Предыдущую главу читайте здесь
Пролог. Архивные дела УКГБ по Хабаровскому краю
Степан Фёдорович ещё листал дело «Патрон», когда неожиданно услышал шаги в коридоре; он посмотрел на часы — было семь часов тридцать шесть минут.
«Уборщица, — подумал он и поднял голову. — Через полтора часа пойдут сотрудники, и спокойно почитать уже не получится. Буду им мешать!»
Он перевернул ещё несколько страниц и увидел документ, напечатанный на тонкой папиросной бумаге слабыми, уже почти выцветшими буквами:
«Вх. № 1612 копия с копии
От 28.У— 29 г.
Телеграмма
Срочно Москва Карахану
Владивостока
Шифры и переписка уничтожены никто из сотрудников не арестован
Подробное письмо отправляется нарочным
Мельников.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Копии: Тт. Сталину, Рыкову, Ворошилову, Ягоде, Трилиссеру, чл. Коллегии НКИД, т. Козловскому.
Верно: Общ. Политархив НКИД».
«Да! — подумал Соловьёв. — Значит, тогда, в мае двадцать девятого, бело-китайцам действительно ничего не удалось найти».
За телеграммой была подшита «Сводка наружного наблюдения», но её было интересно читать только тем, кто заказывал наблюдение, — им были важны детали, и он стал искать «Меморандум». «Меморандум» оказался сразу за «Сводкой» и был очень коротким, в нём было написано, что «объект «Патрон» 22 мая 1929 года вместе с семьёй отбыл из Харбина в Маоэршань на отдых и в районе советского генерального консульства на Гиринской улице не зафиксирован».
Степан Фёдорович взял со стола календарный листок, заложил им то место, где был подшит «Меморандум», и ещё раз посмотрел на часы.
«Сегодня пятница, — подумал он. — Про Патрона хотелось бы дочитать без помех… Вечером собрание и банкет; начальник управления там обязательно будет, попрошу-ка я его, чтобы разрешил мне прийти завтра, в субботу, пусть Мальцев выпишет пропуск».
Он с сожалением закрыл дело, отодвинул в сторону и взял вторую папку, тоненькую, с надписью:
УНКВД СССР по Хабаровскому краю.
Спецотряд № 16.
Контрольнонаблюдательное дело
«Императорская японская военная миссия»
г. Харбин. Маньчжурия.
Сотрудники.
Капитан Коити Кэндзи.
Том № 38.
1946 г.
«Коити Кэндзи! Хм! Это сколько же они перелопатили архивов, чтобы найти мне именно это! Молодцы!» — подумал Степан Фёдорович и развязал тесёмки.
В папке, к его удивлению, не оказалось ни привычной «Описи документов», ни «Постановления о заведении», была только сделана запись на чистом листе о том, что «к данному делу приобщены личные письма (дневники) бывшего сотрудника харбинской Императорской японской военной миссии (ЯВМ) капитана Квантунской армии Коити Кэндзи».
Дальше оказались подшитые суровой ниткой большие канцелярские конверты из обёрточной бумаги; на конвертах не было никаких надписей и пояснений. Степан Фёдорович осторожно, чтобы не порвать ветхую, уже ломкую бумагу, открыл первый конверт и вынул страничку в косую линейку из обычной школьной тетрадки. Она была сильно помята, с чернильными потёками, и на ней было написано порусски:
«Здравствуйте, уважаемая Софья Андреевна!
Пишу Вам из Хабаровска. Мы здесь живём хорошо. Нас хорошо кормят и не заставляют много работать. Сейчас ещё желтая тёплая осень. Мы изучаем много политической литературы обо всём в мире, и в первую очередь о Великом Советском Союзе. Я не считаю себя в плену, потому что Великий Вождь Товарищ Сталин не держит нас в плену, а учит хорошо работать и правильно понимать миролюбивую политику Первой страны социализма — Советского Союза. Сейчас я знаю, что мы — японские милитаристы — очень виноваты перед Великим Советским Народом, и мы должны исправиться и помочь строить социализм!
Всегда Ваш, Коити Кэндзи».
На этом письмо заканчивалось, и ниже шла сноска: «Данное письмо получено от агента «Оки». К делу приобщить» — и подпись: «Ст. оперуполномоченный УМГБ при СМ СССР по Хабаровскому краю капитан Челноков А.С.».
Степан Фёдорович прочитал и задумался.
«Странно, ни тебе конверта, ни адреса! Это какой же Софье Андреевне мог писать капитан Коити? Зазнобу нашёл в Хабаровске? Вряд ли! Содержание в спецлагере было довольно строгое. Хотя бог его знает, стройка… поварихи! Да мало ли, давай дальше!»
Он открыл следующий конверт, в нём оказался лист, на нём было написано «Соня» вместо «Софья», по-русски и без отчества, а дальше текст шёл иероглифами.
«Черт! Опять эти «ерошки»!» — ругнулся про себя Степан Фёдорович, снова полез в конверт и вытащил аккуратно сложенный лист машинописной бумаги, развернул и прочитал:
Письмо № 2
(перевод с японского)
«Здравствуй, Соня!..»
«Ну вот! Есть перевод, уже легче, — подумал он. — Штабная культура! Итак!»
«Здравствуй, Соня!
Почему-то мне кажется, что ты меня могла уже забыть. Но надеюсь, что нет. Я живой. Много работаем на стройке, на свежем воздухе, поэтому сил много. Хотя зачем я это всё пишу? Ты никогда этого не прочитаешь, просто разговариваю с тобой, потому что все наши могут говорить только про любовь к твоей родине. Это не первое письмо, но все предыдущие я уничтожил. Я не хочу, чтобы кто-то читал мои мысли к тебе.
Как Верочка? Ходит ли она ещё в гимназию?
Хотя какая гимназия, она сейчас, наверное, уже невеста!
Интересно, что бы ты мне сейчас ответила, если бы его получила?
Твой Ко».
Степан Фёдорович дочитал последние слова и привычным движением подтолкнул пальцем сползавшие с переносицы тяжелые очки в чёрной пластмассовой оправе.
«Ну да! Ну да! Письмо как письмо… — думал он. — Гимназия? Конечно, гимназия! Вера, Соня! Не о поварихе речь… давай— ка дальше!»
Третий конверт тоже оказался с переводом.
Письмо № 3
(перевод с японского)
«Здравствуй, Сонечка!
Пишу тебе нечасто. Сейчас было бы уместно перед тобой извиниться, что я ещё не «совсем сумасшедший». Помнишь, как меня дразнила твоя сестра, когда они с Сашиком надо мной издевались!
Кстати, никогда не понимал, что такое «Сашик»! Знаю, что есть русское имя Александр, что можно сказать — Саша или, как вы говорите и как нас учили в университете в Токио, — Саня, Санька, а тут — «Сашик»! Мне одна его фамилия чего стоила — Адельберг, да ещё и фон. Помнишь, как я сократил его фамилию и обращался к его папе — Адэсан!..»
Соловьёв на секунду оторвался от письма: «Ну-ка, ну— ка!»
«…Мне за такое обращение к русским всегда здорово попадало от Асан, хотя он и сам так называл его отца».
«Асан»? Что за «Асан»? — Степан Фёдорович задумался. — Понял! Это — Асакуса! Полковник Асакуса!»
«…Часто вспоминаю стишок, написанный твоей сестричкой. Верочка тогда на меня ещё сильно обиделась, помнишь, на набережной, когда я сказал, что он совсем детский и не везде правильно рифмованный…»
Степан Фёдорович прочитал название стихотворения и первую строчку:
Последняя слеза!
На молодой берёзке…
«Березки», «слёзки», — подумал он, стихотворение было длинное, он перевернул лист; на следующем оно заканчивалось:
…Безжалостно терзая
Ни в чём невинного птенца.
«Я воспроизвожу по памяти, может быть, с ошибками, пусть меня Вера простит.
Глупый я был тогда. А с другой стороны — это было так неожиданно. Совсем девочка, а пишет такие серьёзные и грустные стихи. Я был не готов к такому обороту. Она нас с Сашиком ещё обозвала «сумасшедшими извращенцами». От Сашика отлипло, а ко мне прилипло! Откуда она и слова такие знала? Хотя вы, русские, все немного сумасшедшие и извращенцы!
Всё, писать больше не могу. Сейчас придёт охрана».
Слова японского капитана о русских немного задели Степана Фёдоровича. «Почему это мы все сумасшедшие, — подумал он, — да ещё и извращенцы? А кто кого?»
Следующий конверт был толстый.
Письмо № 4
(перевод с японского)
«Здравствуй, моя хорошая!
Лежу в больничке. И сразу вспомнил…»
Соловьёв оторвался от чтения. «Теперь понятно, — подумал он. — Первое письмо, про Сталина, он выкинул, потому что понял — отправить его, тем более в Харбин, Соне, один х@рен не удастся, мэй ёу фанцзы, и писал с учётом цензуры, то есть перлюстрации! Это ясно! А агентура, из своих же — агент «Оки», уследила и передала кому следует. Ему, видимо, намекнули, он это понял и дальше писал для себя. Так сказать, — «дневники души», «в стол». Читаем!».
…ты же не знала, что я офицер японской армии, ты многого не знала.
До сих пор тебе спасибо! Сейчас всё это вспоминается както странно, как писал наш поэт Гомэ́й:
Вон бабочки снуют
Туда-сюда — всё ищут
Ушедшую весну…»
Степан Фёдорович достал следующий лист:
«А я сейчас опять же, как у древнего поэта Басё:
Странник! — Это слово
Станет именем моим.
Долгий дождь осенний!»
На этом письмо № 4 заканчивалось.
«Интересный капитан! И грустный! Как он написал здесь… — Степан Фёдорович поискал глазами: «Странник! — Это слово станет именем моим!..» Действительно странник! А в общем, все мы — странники! «Твой Ко» — Коити — Коити Кэндзи, объект оперативной разработки, псевдоним «Молодой». Кстати, это письмо он не подписал. Может, помешали?»
Он открыл следующий конверт, тоже пухлый: «В карцере, что ли, сидел? Много времени было?»
Письмо № 5
(перевод с японского)
«Здравствуй, Сонечка!
Меня, как, наверное, самого неопасного, как они думают, перевели со стройки в канцелярию, на перевод документов к судебному процессу над японскими военными преступниками.
Сколько мы с тобой общались, а я так ни разу и не рассказал тебе ничего из моего детства. А оно было. Я сын и внук самурая. До универси…»
Дальше было неразборчиво, Степан Фёдорович повертел лист, посмотрел на просвет, но перевод читался только местами, в начале, в конце и отрывочно в середине. Он достал из конверта другие листы — ветхие, ломающиеся на сгибах, напечатанные через слабую синюю копирку — и попытался вчитаться: «До универси…» — разбирал он, — надо думать, «университета», а дальше наши следователи зачитали всё до дыр, видимо, здесь он правдиво описал чтото вроде своей биографии, что им и было интересно. Зачем же ему врать, если он пишет Соне, а по сути самому себе!»
Соловьёв повертел листы и понял, что прочитать не получится, сложил и уложил в конверт. Он не заметил, что его старческие нечувствительные пальцы не нащупали там еще одного сложенного листа в этом большом конверте.
Письма что-то подняли в его душе, чтото всколыхнули, и снова начало «трепыхаться» сердце. Он почувствовал, что ему надо отвлечься, встал из-за стола, подошёл к окну и снова подумал, что сегодня вечером будет встреча с ветеранами и наверняка будет интересно и торжественно, но ему почему-то стало грустно. Будут много говорить, много вспоминать, но он уже никого здесь не знает. И нельзя не пойти, раз уж прилетел в такую даль, и грело согласие начальника управления, разрешившего полистать старые дела…
Ради этого и приехал.
Он ухмыльнулся. «А оперок-то, Евгений Мальцев!.. Сколько времени он просидел в архиве… ради меня! — подумал Степан Фёдорович. — Только ради меня? А капитан Коити, а Сашик — агент «Енисей» — Александр Александрович фон Адельберг-младший! Соня, Вера, полковник Асакуса?.. Генерал! Нет, не только ради меня…»
Он вернулся к столу, достал очередное письмо, оно было написано уже не на случайных листках, невесть откуда вырванных, а на настоящей, хотя и пожелтевшей машинописной бумаге.
«Да! Наверное, его действительно перевели в канцелярию, там свободы было больше, было на чем писать и куда прятать… хотя не спрятал. Нашли!»
Содержимое конверта удивило — иероглифический текст на прежние был не похож; несколько листов были исписаны в одну колонку, разбитую, как стихи, на строфы по пять или три, а то и по две строки. Он ещё порылся в конверте и вынул три листа перевода с поправками и зачёркиваниями переводчика, без обращения к кому-либо:
Лишь там, где опадает вишни цвет…
Это были стихи, их было много, Соловьёв не стал их читать, только обратил внимание на строчку:
«Сонечка, хорошая моя, отчего-то мне сегодня очень грустно…»
«Что-то произошло с капитаном, сыном самурая и внуком самурая?» — подумал Степан Фёдорович и дальше читал отрывочно:
«Какая грусть в безжизненном песке!
Шуршит, шуршит.
И всё течёт сквозь пальцы, когда сожмёшь в руке…
…Я помню, как после концерта Вертинского мы вышли из зала. Настроение у всех было как в его песенках. И тогда я прочитал тебе танка, вот эту: «Я красотой цветов…»
От этой строки чтото исходило, и появилась строка следующего стихотворения, и он дочитал его до конца:
О смерти думаю всегда как о лекарстве,
Которое от мук освободит…
Ведь сердце так болит!..
Я ко всему готов, Соня».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Коити оглядел рабочий стол — на краю лежала стопка газет, и он тихо выругался.
— Кома́ттанэ! Опять чуть не забыл! — Он посмотрел на календарь. — Уже 5-е, а я ещё ничего не прочитал.
Каждое утро дежурный по миссии раскладывал на столах сотрудников свежую харбинскую прессу. Коити приходил в миссию не каждый день, а только тогда, когда вызывали или возникала необходимость поработать с секретными документами, поэтому прочитать местные харбинские газеты он успевал не всегда. Но сегодня его вызвал заместитель начальника миссии, и Коити знал, что тот может поинтересоваться его осведомленностью о том, что пишут в русских газетах.
Это были несколько номеров первых январских дней только что наступившего нового, 1938 года. Верхняя газета была сложена так, что главное в номере было готово к прочтению, и он пробежал глазами заголовок большой статьи:
«В 1938 году к новым рубежам».
«Кто автор? — подумал он. — Автор не указан, значит, передовая. И что тут?»
В кабинете не хватало света, и он пододвинул настольную лампу.
«Всякий раз, переступая порог нового года, человечество оглядывается назад и в опыте прошлого пытается…»
«Как скучно! — подумал Коити. — Так может начинаться любая передовая в любой газете!»
«…Эти поиски редко бывают успешны, но такова неистребимая потребность человеческой души через определённые отрезки времени подводить итоги своей деятельности… Завтра — это вчера, просочившееся в сегодня…»
«Ксо! — глядя на неровно бегущие чёрные строчки на желтоватой газетной бумаге, чертыхнулся Коити и подумал о том, как бы их прочитать, так чтобы вовсе не читать. — Почему я о русских журналистах и вообще о пишущих людях этой нации всегда думал лучше?»
«…всякий, кто живёт сознательной жизнью, не может довольствоваться констатацией фактов и вправе желать знать, что его ждёт в будущем. Ушедший в небытие 1937 год оставил своему преемнику 1938му тяжёлое и запутанное наследство…»
⸺ «Тяжёлое и запутанное наследство» тридцать восьмому»! — повторил Коити. — Интересно, а какое он мог ещё оставить?
«…Международная обстановка за этот год усложнилась до крайности… внутри ряда стран обострились социальные кризисы, грозящие нарушить гражданский мир…»
«Нарушить гражданский мир»! — подумал он. — А где они его нашли, этот «гражданский мир»? Половина земного шара готовится воевать, вторая половина готовится защищаться!»
В этот момент настольная лампа стала мигать и несколько раз была готова погаснуть, Коити ударил кулаком по столу:
— Коматтанэ! Лампочка перегорает или опять перебои на электростанции?
«…Год тому назад можно было убаюкивать себя надеждами на общее оздоровление мирового хозяйства, за которым обычно следует политическое умиротворение. Сейчас нет и этого утешения. За последние полгода в некоторых государствах экономический подъём сменился депрессией…»
«Нет, это читать невозможно!» — Он побежал глазами по строчкам, выхватывая лишь отдельные слова и куски предложений: «…промышленные темпы замедлились… идет затоваривание рынка… растет армия безработных… рискованные опыты Рузвельта… полная неуверенность в завтрашнем дне и невозможность… завоевания Версаля…»
— О! — Он увидел, и его заинтересовало упоминание Версаля: «Это надо внимательно, про это полковник может спросить». И он вчитался: «…завоевания Версаля!.. пошли на блок с большевиками…» Ага, вот: «…Вхождение Москвы в Женеву санкционировало… союз государств, которые ведут теперь лицемерную войну за «мир и свободу», вкладывая каждый своё содержание в эти слова. При помощи Москвы и в надежде на неё Англия, Франция и Америка пытались сохранить незыблемыми основы Версальского мира, разделившего весь мир на побеждённых и победителей, бедных и богатых. Безумно было бы мечтать, что такое положение вещей продлится многие годы. В противовес красной агрессии Москвы и сытому эгоизму держав-победительниц рано или поздно должен был создаться блок государств, которые не могли примириться ни с идеологией московских бунтарей, ни с нежеланием богатых расстаться с частью своих приобретений. В истёкшем году блок таких государств уже оформился. Ниппон, Германия и Италия образовали тот «треугольник», на который с ненавистью смотрят в Москве и с нескрываемой тревогой — в Париже, Лондоне и НьюЙорке. Чем дальше, тем шире…»
«И правда, «чем дальше, тем шире». — Он вздохнул и усмехнулся журналистскому штампу, положил газету, и его заинтересовала собственная только что возникшая мысль: «Интересное это оружие — журналистика. Важно только то, в чьих руках оно оказалось, — эта винтовка или пистолет, а может быть, граната! — Он посмотрел название газеты — «Заря»! — Автор наверняка сам или его отец воевал за Антанту, за этот самый Версальский мир! Как всё быстро меняется!» — подумал он и снова побежал по строчкам: «…Оглядываясь на пройденный за этот год путь, проживающая на территории МаньчжоуГо русская эмиграция с чувством удовлетворённой гордости может сказать, что многое в этом направлении ею уже сделано. Процесс консолидации зарубежных дальневосточных сил проходит чрезвычайно интенсивно и плодотворно…»
Коити посмотрел в конец статьи и прочитал завершающие строки: «…Что делать! Не ошибается, в конце концов, тот, кто ничего не делает. Но, спотыкаясь и падая, сбиваясь с дороги, зачастую идя неверными путями, русская дальневосточная эмиграция все же направляется к этой заветной цели, имя которой — Великая Россия».
— Оясуминасай! Молодцы! Доехали, наконец, и до «Великой России»! Ладно, перед полковником уже стыдно не будет! — Коити поискал глазами по странице. — Что дальше? Ага, Андрей Перелыгин! Новогодние стихи:
Новый год с двенадцатым ударом,
Сблизив стрелки, наступает он…
…………………………………….
Верить новогодним обольщеньям…
«А лучше не верить! — подумал Коити и увидел следующую строчку. — Вот! Это интересно!»
…Эта ночь взаправду хороша!
Дорогая, погляди мне в очи,
Погляди, прижмись ко мне плечом!..
Жизнь промчится выстрела короче,
И под старость — все мы ни при чём!
— До старости ещё дожить надо, — сказал Коити вслух; он сидел и смотрел, что можно было бы ещё прочитать. — Сатовский-Ржевский! Его пожелания всем ближним на 1938 год!
«Земля закончила ещё один апоплексический оборот вокруг…»
— Какой, какой? «Апоплексический»? — повторил он то, что только что прочитал, и поднёс газету ближе к свету. — «Эллиптический»! Нет! — Он бросил газету на стол. — Я так больше не могу!..
Не успел он договорить, как зазвонил телефон, и он взялся за трубку:
— Мо́симоси́!
— Господин лейтенант, вас ждут! — В трубке была русская речь.
— Алло! Да, извините, сейчас буду!
Через минуту лейтенант Коити Кэндзи осторожно постучал в высокую коричневую дверь заместителя начальника миссии.
— Входите!
Кэндзи перешагнул порог.
— Присаживайтесь! — произнёс сидевший за письменным столом полковник.
Кэндзи прошёл на середину кабинета, поклонился висевшим на стене портретам Микадо́ и императора МаньчжоуГо и сел в кожаное кресло, стоявшее напротив стола полковника Асакусы.
Асакуса перебирал лежавшие на столе документы.
Кэндзи уже знал его привычку не сразу начинать разговор и воспользовался паузой. Он с удовольствием, как это было уже не раз, обвёл взглядом кабинет и мебель, которой было много, мебель была русская, тяжёлая, громоздкая, но, что его всегда удивляло, удобная. Кроме письменного стола с ярким прямоугольником зелёного сукна, стоявшего у окна в дальнем правом углу, в кабинете вдоль всей левой стены были высокие до потолка, книжные стеллажи.
Между ними висела большая карта Маньчжурии, чаще всего задёрнутая шёлковой занавеской. В дальнем углу у другого окна стоял всегда накрытый европейским чайным сервизом низкий столик и рядом два кресла.
Над головой Асакусы висели портреты императора Японии, императора Маньчжурии и государственный флаг Маньчжурской империи. Половина стены за спиной хозяина была закрыта длинной японской, крашенной чёрным лаком шестистворчатой ширмой с перламутровой инкрустацией.
Не отрывая взгляда от бумаг, Асакуса спросил:
— Как продвигаются дела с Сорокиным?
— Никак, господин полковник!
— Почему? — Асакуса поднял глаза.
— Я получил его дело две недели назад ещё до Нового года, и планировал встречу в конце этой недели до их Рождества. Но вот уже неделю он шатается, прошу прощения, по притонам в Фуцзядяне, пьёт и кричит, что «мы победим Советы и принесём в Россию победу на японских штыках!» Думаю, до крещенских праздников он не остановится. Трезвый, когда с ним можно разговаривать, бывает крайне редко.
— Значит, вы с ним пока не познакомились?
— Нет, господин полковник, я подумал, что в такой ситуации трудно даже предположить, что может из этого получиться, и решил подождать, пока он придёт в себя, планировал…
— Понятно, после их Крещения! — задумчиво сказал Асакуса. — Может, оно и к лучшему, что не познакомились!.. А пить они не умеют!
Кэндзи удивлённо посмотрел на своего начальника, он везде слышал как раз обратное. Асакуса перехватил его взгляд:
— А вам, видимо, говорили, что пить русские умеют? — Он покрутил пальцами бамбуковую кисточку для письма и уложил её поверх тушечницы. — Пить можно, когда хорошо или чтобы было хорошо. А они пьют, когда плохо, — а это плохо. Хотя, с другой стороны, им больше ничего не остаётся. На чужбине хорошо жить и пить, когда твоя родина, как у нас с вами, — с тобой, а не против тебя.
Асакуса встал из кресла и, опираясь на катану́, вышел из-за стола.
«Вот это катана!» — в который раз восхищённо подумал Кэндзи и тоже встал, но полковник молча махнул рукой, усаживая его на место.
О полковнике Асакусе говорили разное, особенно русские сотрудники миссии. Кэндзи знал, что он начинал поручиком японских оккупационных войск в начале двадцатых на Дальнем Востоке, где-то под Читой или под Владивостоком. Он удивлял Кэндзи: чаще всего был молчалив и холоден, а иной раз, по непонятным причинам, вдруг становился мягким и казался доверчивым. Это никак не сочеталось с его внешностью, биографией и древней катаной, которой было не менее лет ста пятидесяти и которая служила, наверное, ещё деду полковника, а может быть, и прадеду.
— Ладно, на Сорокина мы больше не будем тратить времени, сдайте материалы в секретную канцелярию, мы передадим его Номуре. Пусть поработает на жандармерию. У меня для вас, господин лейтенант, — Кэндзи снова встал, но Асакуса опять усадил его на место, — есть другой объект.
Кэндзи, стараясь этого не показывать, вздохнул с облегчением, ему очень не хотелось встречаться с Сорокиным и пить с ним водку «в связи с оперативной необходимостью». Почему-то это напоминало ему детство, когда крестьяне на праздники напивались сакэ.
— Тем более если Сорокин, — продолжил полковник, — и дальше будет так пить, то скоро даст дуба. — Последние слова Асакуса произнес по-русски. — Вы знаете, молодой человек, что такое «дать дуба»?
Кэндзи не знал, что такое «дать дуба», хотя чтото помнил из университетского курса, он не очень вдумывался в смысл этого выражения, его только удивляло — какую роль тут играет дуб.
— Так вот, господин лейтенант! «Дать дуба» обозначает — умереть. В раннем Средневековье, во времена Киевской Руси, славяне хоронили, хотя на самом деле они своих умерших сжигали или подвешивали на деревьях в гробах, сделанных из целого куска дубового ствола, поэтому — «дать дуба». А сейчас у них это называется «сыграть в ящик».
Кэндзи принял слова Асакусы как замечание по поводу его русского языка и сидел притихший.
— Не млейте, молодой человек, вы же не гимназистка, — усмехнулся Асакуса и продолжал по-русски. — Вы ещё многого не знаете, да вам и не срок!
У Асакусы было безукоризненное русское произношение, он даже спокойно выговаривал русскую букву «л». Кэндзи тоже был доволен своим произношением, но он не знал столько слов, выражений и поговорок, сколько знал полковник.
— Так вот, господин Коити. — При этих словах Кэндзи встал и поклонился. — Я давно к вам присматриваюсь — все эти пять с половиной месяцев, когда вы только приехали в Харбин. Должен сказать, что пока вы производите хорошее впечатление.
Кэндзи ещё раз встал и снова поклонился полковнику.
— Сорокин — это так — тренировка была бы! Но он нам не нужен. Вы про него всё правильно сказали, это проверено, поэтому и отдадим его Номуре.
«Проверено!» — отметил про себя Кэндзи.
— Мы тут, — медленно разворачиваясь на каблуках, произнёс Асакуса, — давно ведём одно дело. Думаю, вам кое— что уже можно доверить. — Он не глядел на Коити и прохаживался по кабинету. — Нам нужен свежий человек из русских. Есть один — ваш сверстник, он с вами даже родился в один день. Из очень серьёзной семьи! — Несколько секунд Асакуса молчал. — Есть, правда, и проблема! Он здешний, харбинский и в России никогда не был. Впрочем, вы, по-моему, с ним знакомы, это барон Александр фон Адельберг-младший. Вы его внесли в список приобретённых вами в Харбине связей.
Кэндзи сразу откликнулся:
— Да, он очень приметный среди русской молодёжи…
— Продолжим разговор по-русски? — Асакуса улыбнулся.
— Как вам будет угодно, господин полковник.
— Хорошо! В Хабаровске, в штабе округа, есть у нас один очень ценный источник.
— Да, я слышал, — непроизвольно сказал Кэндзи.
— Как — слышали? — Асакуса остановился и переложил катану из левой руки в правую. — Что вы слышали? — Он перестал улыбаться. — Вы не ошибаетесь?
Кэндзи насторожился.
— Ну не то чтобы слышал, но так, какие-то слухи по миссии ходят.
— М-да! — после длинной паузы произнёс полковник. — Значит, нам надо поставить «неуд».
Кэндзи смотрел на начальника.
— «Неуд», господин лейтенант, — это «неудовлетворительно», в России это плохая оценка. — Асакуса был раздражён и не скрывал этого. — Надо заново перетряхнуть весь русский состав миссии. Значит, где-то есть утечка!
Кэндзи понял, что чем-то очень огорчил полковника, но при этом подумал: «Если я слышал об этом, значит, и он должен об этом знать! Если это так уж секретно!»
— Больше я вам пока ничего не скажу. Возьмите вот это дело и внимательно его изучите, а потом мы с вами обсудим дальнейшие шаги, а может быть, и перспективы. — Полковник сдвинул на ближний к Кэндзи край стола толстую папку. — Можете быть свободны! Работать будете в секретной комнате, материалы получать у меня и сдавать мне же! И прочитайте новогоднее приветствие атамана Семёнова и харбинского архиепископа Мелетия.
Через несколько минут Кэндзи стоял перед дверью секретной комнаты; пока он шёл сюда, в голову пришла мысль, что больше он никаких газетных приветствий читать не будет — всё одинаковое и не имеет смысла.
Часовой поддёрнул тяжёлый карабин за спиной и открыл большим ключом железную дверь, как её называли русские сотрудники миссии, «секретки». Кэндзи зашёл в тёмное помещение без окон, нашарил выключатель и зажёг свет. Посередине небольшой, с мрачными стенами комнаты стоял массивный деревянный письменный стол, на котором была настольная лампа со стеклянным абажуром, рядом стоял стул; больше в «секретке» ничего не было, даже сейфа. По правилам её можно было покинуть только с принесёнными материалами, и даже о табаке и туалете можно было только мечтать.
Кэндзи сел, включил лампу и услышал, как дверь громыхнула снаружи железным замком.
В папке лежали аккуратно подшитые печатные и написанные от руки бумаги на русском, китайском и японском языках, пакеты с фотографическими карточками. На картонной обложке значилась надпись крупными иероглифами — «Семья». Кэндзи начал листать бумаги, в основном агентурные сообщения от разных источников, японцев, китайцев, много сообщений от русских.
«Всё читать подряд! Да я тут умру, в этой «секретке». Надо найти что-нибудь обобщающее».
Чтение заняло много времени, однако какие-то донесения уже начали привлекать внимание, он их читал и делал пометки в рабочей тетради.
В деле было много фотографий, на студийных люди сидели или стояли в позах и не смотрели в глазок аппарата, это когда фотограф хотел придать объектам съёмки философский, романтический или просто задумчивый вид. Были видовые фото, снятые на берегу реки, видимо Сунгари, или в городе, напротив красивых, уже знакомых Кэндзи зданий. На таких, как правило, позировали компании русской молодёжи, отдыхающей, выпивающей, веселящейся.
Ещё были странные снимки. Глядя на них, складывалось впечатление, что они сделаны второпях, на бегу или как бы «на лету». Люди на них не позировали, не застывали в ожидании «птички», скорее всего, они даже не знали, что их фотографируют.
«Оперативная съёмка, — догадался он. — А это что?»
Он взял в руки карточку на толстом картоне с виньеткой известной харбинской фотостудии.
На карточке была, судя по всему, изображена семья: мужчина в визитке сидит в кресле, рядом стоит молодая красивая дама, вероятно его жена, она облокотилась на высокую спинку кресла правой рукой; и маленький мальчик — он стоял перед матерью, слева от отца. Кэндзи повернул снимок, на обратной стороне он увидел крупные, написанные чёрной тушью, такие же, как на папке, иероглифы — «Семья», и ближе к нижнему обрезу стояла другая надпись, уже порусски — «Адельберг А.П., Адельберг-Радецкая А.К., Адельберг А.А.».
«Как всё нехитро, — подумал Кэндзи, крутя фотографию и рассматривая то изображение, то надписи. — Вот она — «Семья», и вот она — семья. А это, судя по всему, фон Адельберг-младший, Александр, или, как его называют, Сашик. Интересно, какой год съёмки?» Кэндзи стал внимательно изучать надписи: «Это реклама… это название студии, по— английски… хозяин… Ага, кажется, вот!» Под виньеткой с рекламой и адресом меленько значилось: «Харбин. 1921 год».
«Так, значит, тут Сашику лет шесть или семь. Полковник сказал, что он со мной родился в один день. По их календарю — это 20 июня 1915 года. Тогда здесь он совсем малыш, лет шести ⸺ вполне симпатичный кодомо́».
Кэндзи знал Сашика — Александра Александровича фон Адельберга-младшего ⸺ вожака большой компании русской молодёжи, харбинской, почти что богемы; молодые люди и девушки из этой компании ⸺ выходцы из известных харбинских семей, выпускники и студенты харбинских институтов: поэты, музыканты, художники, спортсмены, а девушки самые красивые в Харбине.
Чего стоила одна Соня Ларсен.
Глава 2
— Я изучил материалы на «Семью», господин полковник. Что прикажете делать? — доложил Кэндзи и положил папку на стол.
Асакуса посмотрел на календарь:
— Сегодня 7-е, пятница, довольно быстро!
Полковник сложил в стопку и отодвинул лежавшие перед ним бумаги.
— Для продолжения дела по Хабаровску нам нужен, как я уже говорил, подходящий человек из русских.
— Он будет вербовать?
— Нет! Вербовать будем мы. Он должен дать нам несколько сто́ящих наводок. Дело в том, господин Коити, что в прошлом году Сталин провёл широкомасштабную кампанию политических чисток, много людей, в том числе и функционеров высокого уровня, исчезли, пропали, многие расстреляны. В это время мы потеряли связь с нашим источником в штабе ОКДВА. Знаете, что такое ОКДВА?
— Да, это Особая Краснознаменная Дальневосточная армия.
— Хорошо! Ставлю вам «уд», то есть «удовлетворительно». Так вот, наш источник в Хабаровске, назовем его «Большой корреспондент», является, или являлся, сотрудником отдела кадров штаба армии. От него мы получали серьезную документальную информацию о возможностях Красной армии, новых вооружениях, направлениях развития инженерного и фортификационного дела, оборудовании укреплённых районов на границе и так далее. Связь осуществлялась через коридор Благовещенск—Сахалян. Туда из Хабаровска от «Большого корреспондента» приезжал его доверенный, наш агент «Старик». Он пересекал границу по официальному каналу как работник Дальгосторга и передавал информацию нашим коллегам из Сахалянской военной миссии. Восемь месяцев назад на обусловленную явку он не прибыл. Наши люди доложили, что Дальгосторг тоже подвергся чистке. «Старик» остался цел, однако его настоящее положение до сегодняшнего времени нам неизвестно. Не исключено, что он утратил возможность пересекать границу.
— А может, его тоже арестовали или расстреляли?
— Нет, в том-то и дело — наши люди видели его в городе.
— Почему не поинтересовались…
— Мы запретили подходить к нему даже близко, они могли быть под наблюдением НКВД, и тогда — провал, а рисковать «Стариком» и «Корреспондентом» мы не имеем права.
— А кого— то направить к «Корреспонденту», кроме «Старика»?
— Он, к сожалению, нам недоступен, это было его главным условием — связь только через «Старика». Он очень осторожен, их военная контрразведка работает неплохо. А сам «Корреспондент» из бывших, то есть из царских офицеров, как это у них называется — красный военспец, а за этой категорией особый контроль. Он в карты проиграл довольно внушительную сумму казённых денег и начал работать с нами, мы его фактически спасли.
Кэндзи внимательно слушал эту непривычно длинную речь и неожиданно спросил:
— Значит, самого «Корреспондента» никто из наших не видел? А может, его и нет?
Асакуса удивлённо посмотрел на лейтенанта и замолчал, через несколько минут он сказал:
— Это вы, наверное, слишком. Мы об этом думали, но информация, которую он нам передавал, подтверждалась из других источников, поэтому сомнения в его реальности отпали. Сейчас задача — восстановить с ним связь, и со «Стариком». Это главное. Этого ждёт Токио, господин лейтенант! Кстати, как у вас с прикрытием?
— Всё согласно моему рапорту. С начала учебного года я преподаю в японскорусском институте. Там учится много русских, есть китайцы и японцы. Преподавание позволяет интересоваться чем угодно и не вызывает подозрений, тем более что я в их стране ни разу не был…
Асакуса одобрительно кивнул.
— …хотя и они, многие, тоже на родине не были или были привезены оттуда совсем маленькими, но я заметил, что даже двое русских — это уже целая Россия.
Коити замолчал, он смотрел на полковника.
— Продолжайте! — попросил Асакуса.
— Они говорят только об этом или о чём-то сопутствующем. И что интересно, постоянно спорят: что было бы, если бы было так или не так! Спорят до хрипоты, почти до драки. Среди них, господин полковник, интересно находиться, они, «как глухари на току», даже забывают, что я не их, говорят всё, что на душе лежит. Видимо, заряжаются от родителей, которые Россию — ту Россию — помнят хорошо. Но это к слову, извините. Для установления нужных контактов хочу посетить литературный кружок имени поэта «КР», бывшая «Чураевка».
— Вас приглашали? Кстати, «Чураевка» — это совсем не то же самое, что «КР», а знаете, как расшифровывается «КР»?
Кэндзи отрицательно мотнул головой.
— «КР» — это поэтическое общество его высочества великого князя Константина Романова и с «Чураевкой» никак не связано.
Кэндзи понимающе кивнул.
— Так вот, если не приглашали, то вы там будете не совсем к месту. Но продолжайте! Мы ещё об этом подумаем.
— Мне это показалось возможным потому, что я неплохо знаю русскую поэзию.
— Конечно, конечно! Вы же окончили университет «Васэда»?
— Да, у Варвары Дмитриевны Бубновой.
— Слышал о ней! А поэтическое общество «Чураевка» прекратило свою деятельность, там действительно когда-то была обстановка, я бы сказал, очень свободная, для своих, но почти все чураевцы разъехались, «КР», правда, осталось, тут вы правы.
— Здесь Ачаир, организатор и их учитель, он в Харбине.
— Я знаю! Знаком с ним, к сожалению, только заочно. Но он нам, насколько я понимаю, и не нужен.
— Конечно, хоть и бывший царский офицер, но человек далёкий от политики. Я думал, что я смог бы там обзавестись хорошими и полезными для нас связями. Однако я учту ваше замечание, хотя, впрочем, Адельберг там бывает довольно редко, он в основном увлекается американским джазом, играет на трубе…
Кэндзи сказал об этом и тут же пожалел: во— первых, ему нужно было разрешение на посещение кружка, но вовсе не изза Адельберга… а вовторых, при упоминании слова «американский» Асакуса сошёл с лица, заострился и посерел, открыл было рот, чтобы сказать чтото гневное, но Кэндзи его опередил:
— Извините, господин полковник, я хотел сказать «англосаксонский». Понимаете, я уже привык общаться с русскими, а они, когда говорят между собой, не стесняются, они вне политики, то есть вне нашей политики…
— Это и плохо. — Полковник немного успокоился. — Япония и Белое движение должны освободить Россию от коммунистов. То есть они должны думать, что мы поможем освободить и вернуть им их родину… а весь мир от американского засилья!
«Пронесло!» — подумал Кэндзи, но всётаки сказал:
— На самом деле русские так думают не все, вот это правда.
— Я знаю. Подумайте, как можно сойтись с Адельбергом поближе, но без поэтического общества. И вот вам материалы на «Большого корреспондента».
После того как Кэндзи простился с начальником, он пошёл, почти побежал в «секретку». Ему хотелось буквально накинуться на материалы по «Большому корреспонденту», но после разговора с Асакусой из головы уже не выходила мысль об Адельберге — стало понятно, что контакт надо будет устанавливать именно с ним. Кэндзи это понравилось, потому что Адельберг вызывал хорошую человеческую симпатию, но самую большую симпатию вызывала его знакомая — Соня Ларсен, именно она была членом поэтического кружка.
Она была красива, умна и грациозна, всётаки поэтесса и танцовщица, и он почемуто всё время о ней думал. И даже сейчас, пока ему открывали «секретку», пока он устраивался за столом, пока листал дело…
Они познакомились случайно два года назад на концерте русского певца Александра Вертинского, гастролировавшего в Харбине. У Коити Кэндзи уже заканчивалась стажировка, и в один из последних дней он пошёл на концерт. Тогда, в антракте, после выступления Вертинского, Кэндзи, стоя со стаканом фруктовой воды у буфетной стойки, задумался и не заметил, что сам себе под нос тихо напевает чтото из того, что только что слышал со сцены, что-то про «китайчонка Ли», и в это время ктото за его спиной произнёс: «Недурно!» Он даже не подумал, что речь может идти о нём, повернулся и увидел перед собой высокого молодого брюнета и красивую русскую девушку, которая смотрела на него, улыбалась и напевала ту же мелодию…
Евгений Анташкевич. Редактировал BV.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================Желающие приобрести дилогию "Судьба нелегала Т." и (или) сборник рассказов "Флотский Дзен" обращаться ok@balteco.spb.ru
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами весело и интересно!
======================================================