Продолжение биографии императрицы Марии Федоровны В. С. Шумигорского
Очевидец царствования Петра III и даже участник его свержения с престола, граф Никита Иванович Панин не разъяснил своему питомцу (здесь великий князь Павел Петрович) истинного смысла событий того времени, приведших к восшествию на престол Екатерины II и Павел с полным убеждением писал в 1778 году брату его, графу Петру Ивановичу Панину:
"Вступил покойный мой отец на престол и принялся заводить порядок; "но стремительное его желание завести новое" помешало ему, благоразумным образом приняться за оный; прибавить к сему должно, что "неосторожность, может быть, была у него в характере", и от нее, делал многие вещи, наводящие дурные импрессии, которые, соединившись с интригами против персоны его, а не самой вещи, погубили его"...
Умалчивая о том, что на его обязанности лежало выяснить своему воспитаннику (здесь Павел, до своего вступления на престол, считал мать виновницей гибели своего отца), Панин, сам не отличавшийся добродетелью, распространялся перед Павлом и Марией Фёдоровной на тему "о вредном влиянии безнравственности двора на общество", своими рассуждениями, с одной стороны удовлетворяя самолюбию молодых супругов, а с другой - прозрачно намекая "на дурные стороны царствования Екатерины".
Не встречается нигде ни одного указания, чтобы Панин, сотрудник Императрицы по управлению обширной империй, лучше, чем кто-либо знакомый с многосторонней деятельностью Екатерины, "хоть одним словом обмолвился пред царственным своим воспитанником в пользу его матери".
Эта система умолчания с одной стороны и подчеркивания с другой, во всяком случае, заставляет видеть в графе Н. И. Панине ловкого и хитрого честолюбца, стремившегося держать Павла Петровича под исключительным своим влиянием. Искренность желания Панина, во что бы то ни стало, поддерживать союз с Пруссией может быть заподозрена.
Панин, заведовавший в первую половину царствования Екатерины нашими внешними сношениями, не мог не знать, что Фридрих II, "обязанный по союзному договору с Россией поддерживать ее во время первой Турецкой войны денежными субсидиями, а в случае надобности и оружием", в сущности, добивался "только раздела Польши с целью увеличений своих владений".
Когда в 1777 году Австрия, без войны, отрезала себе от Турции Буковину, то, в ответ на требование России "произвести совместное давление на Австрию, чтобы побудить ее отказаться от этого захвата", Фридрих дал заметить петербургскому кабинету, что "Пруссия не может считать важным для себя дела, столь далёкого от ее границ".
Панин в супруге Павла Петровича, тесно связанной с Пруссией, желал видеть не врага, а благосклонного союзника. И действительно, он скоро успел приобрести полное доверие Марии Фёдоровны. Полного нравственного подчинения себе великокняжеской четы Панину было тем легче достигнуть, что заменивший его в заведывании двором великого князя (еще до первого брака Павла) Н. И. Салтыков не сумел, по нравственным своим качествам, приобрести доверия ни Павла, ни Марии Фёдоровны.
Салтыков был ловкий, но ограниченный царедворец, сумевший выйти в люди именно благодаря своему "безличию и искусству "казаться", а не быть". Вероятно, благодаря этим качествам, он долгое время находился даже на дурном счету у великокняжеской четы: разделяя общее мнение, она считала его "шпионом Екатерины, обязанным доносить ей о действиях великого князя и его супруги".
Прочие лица, находившиеся при малом дворе, в политическом смысле были совершенно незначительны: то были или товарищи детства Павла, из которых особенно близок к нему был родственник Панина, князь Александр Борисович Куракин, или только что начинавшие свое служебное поприще молодые люди (графы Михаил, Николай и Сергей Румянцевы, сыновья фельдмаршала и статс-дамы Марии Фёдоровны), или лица, составлявшие придворный штат.
Из числа последних, особенно, выдавались иностранцы, бывшие ранее преподавателями цесаревича: библиотекарь Генрих-Людвиг Николаи из Страсбурга, и родственник его, чистокровный француз по происхождению и характеру, Франц-Герман Лафермьер.
Из фрейлин, вновь назначенных к великой княгине в 1777-м году, умом своим обращала на себя внимание Е. И. Нелидова, подобно Алымовой (Глафира Ивановна) определенная ко двору тотчас по выпуске своем из Смольного монастыря. Почти в одно время с Нелидовой появились при малом дворе лейтенант Сергей Иванович Плещеев, назначенный состоять при цесаревиче по его званию генерал-адмирала, и камер-юнкер Федор Федорович Вадковский.
Влияние этих трех лиц на молодую чету сказалось уже гораздо позднее.
При таких условиях начался "новый период жизни Марии Фёдоровны, который можно назвать семейно-политическим": ибо, во все время пребывания своего в сане великой княгини, Мария Фёдоровна в семейной сфере своей деятельности постоянно должна была сообразоваться с условиями и общего политического положения.
Разумеется, что дело не обошлось без ошибок с ее стороны, говоря правду, довольно крупных; но они, объясняясь вполне обстановкой, среди которой находилась Мария Фёдоровна и как германская принцесса, и как русская великая княгиня, служат в то же время выражением светлых сторон ее личности: внутренний разлад с Екатериной возник на почве нравственной и религиозной, а любовь к Германии и в частности к Пруссии, основываясь на жизнерадостных детских впечатлениях и семейных привязанностях, глубоко укоренившихся в мягком сердце Марии Фёдоровны, поддерживалась ложной уверенностью, разделяемой главным из русских дипломатов того времени, что "страна эта может быть только другом ее нового отечества, России".
В области истории, "понять заблуждение, - значит простить его".
Было еще одно обстоятельство, неприятно лежащее на сердце великой княгини; это чрезмерные ожидания, которые за границей многие частные лица связывали, в личных своих интересах, с приездом Марии Фёдоровны в Россию. Преувеличивая богатство нашего отечества, не имея точных сведений о правительственном значении великого князя, о его денежных средствах, они добивались, "считая все возможным и надеясь на доброту великой княгини", различных материальных выгод.
Так, монбельярские фабриканты обращались к Марии Фёдоровне, через отца ее, с просьбой о даровании им монополии на право торговли в России ситцем; уже одна возможность подобного ходатайства ясно показывает, какими глазами смотрели на Россию в Западной Европе. Нечего и говорить, что ходатайство это было отвергнуто (здесь через письмо великого князя к отцу Марии Федоровны).
Многие стали обращаться к Марии Фёдоровне за денежными пособиями, не думая, конечно, что русская великая княгиня, часто сама, нуждается в деньгах. Екатерина мало обращала внимания на финансовое положение своего сына, и молодые супруги не всегда могли уделять часть своих доходов на дела благотворения, приличествующие их высокому сану.
Между тем, к Марии Фёдоровне обращались за помощью лица, надеявшиеся на полное обеспечение своей судьбы и отчасти имевшие на то право, как, например, воспитатель ее братьев, Моклер; его примеру следовали и другие жители Монбельяра; есть известие, что брак Павла с Марией Фёдоровной привлек в Россию многих монбельярцев.
Не имея возможности удовлетворять просьбам своих соотечественников, часто совершенно безосновательным, Мария Фёдоровна, должна была возбуждать против себя упреки в скупости. Родители ее, надевшиеся облегчить свое стесненное финансовое положение после брака своей дочери, получили от Екатерины ежегодную пенсию спустя лишь полтора года, уже по рождению старшего сына Марии Фёдоровны, Александра Павловича.
Зиму 1776-1777 года молодые супруги прожили в Зимнем дворце, принимая участие во всех придворных собраниях и разного рода торжествах; они присутствовали также и на торжестве 50-летнего юбилея Академии наук, праздновавшемся 29 декабря 1776 года. Но шумная жизнь среди пышного двора Екатерины, необходимость быть постоянно на людях, подвергаясь наблюдениям тысячи нескромных глаз, не могла не стеснять Марии Фёдоровны, привыкшей совсем к другому образу быта.
Великая княгиня чувствовала себя "дома", только в небольшом избранном кружке близких лиц, собиравшихся у великокняжеской четы по вечерам для литературных чтений, легкой непринужденной беседы и весёлых игр.
Душой этих собраний был живой, словоохотливый француз Лафермьер, которого заразительная веселость, чистота души, при открытом характере и мягких манерах, невольно привлекали к себе каждого; для Марии же Фёдоровны Лафермьер был притом еще земляк: он, вместе с родственником своим Николаи, был родом из Эльзаса, к югу которого прилегает Монбельяр, а на чужбине, при нравственном одиночестве Марии Фёдоровны, это значило уже много.
Более свободной, независимой жизнью Павел Петрович и Мария Фёдоровна могли жить лишь летом, сначала на Каменном острове, а потом в Царском Селе и Петергофе, куда они следовали за Екатериной. Каменный остров составлял собственность цесаревича; здесь у него был небольшой дворец (Екатерина подарила его Павлу в 1763 году), при котором он основал Инвалидный дом для нижних чинов морского ведомства. При освящении этого дома молодая чета и присутствовала 24 июня 1777 года, веселая и счастливая.
Еще 3 июня Павел писал архиепископу Платону: "Сообщу вам хорошую весть; я имею большую надежду о беременности жены моей. Зная ваши сентименты ко мне и патриотические ваши расположения, сообщаю вам cие, дабы вы вместе со мною о сем порадовались".
Надежда эта должна была чрезвычайно обрадовать и Екатерину, страстно желавшую иметь внука. Быть может, именно тотчас по получении этого известия Императрица, в знак искреннего своего удовольствия, подарила молодой чете в 5 верстах от Царского Села 362 десятины земли с деревеньками: Линна и Кузнецы.
Здесь Мария Фёдоровна задумала основать летнее свое пребывание, которое могло бы устройством своим напоминать ей Этюп, столь далекий теперь от нее и вместе с тем столь близкий ее сердцу; на первое же время, летом 1777 года, выстроены были для Павла охотничьи домики: "Крик" и "Крак", получившие эти названия в подражание немецким старинным охотничьим павильонам.
Вероятно, Павел отказался от подарка в пользу своей супруги; ибо позднее, распределяя свое имущество в духовном завещании 1788 года, он вовсе не упоминал об этом даре Екатерины, названном в честь его "селом Павловским или просто Павловском".
Но это сравнительно-спокойное и счастливое для Марии Фёдоровны время отравлено было для нее политическими заботами, вызванными приездом 5 июня в Петербург шведского короля Густава III.
Утвердив в Швеции монархическую власть низвержением олигархии, Густав мечтал об усилении и политического значения своей страны: ему хотелось приобрести от Дании Норвегию и обеспечить шведскую Померанию, охваченную прусскими владениями, от возможных покушений на нее Фридриха II.
Того и другого надеялся он достигнуть с содействием России; при свидании с Екатериной и ее наследником он надеялся также "сгладить недоразумения, существовавшие между Россией и Швецией". Будучи родным племянником Фридриха II по матери, Густав не обманывался на счет истинных намерений своего дяди-захватчика и надеялся передать свои чувства к нему и Павлу Петровичу.
Тем сильнее было удивление Густава, когда он из уст Павла услышал речи, приличные лишь "страстному пруссаку". И когда король попробовал выяснить основание столь неожиданной привязанности цесаревича к Пруссии, то цесаревич сослался на "родственные чувства к Фридриху".
Естественно, что ни Густав, ни Павел не могли понять друг друга: один на царственных собеседников преследовал цели, предписываемые ему здравой "национальной политикой, считая, подобно Фридриху II, родственниками только тех, кто мог бы быть ему полезен при достижении этих целей", тогда как другой придерживался мечтательного, сентиментального взгляда на международные отношения, воображая, будто "народные интересы могут быть обеспечиваемы родственными связями государей".
Павел не хотел понять, что в этом случае у государей имеются обязанности повыше родственных.
Разговором своим со шведским королем Павел Петрович остался видимо недоволен; но уверенность "в правоте своих взглядов" звучит в каждом слове письма его к Н. И. Панину, которому он поспешил сообщить разговор свой с королем.
"Король стал мне говорить про родство и связь с нами, говоря, что он знает, кто его хотел с Россией поссорить и кто его неприятель первый. Попрося его, чтобы он мне открылся, он мне сказал, что то король прусский и что он наверно знает, что иного не ищет, как чтоб отхватить шведскую Померанию. Я ему на cиe ответствовал, что если и предполагать оному королю намерение больших приобретений, то конечно не с сей стороны, по малости и дурноте земли в сравнении других земель, его окружающих.
Он, замолчав, мне сказал, что он знает хитрые намерения сего государя и сколько он ненавидит его и что если бы до войны дошло, то он, конечно, оную схватит. Здесь я ему приметил, что cie будет со всяким и что если бы он, король, с нами воевал, то бы отнял у нас Финляндию, если бы удалось, а мы у него остаток оной"...
Разумеется, что отпор, данный Павлом Петровичем шведскому королю, встретил полное сочувствие и со стороны его супруги, тем более что она предполагала в Густаве намерения, враждебные интересам ее семьи.
Именно в это время Мария Фёдоровна занята была мыслью женить молодого принца Петра Гольштейнского, находившегося под опекой Екатерины, на сестре своей Фредерике: молодой принц Петр, считавшийся наследником дяди своего, герцога Ольденбургского, казался для Марии Фёдоровны желанным женихом для ее сестры и по нравственным своим качествам, так как он воспитан был в строгих немецких правилах, в духе монбельярского семейства.
Для успеха задуманного сватовства нужно было, однако, заручиться согласием Императрицы, что, при внимании, которое оказывала невестке Екатерина, и при содействии Панина, казалось нетрудным. Приезд Густава грозил разрушить эти планы, в виду слухов, что король желал пристроить за принца Гольштейнского свою сестру.
"Ради всего на свете умоляю вас, дорогой граф, писала Мария Фёдоровна после приезда Густава Н. И. Панину, - устройте дела так, чтобы надежда моя могла возродиться. Этим вы бесконечно и навсегда меня обяжете". Кажется, однако, что эти опасения великой княгини не имели оснований, и по отъезде шведского короля ей оставалось только радоваться, что его намерение восстановить Павла Петровича против Пруссии не увенчалось успехом.
"Думаете ли вы, писала она Панину, что король шведский имел только в виду поссорить наш двор с двором прусским? Нужно признаться, что это намерение короля не доставило мне большого удовольствия; но я надеюсь, что его советы не будут иметь большого влияния".
В начале сентября "молодой" двор должен был переехать из Царского Села обратно в Петербург. Переезд этот возбуждал, однако, тревогу в молодых супругах и какое-то "смутное опасение за будущее".
"Признаюсь вам, писала Мария Фёдоровна в день своего отъезда, 9-го сентября, графу Панину: я покидаю Царское Село с живейшим чувством сожаления. Воздух свободы, которым дышать там, принес мне благо, которого я не сумею выразить; он был также полезен в физическом и нравственном отношении и для великого князя. И мы бросаем все это, чтобы на 8 месяцев заключиться в городе!
Конечно, я чрезвычайно люблю наш добрый, хороший Петербург, и я так же охотно жила бы в нем, как и здесь, если бы можно было там делать немного больше того, что мы желаем; но, увы, вы знаете лучше меня, что происходит на самом деле. В особенности, любезный граф, пожалейте обо мне: вы знаете что ожидает меня в декабре месяце.
Не знаю отчего, но я крайне боюсь этого времени, хотя затрудняюсь объяснить это. Вы меня спросите, боюсь ли я умереть? Нет, потому что я хорошо сложена, крепка и совершенно здорова; эти три условия внушают мне надежду на самые счастливые роды.
Стало быть, это не боязнь, но что ж это? Побраните меня, любезный граф, я этого заслуживаю; я чувствую, что я смешна; но я всегда пред вами такова, какова на самом деле. Великий князь боится зимы так же, как и я. Это еще более усиливает мою скорбь, и когда он высказывает мне свои опасения, я пытаюсь рисовать ему все в розовых красках".
Отсюда видно, что главной причиной тревожного настроения молодых супругов было состояние здоровья великой княгини, хотя нет сомнения, что Екатерина на этот раз готова была сделать все возможное, чтобы успокоить и ободрить свою невестку. Притом осень 1777 года была даже для Петербурга бурна и ненастна; в ночь с 9 на 10 сентября, через несколько часов по прибытии в столицу молодой четы из Царского Села, Петербург постигло страшное наводнение, стоившее жизни многим жителям столицы.
Почти не принимая, благодаря своему положению, обычного участия в жизни двора, Мария Фёдоровна разделяла заботы своего супруга о воспитании будущего их ребёнка; в разговорах о том проходило, вероятно, все свободное время супругов: ибо во всех письмах своих за это время к Платону Павел только и говорил о "новых, возложенных на него от Бога должностях".
"Признаюсь, писал он в то же время своему тестю (здесь Фридрих Евгений Вюртембергский), я часто бываю в тревоге, как только подумаю о первом времени детства своего будущего ребенка, будучи совершенно лишен опытности в этом отношении. Вопрос, хотя и отдаленный, о его воспитании затрудняет меня не менее, при моей молодости и ничтожной подготовке. Впрочем, и в этом я всецело полагаюсь на волю Провидения. Я был бы самым неблагодарным из людей, если бы не сделал этого, в особенности после того, как с самого младенчества и до сих пор я был, очевидно, руководим Им".
Так серьезно смотрел Павел на будущие свои родительские обязанности. Будучи отстраняем от управления государством, являясь при дворе только на парадные торжества, изнывая в тоске и бездействия, цесаревич рассчитывал весь жар своего сердца, все скованные бездействием способности ума своего отдать семье и в детях найти себе утешение; о том же мечтала и Мария Фёдоровна, счастливая тем, что в мыслях мужа видела отголосок своих собственных дум и чувств.
Но судьба и здесь готовила супругам жестокий удар: по мысли Екатерины, "дети их принадлежали не им, а государству". Имея "свои основания" считать сына и невестку неспособными воспитать будущего русского государя, она считала "своим правом и обязанностью взять его воспитание на себя", вовсе не стесняясь тем, какое впечатление произведет на родителей это лишение их естественных прав.
Из писем Павла Петровича видно, однако, что ни он, ни его супруга даже и не предполагали возможности подобной меры со стороны Императрицы, которая, в свою очередь, до поры до времени не считала удобным высказаться.
Приближение родов Мария Фёдоровна почувствовала в понедельник, 11 декабря, в 7 часов утра; а на другой день, 12 декабря, в 11 часов утра, после получасовых страданий, у нее родился сын, будущий император Александр Павлович.
О рождении великого князя дано было знать Петербургу 201 пушечным выстрелом, а вечером 12-го же декабря все "знатные и придворные особы" приносили державной бабушке поздравления. На другой день, Екатерина, вместе с сыном, присутствовала при литургии в большой церкви Зимнего дворца и после богослужения принимала в церкви же поздравления членов Синода и прочего духовенства, причем Гавриил, архиепископ Петербургский, произнес краткую речь; за обеденным столом, на 34 куверта, находился и Павел Петрович.
Великому князю приносили поздравления все знатные особы и духовенство особо, в его покоях, для чего они съехались туда в тот же день, 13 декабря, к пятому часу. Крещение Александра Павловича совершено было с обычною пышностью 20 декабря; восприемниками царственного младенца были заочно император Римский Иосиф II и король прусский Фридрих II. Вечером Петербург был великолепно иллюминован.
Рождением Александра Павловича обеспечивалось в России престолонаследие.
Пока шли эти придворные и народные торжества, Мария Фёдоровна испытывала крайнюю слабость и в течение двух недель не могла оставить постели.