Городок Сен-Жан-д’Анжели был суров и неуютен. Впрочем, кому как, некоторым гугенотским солдафонам, вроде нашего главного героя там, наверное, даже очень нравилось - относительно спокойное местечко, где можно слегка передохнуть и набраться сил перед очередной кампанией. Вот Генрих Конде и решил зиму 1587-1588 годов провести дома с женой, вполне понятное желание. Но прежде поговорим о предшествующих событиях, произошедших во Франции 1587 года, относительно семьи Бурбонов.
Итак, в 1587 году кузены-соперники действовали сообща против Лиги. После своего бегства из Парижа принц Конде не общался со своими тремя младшими братьями и казалось совсем не тяготился разрывом - это же чертовы паписты, в конце концов. А вот хитрец Наваррский думал иначе. Если диалог с молодым кардиналом Карлом Вандомским был пока не возможен в принципе, то вот с двумя другими младшими сыновьями Луи Конде - почему бы и нет? Для начала Беарнец как-то очень ловко наладил контакт с самым младшим - Карлом, графом Суассоном, обнаружив что этот амбициозный и неглупый молодой человек, не желая оставлять католичество, между тем, сильно тяготится близостью с Гизами.
Толика мудрой дипломатии короля Наваррского и вот граф Суассон добровольно переходит в лагерь кузена, да не один, а прихватив с собой единокровного брата Франсуа Конти. Естественно, пришли они со своими дворянами, это время, когда малые сеньоры тянулись за своими сюзеренами, даже если не всегда разделяли их взгляды. Конти был самым тихим и неактивным из четырех братьев, спокойно жил при дворе Генриха III и ни во что не вмешивался. У него были некоторые физические недостатки вроде хромоты и заикания, а по уверениям герцога Омальского Франсуа был еще и слабоумным. В любом случае, свою военную карьеру Франсуа начал как раз под началом Генриха Наваррского.
Вот такая простая демонстрация того, что Генрих Наваррский легко обыгрывал в закулисных интригах своего кузена, который даже не подумал привлечь на свою сторону братьев (родного и единокровного), если уж Конде с ними не особо желал контактировать, то что уж говорить об остальных колеблющихся и умеренных католиках? А их жизненно важно надо было отрывать от Гизов.
А еще Беарнец живо заинтересовал графа Суассона проектом женитьбы на своей единственной сестре Катрин. Хотя сестра Генриха была куда более ярой кальвинисткой, чем он сам, насчет брака с католиком-кузеном она ничего не имела против, так как, по всеобщему мнению, была сильно влюблена в Карла Суассона. Насколько уже он был влюблен в свою кузину, сказать трудно, как минимум, она была ему глубока симпатична, вдобавок эта симпатия подогревалась тем простым фактом, что Катрин была на то время почти очевидной наследницей всех обширных владений своего бездетного брата.
Максимильен де Бетюн (будущий герцог Сюлли) в своих «Мемуарах» упрекает Суассона за такую корысть (как будто это первый из Бурбонов возжелавший разбогатеть таким образом) и утверждает, что граф вел свою игру - намеревался жениться на Катрин, а потом предать Наваррского, заново переметнувшись к Генриху III. Из-за постоянного нашептывания этой информации Беарнцу на ухо, в общем итоге, брак Катрин Бурбон и Суассона так и не состоялся.
20 октября объединенные силы протестантов разбили королевскую армию в битве при Кутра, ее командующий, один из миньонов Генриха III, Анн де Батарне, герцог Жуайез был убит при попытке сдаться в плен. Разве что, в отличии от Луи Конде, тело Жуайеза с почестями тут же отправили к родственникам. И еще во время сражения произошел примечательный эпизод, на котором позже будет вовсю спекулировать упомянутый мною ранее доминиканец Тексера.
У герцога Омальского, который простодушно позаимствовал описание этой истории у португальского сказочника Тексера дело изложено так.
Другой миньон Генриха III (к тому времени уже бывший) Франсуа д'Эспине Сен-Люк (да, тот самый герой «Графини де Монсоро»), давно обретавшийся при лигёрах, улепетывал после битвы, но лошадь его слабела. Имея вполне понятное желание не быть сгоряча убитым подобно Жуайзезу, он сдался в плен весьма хитроумным способом. Сен-Люк заметил одиноко едущего принца Конде, внезапно атаковал его, умышленно неловко ударил пикой и сбил с коня. Тут же соскочил на землю сам и подняв принца, всего в синяках, сдался ему в плен. Конде принял сдачу, это было сочтено его окружением тем более благородным, что ранее Сен-Люк весьма упорно оборонял свой городок Бруаж против как раз Генриха Конде, заставив того отступить. С этого момента и Сен-Люк кстати, тоже перешел на сторону Наваррского, впоследствии своими связями и деяниями способствуя воцарению Беарнца.
Так вот, португалец Тексера потом из кожи вон будет лезть, доказывая, что Генрих Конде якобы умер от последствий тяжелого ранения, которое нанес ему Сен-Люк. А вслед за ним и герцог Омальский в «Истории принцев Конде», описав «шутовское» нападение Сен-Люка, вдруг начинает говорить об этой ране.
Что же, а теперь попробуем разобраться в этом эпизоде с Сен-Люком логически. Не кажется ли вам, что со стороны бывшего лигёра это похоже не на сдачу в плен, а скорее на попытку героического суицида? Допустим, Сен-Люк настолько искусно владел оружием, что мог рассчитать удар, который не убьет атакуемого, и не сильно ранит, а так, царапина. Вот только Конде сам был матерым бойцом, с какого перепоя Сен-Люк надеялся, что контратаки не будет? Но даже если он мог ювелирно рассчитать «безопасный» удар пикой (в чем я сильно сомневаюсь), то как бывший миньон мог надеяться на столь же безопасное падение принца с лошади? Я уже слишком много прочитал о средневековых персоналиях, чтобы сделать очевидный вывод - всякого рода инциденты с лошадьми уносили жизни дворян сплошь и рядом. «Простое» падение - и всё, травмы несовместимые с жизнью.
На месте Сен-Люка было очень легко просчитать скорее следующие результаты такого циркового номера. Раненый Конде падает с коня и вдобавок ломает ногу. Подлетают разгоряченные гугенотские всадники и видят, что их лидер валяется переломанный с колотой раной (вариант - молчит), а рядом стоит известный на всю Францию лигёр. Хм, и что же они будет делать? Полагаю, они, не думая, закололи бы Сен-Люка Отважного (если верить рассказу герцога Омальского еще и Слабоумного), как поросенка. Другой вариант, для миньона тоже печальный: принц хрипит - «Друзья, я ранен! Прибейте этого мерзавца!» Я полагаю, в действительности, Сен-Люк просто сдался Конде, надеясь на его благородство и улучив удобный момент, вот и вся недолга.
Если верить доминиканцу Тексере, потом Конде начинает жаловаться на нездоровье, лихорадку, что-то с желудком (как нехорошо, сущий подарок потом для этого же Таксере будет) и собирается отправится домой в Сен-Жан-д’Анжели. Однако о болезни принца после битвы при Кутре известно только со слов этого португальца, который, напомню прославился троянской генеалогией Генриха IV. Зачем португальцу понадобилось рьяно настаивать одновременно и на болезни желудка, и на ударе пикой от Сен-Люка мы узнаем совсем скоро.
Успех протестантов в Битве при Кутре, был сильно смазан двумя ответными победами Генриха Гиза - 26 октября Меченый разбил немецких рейтаров при Вимори, а 24 ноября наносит им же еще более тяжелое поражение при Оне. Что очень важно - известие о последней битве, проигранной протестантами, принц получает, находясь в замке Ла-Рашбо, в Дордоне. То есть, должно было пройти несколько дней, вероятно даже неделя после битвы, прежде чем вести о ней достигли бы принца. Само по себе это исключает тот факт, что он мог появиться в Сен-Жан-д’Анжели в ноябре 1587 года. Судя по всему, он мог отправиться в путь не ранее первой недели декабря.
О том, что принц вернулся в ноябре, пишет некий Рене де Кюмон, байли Сен-Жан-д’Анжели, преданный слуга принцессы Конде, вот только он, очевидно, лжет. Португалец Тексера в свою очередь настаивает на том, что Конде прибыл Сен-Жан-д’Анжели не иначе как на первой неделе декабря. Вот только герцог Омальский, который также из всех сил выгораживает Шарлотту-Катрин уверенно заявляет - Генрих Конде приехал в свою резиденцию в первых числах января 1588 года.
Вот даже не знаю, пришло ли время сообщить читателям почему защитникам принцессы Конде так критически важно было «поселить» принца Генриха в своем пристанище пораньше? Почему им так важен ноябрь, максимум декабрь? Полагаю, некоторые читатели знают причину, а некоторые уже догадались, как и о том, что герцог Омальский называя датой прибытия январь пошел по очень тонкому льду. По словам историка Жюля Луазелера, Омальский не мог совсем уж грешить против истины, поэтому и пишет об январе. Проблема, правда, в том, что и в этой примерной датировке нельзя быть уверенным - никаких документов сын короля Луи-Филиппа не предоставляет, лишь говорит о том, что ему достались бумаги от последнего Конде, таковую дату подтверждающие.
Этих документов, конечно, никто не видел, если они и существовали, то герцог Омальский поступил очень мудро, никому их не показывая, для династии Конде эта датировка весьма сомнительная. Как бы то ни было, Генрих Конде вернулся к своей возлюбленной жене - в неустановленный день, и в не установленный месяц…
*****
Поддержать автора: 2202 2053 7037 8017