– С такими доходами тебе не место в нашей семье! – Кирилл усмехнулся, скрестив руки на груди, его голос сочился презрением. Он стоял в дверях своей роскошной квартиры, за спиной сверкали хрустальные люстры, отражая свет на мраморном полу.
Я, Лера, замерла на пороге, сжимая ручку старой сумки, потёртой на углах. Моя куртка промокла от осеннего дождя, ботинки оставляли грязные следы на его идеальном ковре, но я лишь улыбнулась в ответ – тихо, почти незаметно, как будто его слова были ветром, а не камнем. Они задели, но не сломали. Я развернулась и ушла, оставив за спиной его смех и запах дорогого парфюма, который он всегда наносил слишком щедро. А через два года он сам пришёл ко мне – с пустыми руками, в мятом пиджаке, с взглядом, полным стыда, и я смотрела на него через порог, как на чужака.
Кирилл ворвался в мою жизнь весной, как порыв ветра в открытое окно – яркий, шумный, неотразимый. Я тогда стояла на выставке, куда пробралась по бесплатному билету от подруги Кати. Картина передо мной – хаотичные мазки, красные и синие пятна – казалась загадкой. Я пыталась разгадать её, когда он подошёл с бокалом вина, в тёмно-синем костюме, сшитом так, будто его вырезали из журнала.
– Нравится? – спросил он, кивая на полотно.
– Не знаю, – честно ответила я, теребя край своего свитера. – Но цепляет. Как будто крик.
– Это мой друг рисовал, – улыбнулся он, показав ровные зубы. – Я Кирилл. А ты?
– Лера, – сказала я, чувствуя себя серой мышкой рядом с его блеском.
Он был сыном богатых родителей – отец, Сергей Павлович, владел строительной империей, мать, Елена Викторовна, коллекционировала антиквариат и улыбалась так, будто знала все тайны мира. Кирилл работал в семейной фирме, водил Porsche, жил в квартире с панорамными окнами. Я снимала комнату в панельке, где обои отклеивались от сырости, писала тексты для сайтов и подрабатывала официанткой в забегаловке у метро. Разница между нами была пропастью, но он сказал:
– Ты другая, Лер. В тебе есть что-то настоящее, не как в этих гламурных куклах.
Я поверила. Мы гуляли по набережной, он рассказывал о детстве – как отец учил его ездить на велике, а мать заставляла играть на пианино, пока пальцы не немели. Я вспоминала своё – бабушкин дом в деревне, где я читала книжки под одеялом с фонариком, мечтая стать писателем.
– Ты добьёшься своего, – говорил он, глядя на реку. – У тебя глаза горят.
Через полгода он позвал меня жить к нему. Мы сидели на диване, он перебирал мои волосы:
– Переезжай, Лер. Хочу просыпаться с тобой.
Я кивнула, сердце колотилось, как барабан. Тогда я не знала, что его семья станет стеной, а он – её тенью.
Первая встреча с его родителями прошла в их загородном доме – колонны, сад с розами, которые Елена Викторовна холила, как детей. Она встретила меня в платье от кутюр, жемчуг на шее блестел холодно. Сергей Павлович пах сигарами, его взгляд буравил насквозь. Я сидела на краешке стула, чувствуя себя экспонатом.
– Ты, значит, Лера? – спросила она, поднося чашку к губам.
– Да, – кивнула я. – Рада вас видеть.
– Чем занимаешься? – прищурился он.
– Пишу тексты, фриланс. Иногда подрабатываю, – ответила я, теребя рукав.
– Подрабатываешь? – переспросила она, бровь дрогнула. – Интересно. А сколько это приносит?
– Хватает на жизнь, – уклонилась я.
Кирилл кашлянул: «Мам, пап, Лера талантливая, ей не обязательно…»
– Талант – это мило, – перебил отец. – Но в нашей семье ценятся стабильность и статус. Ты ведь понимаешь, сын?
Кирилл сжал мою руку под столом: «Пап, хватит».
Вечером, в машине, он сказал:
– Не бери в голову, Лер. Они такие, привыкнут.
– А если нет? – спросила я тихо.
– Я с тобой, – улыбнулся он, но глаза отвёл.
Я вспомнила бабушку – она всегда говорила: «Лерка, смотри людям в душу, а не в кошелёк». Её слова грели, но в тот момент я чувствовала себя чужой в этом мире люстр и роз.
Жить с Кириллом было как в сказке с подвохом. Днём я писала за его стеклянным столом, глядя на реку, он звонил: «Закажи ужин, вечером отметим». Но его семья вмешивалась всё чаще. Елена Викторовна могла позвонить:
– Лера, ты понимаешь, сколько стоит эта квартира? Ты хоть что-то вносишь?
– Я стараюсь, – отвечала я, голос дрожал.
– Стараться мало, – бросала она. – Нужно соответствовать.
Однажды я готовила ужин – борщ, как учила бабушка, с чесночными пампушками. Кирилл пришёл с матерью. Она посмотрела на кастрюлю, скривилась:
– Это что, деревенская похлёбка? У нас в семье так не едят.
– Мам, вкусно же, – сказал он, но она махнула рукой:
– Вкусно для кого? Для официанток?
Я ушла в спальню, хлопнув дверью. Кирилл постучался позже:
– Лер, прости, она не хотела.
– А ты хотел меня защитить? – спросила я.
Он промолчал, и я вспомнила, как в детстве пряталась за бабушкин сарай, когда соседские мальчишки дразнили меня за рваные кеды.
Сергей Павлович был прямолинейнее. На ужине он сказал:
– Кирилл, она тебе не пара. С такими доходами – обуза, а не жена.
– Пап, хватит, – огрызнулся Кирилл, но я видела, как он сжал вилку.
Я старалась доказать, что не пустое место – убирала, купила ему галстук на свои деньги. Елена Викторовна фыркнула: «Из распродажи?» Отец добавил: «Наши женщины не работают за копейки». Кирилл защищал меня всё реже, и я начала замечать трещины.
Всё рухнуло в октябре. Я вернулась с подработки – пахла кофе и мокрой улицей, в руках – пакет с булочками для нас. Кирилл ждал в гостиной, хмурый, с бокалом виски.
– Лер, нам надо поговорить, – начал он.
– Что случилось? – спросила я, снимая куртку.
– Мои родители… Они считают, что ты не вписываешься. И я думаю, они правы.
Я замерла, булочки упали на пол.
– С такими доходами тебе не место в нашей семье, – усмехнулся он. – Это не работает. Уходи.
Его слова резанули, как нож по старой ране – той, что осталась от детских насмешек. Но я не заплакала. Улыбнулась – тихо, глядя ему в глаза.
– Хорошо, – сказала я, взяла сумку и ушла. Дождь бил в лицо, его смех эхом звучал в голове, но я вспомнила бабушкин голос: «Лерка, ты сильнее, чем они думают».
Моя комната в панельке была холодной – диван скрипел, ноутбук гудел, книги лежали стопкой у стены. Я сидела в темноте, глядя на реку вдалеке – ту же, что видела из его окон. Слёзы не шли, вместо них росла злость – на себя, за то, что позволила им решать, чего я стою.
Наутро я взяла заказ – сайт для кофейни. Потом ещё – брошюра для театра. Работала ночами, пила дешёвый кофе, но каждый рубль был моим. Через три месяца сняла офис – крохотный, с облупленной краской, но с вывеской: «Издательство Леры Соколовой». Я писала сказки, рисовала обложки – первая книга, «Девочка и река», ожила на бумаге. Сто экземпляров, потом тысяча, потом десять тысяч.
Кирилл написал через полгода:
– Лер, прости, я был дураком. Давай попробуем снова?
Я вспомнила, как мы гуляли у реки, как он смеялся над моими шутками. Но ответила: «Нет». Слухи доносились – он ушёл из фирмы, поссорился с отцом, начал пить. Елена Викторовна хвасталась: «Сын избавился от нищенки». Я улыбалась – их мир трещал, а мой рос.
Два года спустя мой офис переехал в центр – стеклянные стены, река за окном. «Девочка и река» стала бестселлером, я выпустила ещё три книги, открыла филиал. Деньги текли – не их рекой, а моей. Я купила квартиру с балконом, где цвели гортензии в горшках – простые, но крепкие, как я сама.
Однажды я сидела в офисе, дописывая сказку – о девочке, строящей мост. В дверь позвонили. Я открыла – Кирилл. Волосы растрепаны, пиджак мятый, запах перегара.
– Лера, – начал он, голос дрожал. – Я всё испортил.
– Зачем пришёл? – спросила я, скрестив руки.
– Увидел твою книгу в магазине. Ты добилась всего… А я потерял работу, продал машину, чтобы покрыть долги. Родители выгнали меня. Прости, Лер. Я был слеп. Давай начнём заново?
Я вспомнила его смех, люстры, дождь. Вспомнила, как он однажды сказал: «Ты моя река, Лер» – и как бросил меня под их взглядом.
– С такими доходами тебе не место в моей жизни, – сказала я тихо, почти процитировав его. – Уходи.
– Лера, пожалуйста… – начал он, но я закрыла дверь.
Вечером я вышла на балкон. Гортензии качались на ветру, река блестела вдали. Я дописала сказку – девочка построила мост и ушла по нему, оставив прошлое позади.
Лучшие рассказы сезона: