Проснулся Вадим, когда в избу только-только начал просачиваться скудный свет сентябрьского рассвета. Горница тонула в полумраке; он выпростал руку и включил телефон – на табло высветилось 5: 15 утра. Вадим полежал с минуту, услышал с улицы слабый шорох. Он расстегнул спальник и, шлепая босыми ногами, подошел к окну. На заросшей улице бродила девушка – была видна ее длинная юбка, куртка до середины бедра и косынка. Двигалась она странно, делала несколько шагов вперед, потом останавливалась на пару секунд, шарахалась вбок и пятилась назад. Она напоминала ленивую осеннюю муху, бьющуюся по стенам банки. Вадим хотел открыть окно и окликнуть ее, но опустил поднятую было руку и повернулся к посапывающему приятелю.
- Никит… Эй… – Он потряс его за плечо, и Никита тут же проснулся, глядя на него свежим, ни капли не сонным взглядом.
- Чего? – хрипло спросил он.
- Там рядом с домом кто-то есть.
Они сгрудились около окна, за которым неизвестная девушка продолжала свои хаотичные движения.
- Охренеть… - Никита перешел на шепот. – Смотри, там еще один….
К девушке шел грузный мужчина в возрасте, несший большую корзинку. Одет он был в камуфляжную куртку, резиновые сапоги и вытянутые на коленях штаны. Шел медленно, загребал ногами и, казалось, сам не понимал, что делает в этой деревне. Мужчина остановился напротив их дома, покачался в крошечной амплитуде туда-сюда и двинулся к калитке.
- Вот блин….
Но мужик остановился, несколько секунд посмотрел в свою корзинку, вынул короткий нож, с каким грибники ходят на промысел. Никита выдохнул и вцепился в плечо Вадиму, но мужчина снова замер.
- Пошли-ка отсюда, – по-прежнему шепотом произнес Никита.
Они быстро свернули спальники, кинули в рюкзак газовую горелку и оделись. Вышли во двор, где осенний утренний холод быстро пробрался под куртки. Вылезли в прогал прогнившего забора, так как у калитки продолжал стоять и покачиваться «грибник». Девушка не обернулась, замерев столбом у соседнего дома. Вадим увидел на ее запястье пластиковый браслет, на котором виднелись слова «Пансионат Заборс…».
Они двинулись, постоянно оглядываясь, по направлению к Храму Пределов, и, отойдя на приличное расстояние, Вадим сказал:
- Видел у девчонки на руке браслет? Она из какого-то дома отдыха поблизости. А этот мужик? Он же явно грибник.
- Честно говоря, мне пофиг, кто они и почему здесь, – задыхаясь от быстрой ходьбы, ответил Никита. – Идем в Храм, если ничего не находим – валим отсюда. Я б если честно, хоть щас свалил, резво оттолкнувшись копытами!
Вадим вдруг встал, как вкопанный, и, раскрыв рот, уставился на Никиту.
- Что..? – бросил тот.
- Копыта… У матрон всегда была с собой подкова. В кармане в передниках спереди, они сжимали ее в руке, когда входили. А если она тоже нужна?
- Вот черт! Вполне возможно. Эти подковы я у них видел только в Храме Пределов. И что делать? Где мы сейчас тут найдем эти подковы… А вдруг те были какие-нибудь специальные?
Вадим потер лоб и встрепенулся:
- Молитвенный дом! Там на стене висели подковы! Типа оберегов.
- О господи, еще туда тащиться… Ладно, пошли.
Молитвенный дом на самом деле находился не так далеко – в самом центре села, четверть часа ходьбы. В советское время там располагался клуб, и Вадим помнил голубые полоски, следы от букв, которые остались на досках, когда члены общины сняли старое название и повесили большую вывеску «Молитва благословенна». Там проходили собрания, там Ефросинья оглашала волю Праведных, там под руководством матрон они учили свои первые молитвы, там приходили видения рая, обещанного Праведными.
По прошествии стольких лет молитвенный дом совсем обветшал, голубая краска облупилась, сходя чешуей. Вывеска держалась, но сильно выцвела и покоробилась. Дверь уже прогнила и слетела с петель, и они беспрепятственно заглянули внутрь. В бывшем клубе было сумрачно и гулко – окна были совсем маленькие и располагались где-то под высоким потолком.
На стенах сохранились росписи, которые делали сами члены общины – кривоватые портреты Ефросиньи, белые голуби, наивно и примитивно выписанное озеро с кустиками камышей по берегам и бликами на кротких волнах.
- Вон… – Никита указал на семь гвоздиков на правой стене, на которой раньше на их памяти висели подковы. Семь подков – по количеству матрон.
- Где же их теперь искать… Может, у матрон дома посмотреть, если они их с собой носили.
Никита подошел к большому металлическому шкафу, где раньше хранили брошюрки с молитвами. Внутри было пусто, если не считать кипу почерневших от старости советских журналов на самой нижней полке.
- Твою мать! – Никита ударил кулаком по двери, раздался рокочущий грохот.
Когда утихло короткое эхо, Вадим вдруг замер и прислушался.
- Погоди-ка… Слышишь?
В тишине большого зала послышалась возня и шуршание.
- Откуда… – Никита покрутил головой и решительно указал на дверь подсобки в глубине молельни, где раньше хранили садовый инвентарь – около молитвенного дома сажали много цветов.
Они подошли к подсобке, и Вадим решительно потянул на себя дверь, которая открылась не без усилия. Никита выругался и отошел на пару шагов, дернув за руку и приятеля. На них невидяще уставились нескольких человек – мужчины и женщины, и Вадиму с перепугу показалось, что их очень много, но на самом деле их было чуть больше десятка. Никита вдруг воскликнул:
- Это же… Людка! Помнишь Людку?
И действительно, Вадим узнал в пожилой женщине подругу своей матери, когда-то подвижную, веселую женщину. Только он ее помнил еще относительно молодой, полной сил. Сейчас перед ним стояла изможденная старуха, одетая в невероятно грязное платье, мокрое и черное по низу подола. Веки одного ее глаза были зашиты черной суровой ниткой, второй же вытек, обнажая коричнево-черную глазницу. Взгляд Вадима забегал по неподвижным фигурам – он узнал Евгения, бывшего агротехника; Оксану, одну из матрон; в молодом пареньке с пышной копной волос узнал Матвея – его он помнил воем маленьким мальчиком. У кого-то из узников подсобки глаза были замазаны высохшей глиной, у кого-то завязаны тряпками. На полу сидел мужчина в куртке болотного цвета, в одной руке он сжимал блесну с тройным крючком. Стоящая около него на корточках женщина средних лет зашивала ему глаз, невозмутимо прокалывая кожу большой иглой. Вадим как-то отстраненно подумал, что этой иглой они когда-то сшивали брошюрки с молитвами, которые Ефросинья печатала на принтере. На пороге, под ногами этих сумасшедших слепцов лежала молодая девушка, по-рыбьи разевая рот. В пустые ее глазницы кто-то затолкал серые от грязи комки тесьмы, и она теребила двумя пальцами ее высунувшийся кончик.
Вся эта молчаливая кучка грязных искалеченных людей когда-то была членами Общины Праведных, лишь несколько человек Вадиму были незнакомы.
- А-хре-неть, – раздельно произнес Никита. – Они вернулись… Да еще новеньких привели!
Вадим толкнул его под руку и указал на Людку – на ее шее на тонкой веревке висела подкова. Немного ржавая, с землей, забившейся в дырочки, но она наверняка была той самой. Он понимал, что нужно снять подкову, но не мог заставить себя сделать и шага; в голове привычно застучало, а горло сжал спазм.
- Я сниму… – полушепотом произнес Никита.
Он подошел к бывшей матроне, шумно сглотнул, аккуратно поддел веревку и протащил ее через голову. Сжав подкову, он повернулся к Вадиму и широко улыбнулся:
- Есть! Они походу вообще….
Что «вообще» он договорить не успел, потому что в его шею сбоку вонзилось изогнутое, насквозь проржавевшее лезвие – матрона вскинула руку с серпом, которую до этого прятала за спиной. Кровь полилась сразу очень обильно, широко залив перед куртки Никиты. Подкова выпала из его рук, слабо звякнув о доски пола. Людка, держа одной рукой серп, второй втянула оседающее тело Никиты в подсобку. Никто из членов общины даже не шелохнулся; женщина, сидящая на корточках, зашивала мужчине с блесной второй глаз.
Вадим, оторопевший на несколько секунд, бросился к приятелю и втащил его за ноги обратно в зал.
- Никита! Никита! Боже… Боже….
Он прижал руки к ране, и ладонь мгновенно наполнилась горячим, жарко-влажным. Остекленевшие глаза Никиты неподвижно смотрели в потолок с изображением светлого голубя, крестом распростершего над ним крылья.
Губы Вадима дрожали, зубы отбивали чечетку. Но дыхание почему-то не подвело на этот раз – легкие исправно гоняли воздух, и панической атаки не случилось. Он отрешенно посмотрел на тело приятеля, лежащее в изломанной позе, и так безвольно покоились его руки на полу, что Вадим понял, что ему уже не помочь. Огромная кровавая лужа под спиной Никиты все увеличивалась.
Онемевшей рукой он взял подкову, закрыл Никите глаза и на прощанье пожал его холодеющие пальцы. Вышел на улицу, покрутил головой, высматривая жутких обителей Иткуля, и отправился к Храму Пределов. Никита был прав – это не закончится, если он не завершит.
***.
Вадим сунул подкову в карман, туда же затолкал на всякий случай печенье, обошел три раза вокруг избы, постучал в покосившуюся дверь пять раз, сказал «еда живая» и толкнул створку. Пахнуло страшной тухлятиной, гнилым мясом, смертью. В горнице было сумрачно – изнутри на окнах по-прежнему виднелись приколоченные доски. Вадим, чувствуя, как колотится сердце, прошел через пустую горницу, открыл дверь в следующую комнату. Страшный смрад усилился. В темноте что-то ворочалось, и он достал телефон из кармана джинсов и включил фонарик. На большой лавке, под ней и просто на полу громоздились мертвые тела в разной степени разложения. Рядом с его ступнями лежал труп с присохшей коричневой плотью на костях, под лавкой – распухшее от гнилостных газов серое тело в багровых пятнах. У дальней стены лежали мертвые, чьи ткани превратились в слизеобразное нечто, при этом на одном трупе сохранились остатки одежды – темная от сочащихся выделений юбка и такая же рубашка.
Вадим прижал ладонь к лицу, закрывая нос и рот, но он уже точно знал, что блевать не будет. Этот запах, эта комната, полная плоти – все это было ему давным-давно знакомо. Память еще не вернулась, но какие-то темные пузыри набухали и поднимались где-то там, в глубине его мозга. Один из разбухших трупов шевельнулся, мертвец дернул головой и попытался раскрыть разбухшие веки непослушными пальцами. Но Вадим не испугался – он был уверен, что тот ему ничего не сделает. Он сделал несколько шагов к двери на дальней стене, той двери, которой не было в их первый с Никитой визит. Решительно дернул за ручку и попал в большой зал, стены которого тоже были сложены из бревен, как и Храм Пределов. Но она точно не могла бы уместиться в этом доме – ее размеры превосходили саму избу. Вадим, освещая себе путь фонариком, шел, перешагивая через такие же гнилые тела, некоторые из которых пытались цепляться за его штаны, кто-то даже издавал дребезжащие стоны сгнившими голосовыми связками. Их были десятки, десятки… Вонь здесь достигала своего апогея, но Вадима она уже не волновала. Ведь он так долго жил в этом смраде и темноте, что они стали частью его. Его и послушников. И животная телесная память услужливо выталкивала на поверхность тени воспоминаний.
В конце зала, на развалинах широкой лавки, полулежала она – последняя живая обитательница этого мертвого ада. Старуха с еле заметным пухом на лысой голове, со скудными седыми прядками, свисавшими на ее тощие бледные плечи, густо испятнанными старческой гречкой. Она была совершенно голой – громоздкий мосластый скелет, обтянутый дряблой белесой кожей. Пустые мешочки грудей с поникшими сосцами лежали на складчатом животе. Адская матерь.
- Пришел… – проскрипела она, грудь ее вздымалась, как кузнечные мехи; она жадно ловила воздух.
Вадим присел перед ней:
- Расскажите. Я должен закончить Переход? Как?
Старуха попыталась хрипло рассмеяться, но из ее сухого горла вырвалось карканье.
- Иди сюда. Смирись.
Вадим придвинулся, и она положила руку, похожую на куриную лапу, ему на голову.
И его замороженная память вдруг ожила, забурлила.
«Смиритесь». Это то, что говорили им матроны. Смирение. Они отдавали себя взамен на… на что?
И он вспомнил. В голове будто включили лампу, которая наконец-то осветила закоулки его темного прошлого.
Поначалу они жили вшестером – целых пять лет. А потом матроны начали приносить тела, сказав, что это финальная часть перехода. Когда принесли первое тело, они ревели от ужаса, и Сашка даже предложил сбежать. И не только дикий перед гневом Праведных остановил их, но и осознание, какую потерю понесут все. Они лишатся рая.
Смиритесь – так говорили матроны. Страдание приближает перерождение.
Когда появилось второе тело, они уже не испытывали такого страха. Дальняя комнатка постепенно заполнялась мертвецами, порой матроны приносили просто коробку с кое-как сваленными костями – все, что осталось от человека. Они привыкли к запаху тления, привыкли, что в дни темноты из плотно прикрытой комнатки доносились хрипы, стоны, шуршание и даже мольбы.
Иногда появлялись и живые – однажды матроны привели едва живую старуху, которая уже не могла самостоятельно ходить. Они закрыли ее в комнате, и та скребла дверь и невнятно и глухо умоляла их о чем-то. Нонна хотела дать ей воды, но Никита решительно воспротивился – матроны не велели. Мертвецам они кидали собранные куриные кости – это была их трапеза, «еда мертвая».
Тела все прибавлялись, дни темноты учащались, время молитв удлинялось. И однажды матрона, принесшая кучку костей, радостно взвизгнула – в комнате появилась дверь. С этой поры Послушники начали помогать переносить и складывать тела в большом зале.
Они смирились. Они были так близко к сияющему концу. Дни темноты проходили теперь в дальнем зале, и Вадим ощущал, как живые мертвецы подходили к нему, вырывали клок волос, или грызли ногти на его пальцах, а иногда кусали, выпивая малую толику крови, пытаясь что-то высосать своими гниющими ртами. Это была их «еда живая». Они все близились к Пределу, к финалу, которого страстно жаждали. Вадим вдруг увидел всю истину, все то, как было на самом деле. Праведные, староверы в глухой уральской деревне, слишком долго пестовали свою мнимую чистоту. Самолюбование – вот что ими двигало. Молитвы их становились все себялюбивее и горделивее, и уже не милости и очищения от грехов просили они, а просили возвеличить их и наказать всех остальных людей на Земле. И услышал их не Бог, а тот, кто питается человечьей гордыней и равнодушием к ближнему. И внял он их мольбам, но только вознес не на небо, а в недра, в которых нет места свету, и закрыл место их пребывания мутными водами озера.
Ефросинья, бестолковая провизорша, жадная до денег, случайно привела Общину в то место, где Праведные легко сделали ее рупором своих желаний, и речи их были так убедительны и сильны, что очаровали всех. Они обещали, что вознесут членов общины и заберут в лучший мир, если те отдадут им их жен. Мертвые нашептывали послушникам на ухо свои тайны, и Вадим узнал, что все они были когда-то женами Праведных. Женщины Праведных оказались в свое время умнее, отстранились от мужей и не повторяли их гордых молитв. Ефросинья с матронами искала их могилы, искала тех, кто остался еще в живых, и собирала в Храме Пределов. Получив своих жен, Праведные откроются миру, и совершится Великий Переход. Совершая молитвы в Храме Пределов, практикуя дни темноты, Послушники готовили жен к воссоединению с мужьями, кормя их едой живой и мертвой.
Потрясенный Вадим посмотрел в мутные глаза последней живой жены Праведных:
- И мы не успели… Нам тогда помешали, вытащили их Храма Пределов… Я должен закончить? Доделать то, что нужно? Тогда Праведные оставят оставшихся Послушников в покое?
Старуха усмехнулась уголком обвисшего рта:
- Ничего-то ты не вспомнил… Вы завершили Переход.
Ее рука надавила на темя Вадима еще сильнее, и на поверхность его сознания начала всплывать темная истина. Его затошнило, перед внутренним взором полыхнули алые всполохи, перемежаемые черным. И его обуял бескрайний ужас – такой сильный, что сердце застучало отбойным молотом и подогнулись ноги. Отчаянным усилием он оторвал старухину руку от своей головы и бросился вон из Храма Пределов, наступая на останки жен Праведных, осклизаясь и шепча единственную молитву, которой он научился у отца Виссариона – Отче наш.
Вадим вывалился на свежий воздух, упал на четвереньки, и его бурно стошнило в примятую траву. Боковым зрением он увидел движение справа, повернулся – в забор дома неподалеку тыкалась женщина в возрасте, держащая в одной руке молодые деревца с пакетом на корнях, в другой – мотыгу.
- Да пошли вы со своими праведниками сраными! – крикнул Вадим, – Я вам не принадлежу! Я живой! Живой!
Он вскочил, схватил рюкзак и побежал к той дороге, к которой их привез молчаливый водитель. Это ловушка, ловушка! Но он больше не отдаст Праведным ни кусочка, ни минуты своей жизни. Отец Виссарион был прав – не нужно ему было встречаться ни с кем из послушников! Только порознь они могли нормально, по-человечески жить! Он ведь не хотел вспоминать! Старуха наврала, наврала, Перехода не было!
- Она наврала! – отчаянно шептал он, сжимая лямки рюкзака.
Вадим миновал оставшиеся дома на улице, поднялся на небольшой холм, потом припустил вниз. Сейчас он спустится, выйдет на дорогу, позвонит этому хмурому мужику и уедет отсюда. Пойдет в полицию и расскажет, что сумасшедшие сектанты, вернувшиеся в Иткуль, убили его друга. А потом позвонит отцу Виссариону и Лере, и скажет, как любит их обоих. И купит еще корма дворовой кошке Люське, а может и вообще заберет ее домой!
Вадим прошел небольшую купу ярко-желтых берез, и вдруг лицо его омертвело – он вышел к озеру. Тому самому озеру, находящемуся на другом конце села. Вадим снял рюкзак и сбросил его на землю.
- Что вы хотите? – спросил он. И тут же крикнул, напрягая жилы на шее, – что вам надо от меня?! Вы же сами сказали – Переход закончен!
Вадим подошел к кромке воды и снова заорал:
- Ну? Что вам надо?! Что, твою мать, что?!
Вдалеке послышался всплеск – Вадим вскинулся и увидел, как в воду, раздвигая редкие камыши, входит Ефросинья. На коленях ее белели какие-то кругляшки, словно теннисные мячики, и он с ужасом понял, что это ее суставы; плоть она стерла напрочь. Ефросинья улыбнулась ему, зашла в озеро по грудь и махнула рукой, будто зазывая за собой. Из густого березняка выходили другие члены Общины – в грязной одежде, запятнанной глиной, с сальными волосами, висящими склеенными патлами. Кто-то был ему знаком, кто-то, очевидно, присоединился к Общине недавно. Сзади послышался шорох, и он обернулся – несколько десятков людей шли к берегу; у многих были зашиты или замазаны влажной землей глаза. Его толкнула по направлению к воде молодая женщина, потом грузный пожилой мужчина. Вадим сделал несколько вынужденных шагов назад, зайдя в озеро по колено. Но община продолжала наступать, и он снова попятился назад; вода тихо колыхалась уже чуть выше пояса. Они загоняли его на глубину, и Вадим почувствовал, что под ногами нет дна, а руки и ноги сковала странная слабость. Он попытался уйти вбок, но вместо этого камнем пошел под воду.
Он опускался в озеро, и тело уже не повиновалось ему – он еле-еле мог двигать глазами. Где-то высоко сквозь толщу воды виднелся маленький шар солнца, а снизу подпирала синяя тьма. Опускаясь, Вадим увидел что-то большое внизу, тяжело ворочающееся под его ногами. Опустившись еще на полметра, он увидел утопленника, поднявшего в воде руки, словно медведь на детских иллюстрациях. Волосы на его затылке колыхались, и он медленно поворачивался к нему. Показалась щека, глаз… и его, его собственное лицо. Вадима. Он все еще был способен узнать в этом напоенном водой трупе свое же лицо. Рядом всплыло еще одно неподвижное тело, только с более явными признаками разложения – объеденными рыбами веками, с руками, на которых плоть болталась, словно перчатка, которая стала велика. Из глубины появлялись все новые и новые трупы, которые останавливались около Вадима, одетые в точно такую же одежду, как и он. У одного мертвеца немного отошла плоть с черепа и болталась жуткой разбухшей маской, другой был почти целым, если не считать оторванную каким-то морским обитателем губу. Нижние зубы его обнажились, являя взгляду Вадима жуткую улыбку. Вадим дернулся, пытаясь всплыть, но толща воды будто превратилась в плотный клей – сколько бы он ни дергался, не продвигался ни на сантиметр. Около него затанцевал еще один труп, почти полностью разложившийся – на костях слабо болтались остатки плоти, будто белые, вымоченные водоросли. Лицом он ткнулся прямо в лицо Вадима, и тому не удалось его оттолкнуть – руки не слушались. Он был окружен своими клонами, своими копиями, находящихся в разной степени разложения.
Теперь Вадим вспомнил все. Память вернулась полностью, затопив его сознание безмерным ужасом. Они сделали тогда все, что положено, все, к чему вели их Праведные: вернули им жен, открыли эту бездну, этот ад, в котором они варились, не смея прикоснуться к живому миру, отдали себя без остатка, чтобы эти чудовища, погрязшие в своей гордыне и ненависти ко всем, смогли дотянуться до мира людей. Ефросинья, набитая дура, случайно выбрала Иткуль, не подозревая, что станет игрушкой в руках праведных, и именно через ее темное сердце, жадное до наживы и власти, они смогли влиять на членов общины. Она отвлекала их своими россказнями о рае, но так боялась, что реальная история Праведных раскроет другим глаза, что даже на брошюрку о погружении Праведных в озеро решилась напечатать только после того, как Послушники заняли свое место в Храме Пределов.
И они, шестеро послушников, закончили этот Переход. И нашли то, что искали, только не рай, а смердящую пучину греха, из которой эти искалеченные, лишенные человеческого облика мнимые Праведники тянули руки к живым. Ковчег, словно паук в паутине, захватывал людей – случайного грибника, приехавшего на выходные рыбака, девушку, вышедшую прогуляться из своего пансионата в лес. И его, Вадима. Сколько раз он уже проделывал этот путь? Судя по количеству его прогнивших двойников – несколько десятков. Это и был его личный, персональный ад – спускаться туда снова и снова, снова и снова. И гнить здесь, в этой пучине много лет, глядя в мертвые глаза своих клонов. Вадим попытался закрыть глаза, чтоб не видеть их разлагающиеся лица, и с тоской подумал, что они чувствуют то же самое, что и он – безмерное отчаяние и ужас., которые будут продолжаться бесконечно. Он со своими двойниками опускался все ниже, туда, где в пучине ненависти и гордыни ждали его Праведные.
