Продолжение воспоминаний Юрия Карловича Арнольда
По смерти д-ра Ланга мы с братом Александром недолго оставались в пансионе. Весной 1822-го года, мой дядя, Иван Андреевич Броун возвращался в Россию из Франции; пользуясь этим случаем, отец мой поручил ему привести нас с собою. Брат же Иван, незадолго перед тем, был уже переведен в Дрезден, где он поступил в тамошнюю академию живописи в класс знаменитого пейзажиста Карла фон Кюгельгена.
В конце апреля месяца мы простились с Вакербартским пансионом, с нашими добрыми наставниками и веселыми товарищами. На этот раз миновало нас счастье тащиться в пресловутых королевско-саксонских и королевско-прусских дилижансах: у дяди была собственная дорожная коляска (dormeuse), в которую запрягались 4 лошади цугом, управляемые одним возницей.
К тому же дядя, как военный комиссар, бывавший в походах, отлично умел обходиться со "швагерами-почтальонами", которым хорошо известный русский военный сюртук также внушал свою долю почтительного внимания. Мы прокатились гораздо успешнее обычных туристов, которым в то время приходилось проезжать по тщательно сберегаемым со стороны почтовых ведомств шоссейным дорогам Германии.
После краткого отдыха с дороги, отец (Карл Иванович Арнольд) отвез нас на Крестовский остров, где он на этот летний сезон в первый раз нанял дачу.
Дмитрий Львович Нарышкин, в ту пору, во время пребывания царского двора на Каменном острове, занимал дачу, пожалованную, как рассказывали, государем императором Александром Павловичем супруге его, Марии Антоновой Нарышкиной.
Пространная эта дача отличалась своими роскошным парком и в особенности прелестнейшим цветником. Находилась дача г-жи Нарышкиной насупротив Крестовского острова, на берегу Малой Невки. Ехавшим в то время по рукаву нашей многоводной Невы мимо Крестовского острова вверх, в направлении к Каменному острову, должен был непременно бросаться в глаза устроенный близ берега грациозный открытый храмик с белыми колонками, посредине которого на бело-мраморном пьедестале красовалась статуйка Амура.
Император подарил Нарышкину в собственность знаменитый царский хор роговой музыки.
О первоначальном устройстве этого хора я слышал следующее. Придворная охотничья команда, подобно хору придворных певчих, образовалась и ежегодно пополнялась из молодых крестьян удельных и государственных имений.
Этих парней старые опытные егеря должны были обучать разным частям охотничьей службы; а так как к ней принадлежало также и знание охотничьих сигналов и умение выводить оные на употреблявшихся искони в России охотничьих рогах, то обучали охотников парной также и этой "музыкальной" части их ремесла.
Но весьма понятно, что звуки, выведенные этими слишком мало обтесанными "медвежатами", да к тому же на весьма примитивно-устроенных рожках, звучали вовсе немузыкально. При Елизавете Петровне командой придворных охотников заведовал Семен Кириллович Нарышкин, внук одного из братьев царицы Натальи Кирилловны. Это был вельможа, выдававшийся в ту эпоху своим европейским образованием.
Слишком неуклюже и дико выделываемые сигналы егерей не могли не оскорблять его слуха и вкуса, и он решил преобразовать сигнальную команду придворной охоты на манер горнистов в иностранных придворных охотничьих управлениях. Для этой цели выбрал он молодых охотников, наиспособнейших парней, заменил старинные русские рога иностранными охотничьими или "лесничими" рогами (валторнами), а для обучения парней правильной на них игре пригласил он особого капельмейстера, чеха Мареша.
Этот музыкант хорошо знал свое дело, а сверх того был одарен сметливостью. Обучать на валторнах он егерей обучал, вследствие чего добился у своих учеников самого нужнейшего, т. е. правильного анзатца или "амбушюра"; но вместе с тем, весьма заинтересовавшись своеобразным старинным русским рогом, он задался также мыслью извлечь из него действительную пользу.
И достиг-таки Мареш своей цели: появился крайне любопытный и оригинальный инструмент русской роговой музыки, на котором, помощью капельмейстерского своего жезла, он превосходно разыгрывал весьма сложные музыкальный сочинения.
Этот инструмент состоял из живых людей, вместо клавишей; числом их было 42 человека.
У 24-х было на руках по одному, а у 18-ти человек по два рога, друг от друга на полутон различные. Самые большие рога, до 2-х аршин длиною, имели форму первобытных (как у древних народов) басовых тромбонов и поддерживались подставками; средней и меньшей же величины рога сохраняли первобытную свою форму.
Вся серия различных звуков, какие получались от всех рогов с самого низшего, до самого высшего, обнимала пять октав с большою секстою, а именно: от нижней октавы контра-до до верхней октавы от ноты ля, изображаемой на первой сверху придаточной лиши по системе скрипичного ключа. Из числа всех рогов восемнадцать меньших оказывались в двойном комплекте.
По естественному свойству метала (желтая медь), из которого сделаны были рога, и по прямой форме их, звуки этого хора имели сильно вибрирующий, резкий тембр, а потому, конечно, производили издали гораздо более приятное впечатление, чем вблизи. Это и служило, вероятно, причиною тому, что когда к обер-егермейстеру Нарышкину на дачу изволил приезжать в гости Государь Император со свитою придворных, то хор роговой музыки помещался, хотя и на том же левом берегу Малой Невки (против Крестовского острова), но несколько поодаль от нарышкинской дачи, на Петербургской стороне около места перевоза.
Такие случаи, конечно, были "экстренными" праздничными событиями для всей окрестности, и тогда со всех концов собирались, бесчисленными толпами, слушатели всех сословий и возрастов, покрывая собою берега малой Невки, как на Петербургской стороне, так и на Крестовском острове, вдоль прибрежного вала.
Не только в то лето 1822-го года, но и в последующие два мне довольно часто приходилось слышать исполнение этого хора. Разумеется, я тогда ни малейше не рассуждал, ни о манере исполнения, ни о системе состава хора; об этом я догадался не ранее как лет через сорок, когда, по воле судьбы, сделался музыкальным теоретиком.
Очень живо помню я еще про многие пьесы, которые своим эффектом восхищали слушающую публику, а знатоков даже просто поражали непостижимой аккуратностью в исполнении самых быстрейших пассажей.
К числу таковых пьес принадлежали увертюры из опер: "Калиф Багдадский" Буальдье, "Семирамида" Россини, "Иосиф в Египте" Мегюля, "Водовоз" (Le porteur d'eau) Керубини, "Весталка" и "Фернан Кортес" (Fernand Cortez) Спонтини.
Но верх своего искусства выказывал хор русской роговой музыки в шикарном исполнении одной блестящей новинки той эпохи, а именно, увертюры из оперы "Волшебный стрелок" (Der Freischütz) Вебера, года за 2 или за 3 пред тем в первый раз данной на королевской оперной сцене в Берлине.
Елагинский дворец в то время представлялся блаженным приютом тихого семейного счастья. Там проводили летнее время молодой великий князь Николай Павлович с супругой, великой княгиней Александрой Фёдоровной.
Маленькому великому князю Александру Николаевичу только что минуло тогда 4 года, а Марии Николаевне пошел 3-й. В это же самое лето великая княгиня вела отшельническую почти жизнь по причине вскоре ожидавшегося умножения августейшего семейства (великая княжна Ольга Николаевна).
Мне не помнится, чтобы в тогдашнем петербургском обществе много говорили о великом князе Николае Павловиче, равно как и о младшем брате императора, Михаиле Павловиче. Когда же изредка заходила речь о молодых великих князьях, то все хвалили их скромность и приветливость, отзывались о них как об образцовых офицерах-служаках и искренне негодовали на то, что им обоим иногда жутко приходилось от заносчивости всесильного графа Аракчеева.
Как ныне, так и тогда аллеи Елагина и Каменного островов служили дачникам Крестовской деревни лучшими местами гуляний.
Во время утренних прогулок я довольно часто имел счастье кланяться молодому шефу инженеров (здесь великий князь Николай Павлович), когда он катался в лёгком двуместном фаэтоне, запряженном обыкновенно парой лошадей, которыми правил сам. Иногда сопутствовала ему великая княгиня Александра Федоровна, но чаще всего, в мундире лейб-гвардии гусарского полка, маленький шеф этого полка Александр Николаевич.
Не раз также случалось мне видеть через невысокую чугунную ограду Елагинского дворца, как дети великокняжеской четы, окруженные своими товарищами, под надзором гувернанток и нянюшек, развились на мягком ковре гладко подстриженного пространного сквера пред дворцом, насупротив гауптвахты.
Сама же великая княгиня, с придворными дамами, располагалась на террасе дворца, обращенной к скверу. Обыкновенно она была одета в простенький капотец из легкой белой материи, с накинутым на плеча большим кружевным платком на манер шали, и в легеньком, кружевном чепце. Хозяйка Елагина дворца сидела на небольшой софе, и также как и ее компаньонки, почти всегда была занята какою-нибудь дамской работой; великий князь сиживал близ нее, на дачном стулике у стола, с карандашом в руке, которым прилежно чертил что-то на листе бумаги.
Все знали и говорили, что великий князь очень любил рисование и военное зодчество, и что он в них большой знаток. Ему в то время шел двадцать седьмой год. Это был статный, высокого роста красавец, хотя несколько сухощав. Лицо, немного продолговатое, а светло-каштановые волосы, хотя подстриженные и приглаженные по строгой форме тогдашнего военного регламента, выказывали натуральную наклонность к образованию легких кудрей.
Последнее обстоятельство, по указаниям физиогномики, свидетельствует обыкновенно о врожденной мягкости и доброте сердца. Большие, твердо глядевшие, иногда как бы насквозь проницающие, темно-лазоревые глаза под красиво и смело начерченными бровями, уже тогда живо напоминали величественный черты державной его бабушки, Екатерины Второй.
В этом по истине идеальном, мужественно-красивом облике сразу выказывались рыцарское прямодушие и непреклонная твердость воли; но эту, на первый взгляд поражающую, будто суровую строгость смягчала улыбка, не только игравшая около углов тонко-очерченных губ, но невольно сиявшая сквозь орлиный взгляд, если он в глазах собеседника встречал выражение душевной прямоты и чистой совести.
Между тем как в Елагинском дворце господствовало идиллическое настроение, по другую сторону Средней и вдоль Малой Невки, одни празднества сменялись другими. В кругу крестовских дачников тогда много и с восторгом рассказывали удивительные чудеса про очаровательные маскированные балы в Каменноостровском дворце, и при изумительно-блестящей карусели в костюмах; говорили даже, что в последних участвовал великий князь Николай Павлович и что он отличался ловкостью в этом рыцарском искусстве.
Случилось мне, в течение этого лета, два раза видеть, как по всем трем Невкам прокатывались многочисленные фантастически устроенные гирляндами, цветными вымпелами и фонариками украшенные гондолы. Каждая гондола была ведена группой гондольеров под командой рулевого, в итальянских народных костюмах. Менее четырех гондольеров, кажется, в группе не было; но в некоторых гондолах число их доходило, верно, до восьми.
В самих же гондолах на скамеечках, покрытых богатыми коврами, восседали дамы и кавалеры в костюмах времени императрицы Екатерины. Когда становилось темнее (эти празднества были устраиваемы в начале августа месяца), то вся флотилия располагалась на Средней Невке близ моста, соединяющего Театральную площадь Каменного острова с Елагиным островом.
По данному сигналу вдруг на всех гондолах засвечивались разноцветные фонарики, а с берегов то Елагина, то Каменного острова, попеременно раздавались звуки полковой музыки. В это же самое время начинался блестящий фейерверк, всегда устраиваемый на берегу Крестовского острова перед лесом, лежащим между деревней и пешеходным мостиком, что вел на Каменный остров, т. е. на том самом месте, где в то время находились хижины рыбаков.
Около половины августа месяца празднества эти прекратились, потому что Государь и весь двор переселились в Царское Село; а в сентябре император с великими князьями уехали куда-то на маневры. Гвардейские же полки еще ранее были отправлены. Таким образом Петербург к осени притих.
Эти роскошные придворные празднества тогда подготовлялись и устраивались, по планам лучших художников, под руководством и председательством обер-гофмаршала Александра Львовича Нарышкина, человека образованного, любителя изящных искусств и знатока в них. Личное благорасположение государя к Александру Львовичу придавало последнему исключительное значение в придворном круге.
Нарышкину (по теперешнему моему соображению) вероятно было тогда около 60-ти лет, но на вид он казался никак не старше 45-ти. Говорил он отлично по-французски, по-английски и по-немецки, да конечно и по-русски, хотя в отношении последнего говор его несколько отзывался преимущественной привычкой к иностранным наречиям. Начитанность и знакомство его с литературными произведениями на упомянутых четырех языках были изумительны.
Сердцем он был очень добр, и подчиненные его очень любили за приветливость и снисходительность. С выдававшимися же из числа их особенной способностью и образованностью (как, например, с моим отцом) Александр Львович обходился даже как с личными, близкими друзьями. У нас бывал он запросто и иногда оставался обедать.
Отец мой состоял начальником счётного отделения, этого, так сказать, главного нерва всего дворцового управления. Оттого-то он и был словно правой рукой главноуправляющего придворной конторы. По этому же, вероятно, и размещение отделений этой конторы в верхнем этаже Зимнего дворца было распределено таким образом, что собственный кабинет обер-гофмаршала отделялся от комнаты, где заседал начальник счётного отделения, только приемной залой.
А так как матушке или нам детям не возбранялось заезжать за отцом к концу заседаний, то я имел довольно часто случай видеть Александра Львовича вблизи, и даже разговаривать с ним, тем более что он вообще очень любил детей.
В августе того же 1822 года отец поместил меня в Горный институт; но я недолго пробыл в нем: вследствие полученной в Ваккербартсру классической подготовки оказался я, с одной стороны, в некоторых предметах более подвинутым вперед, чем мои сверстники, но зато, с другой стороны, во многих других предметах до того отставшим, что мое учение шло весьма плохо и неровно, и все мои старания и усиленное прилежание привели только к сильному расстройству всей нервной системы.
Следствием того было, что при первой случайной простуде от быстро наступивших в ноябре месяце морозов, само по себе, вначале незначительное воспаление горла, перешло в сильнейший круп, к которому вскоре присоединилась еще злейшая тифозная горячка.
Таким-то образом, к концу ноября, я умер, т. е. совершенно перестал дышать, и не только все домашние, но и доктора Авенариус и Вольф действительно считали меня настоящим покойником. Одна только матушка не верила факту моей смерти и в течение целых четырех суток неусыпно продолжала вместе с бывшей моей нянькой втирания разных средств.
И впрямь, старания матушки и крепкая моя натура восторжествовали, и на 5-ый день после прочитанной надо мною отходной я воскрес из мертвых.
Само собой, разумеется, что при самом начале моей болезни, отец меня тотчас взял из Горного института, и что я туда более не возвратился. Из эпизодического моего пребывании в сказанном заведении, достойно упоминания только то, что унтер-офицером того дортуарного отделения, в котором я состоял, был сын оперного певца Самойлова, Василий Василевич, ознаменовавший себя, через четверть века после того, как один из гениальнейших сценических художников нашего времени.
