Опять этот сон. Опять – черная дыра на белом фоне. Опять – белое пятно – и на нем – провал черного рта. Да что это такое? Как избавиться от страшного видения? Феоктист свалился с койки. Мокрый весь, потный, измученный. Больной.
Мужики, они в Бога не особо веруют. Если веруют истинно, то становятся настоящими сподвижниками. А так… пока гром не грянет. Вот и Феоктист, до сей поры лоб не крестил. Неудобно перед людьми – засмеют. И так за дурачка держат. А вот намучился с проклятым сном и все, приспособился лбом по полу стучать – молиться и милости просить. А у кого просить? Нет ведь никого у Феоктиста. Если и был кто, то об этом он ничегошеньки не помнит, весь чистый, как белый лист. А чистый ли? Этот, с черным провалом рта, беззвучно кричавший, этот, не иначе, убиенный его, Феоктиста, руками.
Феоктист на руки, на тело не раз, и не два смотрел. Татуировок нет. Значит – не сидел. Значит, не убивал. Не убивал, или пойман не был – вот вопрос. Может быть, это фашист? Да какой фашист, морда на немецкую не похожа и одежа не такая. Может, полицай? А почему же Феоктист его в прорубь кинул? Расстрелял бы, и вся недолга. Или задушил. А тут – картина странная. Черная дыра на белом поле – зимний колодец, бревенчатым срубом огороженный, чтобы люди не ухнули в прорубь с головой. Значит, стремнина на реке незамерзающая. И где та река, и где та стремнина. Рек на Руси много. И спросить некого. Беда…
Каждую ночь Феоктиста покойник мучает. А утром Феоктист соскребает с щек щетину опасной бритвой, надевает телогрейку фронтовую и идет в колхозную конюшню, к Травке в первую очередь. Она его любимица, особой кротостью и выносливостью отличается от остальных лошадок. Если честно, то все здешние клячи – кроткие и послушные, на вес золота у колхоза. Но любит Феоктист только Травку, хотя и других лошаденок не обижает, держит их в опрятности и относительной сытости.
Их, сердешных, заездили совсем. До костей спины и шеи протерты – вместе с человеком поднимают страну из руин. Еще неизвестно, кому хуже, человеку или лошади: у обоих шкура от недоеда клочьями висит, обоим отдых нужен – такую войну переломали!
Отдых не положен ни коню, ни мужику. Бьются, колотятся бедные и не видят продыху. Феоктист вечерами достает склянку с мазью, бережно втирает снадобье в лошадиную кожу. Лошади стоят смирно, от удовольствия вытягивают шею и изредко бьют копытами. Феоктист не торопится – каждой уделяет внимание, оттягивает время сна. Боится ночи и не желает ее наступления.
А в остальном – все ровно, серо, спокойно. Прижился Феоктист при колхозе «Имени 13-й годовщины Октября», что при Волховской паромной станции находится. Дали ему место при конюшне. Так что Феоктист при фураже теперь. Ему много не надо – бобыль, инвалид, контуженный. Правда, собой неплох, силен и жилист. Местные бабочки, нет-нет, а в конюшню заглянут. Кто шанежек принесет, кто и молочка надыбает, кто рыбы вяленой.
Феоктист принимает дары с застенчивой улыбкой. Но на поводу не идет. Не дается молодухам в руки. Которая его уж очень допекла, так и узнала – почему. Слаб и немощен в этом деле оказался конюх, хоть и молод. Война его искалечила. Молодуха поревела, но славить на всю деревню мужика не стала. Ну и что, что слаб. Зато работник справный. Атаки продолжила. Но вскоре получила мягкий отлуп:
- Не неволь меня, Марья. Не могу я жениться. Другой обещан, а вспомнить не могу. Поди, детушки у меня имеются. Вдруг, отыщутся? А я с такой молвой, тут обретаюсь, свое, да женкино имя позорю. Не надо, не гневи Бога, вон, кака церква у вас стоит…Ему все видно. Иди, Марья, иди от меня…
Марья, на язык злючая, а осеклась. Блаженный, что с него взять. И обидеть больно. Отступилась. Отступились вскоре и все остальные. Добрый Феоктист, а все равно, какой-то выхолощенный. Припадок его бьет каждую ночь. Ну его, к лешему, пускай живет себе бобылем. Вдруг, и правда, отыщется жена, да детки?
Днем Феоктист при работе, ночью – один на один со своим покойником. А один раз не выдержал, не пошел ночевать в свою клетушку-пристройку. Около Травки свалился. И в первый раз проспал без сновидений.
Поутру проснулся счастливым. В конюшне тихо. Пахнет хомутами и прошлогодним сеном. Травка лежит около яслей.
- О, Господи! – заплакал Феоктист, - Травка!
Околела старая Травка. А может, кошмар доброго хозяина на себя приняла.
***
Глаша не сидела квашней. Однажды подошла к председателю и попросила направить ее на учебу.
- Да на кого, Глашенька? – председатель с удивлением глядел на «блаженную». Чуть было, худое про девку не подумал. Из колхоза так просто не отпускают, так девка норовит под хорошим предлогом улизнуть. Одной несладко, а обет даден. Наверное, в другом районе хочет погулять, неслышно и не видно.
- Ты, главное, отпусти. Вернусь, обещаю. Вон, хоть в Новгород, на агрономический факультет.
- Дело хорошее. Только образования тебе на факультеты не хватает. А вот на курсы животноводов нынче в Волхов приглашают, поедешь?
- Поеду, - просто соглашается Глаша.
- Ты скажи честно, зачем? – не унимается председатель, - свинтить вздумала?
- Феоктиста поищу. Отнесу письмо в районную газету. Имя приметное. Может, кто помнит? Может, кто могилу подскажет. Да мало ли что… Отпусти, председатель.
Отпустил.
А на поезде ехать интересно. Мелькают в окне деревья, деревни и города. Разруха кругом и великая стройка кругом. Глаша к окну прижалась – глаз не сводит. Велика земля, есть, что посмотреть, хоть и сжимается сердце от ран, нанесенных этой земле. Глаша принарядилась в довоенное платьице. Катя снабдила ее сухариками, огурчиками и малюсеньким кусочком сала:
- На перронах все в тридорого, говорят. Ты уж не шикуй.
В кармашек деньги зашиты. Мало ли, сколько денег в газете запросят за объявление. Мало ли, на квартиру средства понадобятся – два месяца курсы, говорят.
Город Волхов Глаше не понравился. Неуютный. Давит. Да и река неласковая – свинцовая, тащит свои воды в неведомую даль, огрызается и пеной пугает. Разместили курсанток в общежитии. Даже талоны на обед в местной столовой дали – вообще роскошество. Глаша сразу и примирилась с городом – неказистый, а добрый, все-таки. А неказистый, от того, что молодой еще, до войны поселком считался. Зато какая Гидроэлектостанция – дворец! А сколько рыбы в реке – с голоду не умрешь никогда. А в шести километрах от Волхова – Старая Ладога. Курсантов водили на экскурсию. Рассказывали, что это – первая столица древней Руси.
Глаша смотрела на башни старой крепости и диву давалась: неужели здесь Русь начиналась. Ленивый Волхов нес свинцовые свои воды мимо полуразрушенной крепости привычно. Будто бы ему эта дряхлая столица до смерти надоела, и в жизни он видал вещи интереснее каких-то развалин.
В редакции газеты «Волховские огни» сказали, что уже завалены объявлениями о поиске по самую макушку. Места в газете не хватает. Надо ждать своей очереди. Напечатают, конечно, куда деваться, но не сразу, недели через две. Глаша потянулась к кармашку. Надеялась подкупить строгого редактора. Тот взглянул на нее поверх очков и помрачнел:
- Мы на чужом горе не наживаемся, девица! Марш отсюда.
- Так объявление примите хоть, - взмолилась Глаша.
Редактор повертел бумажку, кое-как написанную Глашиной рукой. Поморщился от огромного количества ошибок. Лоб его походил на стиральную доску.
- Надо писать «объявление», а не «обявление». «Гражданин», а не «мущина». И что это за «Фиоктист»? Феоктист, девушка. Старинное имя, надо знать!
Его лоб опять стал похож на поверхность стиральной доски.
- Послушай-ка… А ведь есть такой Феоктист. У меня сестра в колхозе работает. Она много раз Феоктиста поминала. Инвалид, говорила, беспамятный при конюшне обретается. Я вам сейчас адрес напишу. Вы сходите, чем черт не шутит. Имя приметное…
Глаша вздрогнула. Не пошла – побежала. Даже не спросила – что за колхоз. Очнулась, вернулась обратно, со страхом опасаясь веры в плохие приметы. Редактор объяснил, что за колхоз и как до него добираться. И тут Глаша и припустила стрелой…
- Есть, есть такой мужик у нас! – председатель тамошний вперился недоверчивым взглядом в Глашу, - только он не помнит ничего. Контузия.
- А где он?
- В запое, - рубанул председатель, - у него кобыла околела.
***
Он ее не вспомнил. Это вам не индийское кино. Пьяный, весь в трухе, Феоктист спал под яслями. Глаша опустилась на колени и осторожно погладила его по стриженой голове. Потом прилегла рядом, обняла его спину, прижалась к мужской шее, вдохнула родной запах и сказала:
- Все, все, Феоктист, все. Раньше ты меня жалел, а теперь я тебя жалеть буду.
***
Он не вспомнил ее, когда проснулся с ужасной головной болью. Не вспомнил, когда она увозила его из города Волхова в набитом народом вагоне. Не вспомнил, когда привезла. Он ее не узнал, как не узнал и Катерину. Сестру. И когда Глаша читала ему письма, его же письма, бережно хранимые невестой, не вспомнил ничего.
Да и не надо. Глашу он полюбил с новой силой. Механическая память. Руки помнили работу. Сердце помнило любовь. Если два человека друг другу предназначены, то никакой силой их не разлучит. Даже амнезия. Даже контузия. И, наверное, смерть бессильна в этом.
Свадьбу сыграли в 1947 году. А в 1948 родился у них сын Колька.
Глаша и Феоктист прожили вместе еще сорок счастливых лет. Ни разочку он ее не обругал злым словом. Ни единого разу она не заругала его. Жили, как голубь с голубицей, в любви и согласии. Так, наверное, не бывает. А у них – было. Перед смертью Феоктист странно так забеспокоился, будто знал уже, что умрет. Дар у него такой был, угадывать смерть. Людям он об этом не говорил, старался не пугать их. А вот Глафира Макаровна знала о его беде.
Когда Феоктист готовился к таинству, она молча собирала «смертное». Слезинки не пролила. Потом присела рядом с мужем и примолкла. Он ей свой сон и рассказал. Всю жизнь этим сном маялся.
- Не мучайся. Злодея ты тогда в проруби утопил. Убийцу отца моего, матери моей, и братьев с сестрами. Никто не знал. Одна я знала. Ты в ту ночь под утро приполз, и в сенях, в мороз, спать на лавку упал. Я тебя в сенях и нашла. Зубы у тебя стучали. Я к тебе тогда прижалась, обняла тебя, и ты уснул. А во сне кричал и дергался. Я и догадалась – убил этого злодея. Малая была, а догадалась. Причаститься бы тебе, Федусенька.
Он нашел в себе силы, чтобы встать и посетить храм. Покаялся. Причастился. Вернулся домой. Лег в кровать и закрыл глаза навеки.
Глафира прожила до глубокой старости. И до глубокой старости отмаливала у Господа своего Феоктиста. Хотелось бы надеяться, что отмолила.
***
Николай Феоктистович помалкивал. И Серега молчал. Потом решился:
- Так это ведь не твоя жизнь. Отцовская.
Тот грустно улыбнулся.
- Жизнь-то отцовская, а пробежала перед моими глазами. Я маму так ругал раньше. Монашкой ее обзывал, чуть ли не дурочкой. И в тот раз, когда в город с Машей поехал, чего-то по дороге разозлился на нее. И подумал, какие же дуры – эти бабы. Что жена – дура. Что мать – дура набитая была. По церквам бегала, батьку отмаливала от грехов. Его, ветерана войны и труда – от грехов? Дура!
Вот мне батя-покойник «дуру» и показал. Хочешь-верь, хочешь-нет!
Дядя Коля еще немного помолчал, посопел, а потом загадочно взглянул в Серегины глаза и лукаво сказал:
- А внучка надо сейчас воспитывать, а не ждать, пока подрастет. Чего ты бегаешь от него?
И как только догадался? В мысли влез? Или тоже дар какой имеется у него от покойного родителя?
Автор: Анна Лебедева