Кать, ты чего задумалась? Все-таки ехать к нему собралась?
— Нет, — говорю твёрдо. — Хватит. Я Ленку заберу и к маме поеду.
Она хлопает в ладоши, глаза загораются:
— Вот это моя Катька! Давай, собирайся, я с тобой поеду, помогу.
Мы приезжаем домой, Ленка тянет меня за рукав:
— Мам, а папа что? Он с нами не поедет?
Я сажусь перед ней на корточки, глажу её по голове.
— Нет, солнышко. Мы с папой пока поживём отдельно. Так будет лучше.
Она молчит, глаза большие, серьёзные. Но кивает. Умница моя.
Дома я собираю вещи — быстро, будто боюсь передумать. Два чемодана: мой и Ленкин. Илья звонит ещё раз, я не беру. Потом пишет: «Ты серьёзно? Куда ты с ребёнком на ночь глядя?» Не отвечаю. Пусть думает, пусть паникует. Он ведь никогда не думал, каково мне было все эти годы.
Когда мы с Ленкой садимся в электричку до маминого посёлка, я чувствую, как плечи расправляются. За окном мелькают фонари, лес темнеет, а внутри — свет. Словно я не просто от него уезжаю, а от самой себя прежней — той, что терпела, молчала, гнулась под его взглядом.
У мамы тесно, пахнет пирогами и старым деревом. Она ворчит, но я вижу — рада. Ленка сразу бежит к её кошке Мурке, а я сажусь на скрипучую кровать и думаю: «Ну вот и всё. Новая жизнь».
Первое время было тяжело.
Илья звонит, то угрожает, то просит вернуться. Я не сдаюсь. Говорю: «Хочешь Лену видеть — приезжай сюда. А ко мне не лезь». Он приезжает раз, смотрит на меня со злостью, но молчит. Ленка обнимает его, а я стою в стороне, и сердце не ёкает. Всё. Отболело.
А потом появляется Коля.
Я его впервые вижу на рынке, куда мама меня отправила за картошкой. Он стоит за прилавком — невысокий, коренастый, с руками в мозолях и улыбкой тёплой, как июльское солнце. Лет ему под пятьдесят, волосы седые, но глаза живые, мальчишеские.
— Вам сколько? — спрашивает, кивая на мешки.
— Десять кило, — бурчу я, а сама думаю: «Чего он лыбится?»
Он взвешивает, закидывает мешок на плечо, говорит:
— Давайте до машины донесу, а то надорвётесь.
Я отмахиваюсь, но он настаивает. Идём к моей старой «девятке», болтаем. Оказывается, он тут всех знает — местный, фермер, сам картошку выращивает. Говорит просто, без выкрутасов, а я слушаю и ловлю себя на том, что улыбаюсь.
Через неделю он опять меня ловит — у магазина уже.
— Екатерина, а вы пироги печёте? — спрашивает, хитро щурясь.
— Пеку, — отвечаю. — А что?
— Да мать моя всё просит, а я не умею. Может, научите?
Я смеюсь, а он краснеет, как пацан. И вот я уже у него дома — старый дом, уютный, с печкой и запахом трав. Ленка с его собакой возится, а мы с Колей месим тесто. Он неуклюжий, мука на носу, но старается. И смотрит на меня — не как Илья, не с придиркой, а мягко, с теплом.
— Ты красивая, Катя, — говорит он вдруг, когда пироги уже в печке. — Такая… настоящая.
Я теряюсь. Хочу отшутиться, но слова застревают. А он продолжает:
— Мне в тебе всё нравится. И как ты смеёшься, и как с Ленкой шепчешься. И даже как хмуришься, когда картошку чистишь.
Я молчу, а в груди жарко. Когда он меня до дома провожает, вдруг берёт за руку. Пальцы его твёрдые, шершавые, но такие… надёжные. И я не отдёргиваю.
Проходит месяц, два.
Илья звонит реже, Яна, говорят, уже таскает ему обеды в офис — ну и пусть. А я с Колей всё чаще вижусь. Он Ленку на рыбалку берёт, мне цветы с поля приносит — простые, ромашки, но от них сердце щемит.
Однажды вечером мы сидим у него на крыльце. Ленка спит внутри, звёзды над нами горят, как лампочки. Он обнимает меня, тихо говорит:
— Катя, оставайтесь со мной. Я вас не обижу. Ты мне такая и нужна — живая, тёплая. Не надо тебе меняться ни для кого.
Я смотрю на него, на эти его глаза добрые, и понимаю: вот оно. То, чего я ждала. Не осуждение, не «смени гардероб», а просто — любовь. Такая, какая есть.
— Останусь, — шепчу я. И улыбаюсь.
А за спиной — ночь, звёзды, и новая жизнь, которая только начинается.