В доме пахло пирогами — точь-в-точь как раньше, когда был жив отец. Я помню, как он колдовал на кухне, напевая себе под нос какой-нибудь старый шлягер. Теперь мама старается воссоздать эту атмосферу, и у неё получается. Почти.
— Лена, солнышко, достань, пожалуйста, праздничную скатерть, — мамин голос дрожит от волнения. — Ту самую, с золотыми листьями.
Я киваю и иду в старый буфет. Знаю, что скатерть лежит на второй полке слева, аккуратно сложенная. Папа всегда складывал её особенным способом — конвертиком, чтобы края не мялись. Достаю, и вместе с ней выпадает фотография: мы все вчетвером на даче, счастливые, загорелые. Виктор держит только что пойманную рыбу, я смеюсь, показывая на какую-то мелочь в объектив, папа обнимает маму... Сердце сжимается.
— Витя приедет к шести, — доносится с кухни мамин голос. — Я приготовила его любимое жаркое. Помнишь, как папа делал? С черносливом и грибами...
Конечно, помню. От этих слов в горле встаёт комок. Три месяца прошло, а всё как вчера.
К шести в доме уже витает аромат свежей выпечки и маминого фирменного жаркого. На столе — хрустальные бокалы, те самые, которые доставали только по особым случаям. Свечи в старинном подсвечнике — папин подарок маме на серебряную свадьбу — отбрасывают тёплые блики на белоснежную скатерть.
Звонок в дверь — такой знакомый, требовательный. Витя. Мама спешит открывать, а я остаюсь в гостиной, поправляя салфетки. Слышу его громкий голос в прихожей, звук поцелуя, шуршание пакетов.
— Мам, ну зачем столько готовить? — басит брат. — Я же просил — просто посидим, поговорим...
— Как это зачем? — суетится мама. — Семья собирается, праздник...
Витя появляется в дверях гостиной — высокий, в дорогом костюме, как всегда безупречный. Только в глазах что-то новое, незнакомое.
— Привет, сестрёнка, — улыбается он, но улыбка какая-то натянутая.
— Привет, — отвечаю, чувствуя, как напрягаются плечи.
Мама хлопочет вокруг стола, расставляет блюда, что-то приговаривает. Мы с братом молча наблюдаем за ней. В воздухе повисает странное напряжение — такое тонкое, что его можно не заметить. Но я чувствую. И, кажется, Витя тоже.
— Давайте сядем, — мама наконец присаживается во главе стола. — Как папа любил говорить: "За столом решаются все важные вопросы".
Витя вздрагивает от этих слов, а я замечаю, как его пальцы нервно теребят салфетку. Что-то не так. Что-то определённо не так.
— Давайте выпьем, — предлагает брат, разливая вино по бокалам. — За папу. За семью.
Мы чокаемся. Бокалы звенят как-то особенно пронзительно в вечерней тишине.
— А помните, — начинает мама, — как папа на мой день рождения решил приготовить утку? — Она тихо смеётся. — Три часа возился, а потом...
— А помнишь, Ленка, — перебивает Витя, — как мы с тобой на чердаке папин старый фотоаппарат нашли? Ты тогда ещё пленку засветила...
Я улыбаюсь, но чувствую: брат говорит не просто так. Подводит к чему-то.
— Знаете, — Витя отставляет бокал и выпрямляется, — раз уж мы собрались... Есть один важный вопрос.
Вот оно. То самое напряжение, что висело в воздухе, сгущается, становится почти осязаемым.
— Может, не сегодня? — тихо произносит мама, но Витя будто не слышит.
— Нужно решить с домом, — говорит он твёрдо. — Прошло уже три месяца. Нельзя больше тянуть.
Я чувствую, как внутри всё холодеет. Вот, значит, зачем всё это. Семейный ужин, воспоминания... Подготовка.
— С каким домом? — мой голос звучит глухо. — С этим домом?
— А ты как думала? — Витя смотрит прямо на меня. — Нужно продавать. Район хороший, цену хорошую дадут. Разделим...
— Продавать? — я не верю своим ушам. — Ты это серьёзно?
Мама сидит неподвижно, глядя в одну точку. А у меня перед глазами проносятся картинки: вот папа красит забор, вот мы все вместе наряжаем ёлку, вот папина любимая верстак в гараже...
— Конечно, серьёзно, — Витя начинает раздражаться. — А что ты предлагаешь? Так и будем сидеть на этом... наследстве?
Последнее слово он произносит как-то особенно неприятно, будто это что-то постыдное. Я чувствую, как к горлу подступает горячий ком злости.
За окном медленно темнеет. Свечи отбрасывают причудливые тени на стены, а на столе остывает нетронутое жаркое — то самое, с черносливом и грибами. Папино любимое.
Я медленно поднимаюсь из-за стола. Руки дрожат, и я прячу их в карманы домашнего платья — того самого, которое папа подарил мне на прошлое Рождество. "Оно тебе идёт, доча," — сказал он тогда, улыбаясь своей особенной, тёплой улыбкой.
— Ты... — мой голос срывается, — ты вообще понимаешь, о чём говоришь?
Виктор откидывается на спинку стула, всем своим видом показывая превосходство. Совсем как в детстве, когда он объяснял мне, почему я не права. Только сейчас это не спор о том, чья очередь мыть посуду.
— А что тут понимать? — он взмахивает рукой, чуть не задев бокал. — Дом старый, требует ремонта. Мама может жить у меня или у тебя. Продадим — у каждого будет приличная сумма. Всё просто.
— Просто? — я чувствую, как внутри поднимается волна гнева. — ПРОСТО?! Это же наш ДОМ, Витя! Здесь каждый угол... каждая вещь...
— Лена, — мама пытается взять меня за руку, но я отстраняюсь.
— Вот именно поэтому я и говорю! — Виктор стучит пальцем по столу. — Ты всегда была слишком сентиментальной. "Вещи", "углы"... Это всего лишь дом, имущество. Его нужно использовать с умом.
— С умом? — я горько усмехаюсь. — Это ты у нас всегда всё делаешь "с умом". Бизнес свой построил "с умом". На свадьбу не приехал тоже, наверное, "с умом" — командировка же была важнее!
Лицо брата каменеет. Я знаю, что бью по больному — папа тогда очень расстроился, что Витя не приехал. Но сейчас мне всё равно.
— Не смей, — цедит он сквозь зубы. — Не смей попрекать меня этим. Кто из нас последние пять лет помогал родителям? Кто оплачивал папино лечение? А ты что? Только приезжала на выходные, охала да причитала!
— Дети, пожалуйста... — мамин голос дрожит.
Но мы уже не слышим. Годами копившиеся обиды прорываются наружу, как вода сквозь треснувшую плотину.
— Ах, вот оно что! — я чувствую, как по щекам катятся слёзы. — Значит, теперь ты хочешь всё посчитать? Сколько вложил, сколько потратил? Может, и чеки сохранил?
Виктор вскакивает так резко, что стул падает.
— А знаешь что? Да! Да, я считал! Потому что кто-то должен был думать о практической стороне! Пока ты витала в облаках со своими "воспоминаниями" и "семейными ценностями", кто-то должен был решать реальные проблемы!
— Витя! Леночка! — мама встаёт между нами, и я вижу, как дрожат её руки. — Прекратите сейчас же! Папа бы никогда...
— Папа бы никогда не допустил такого! — я перебиваю её. — Он бы не позволил превратить наш дом в... в предмет торговли!
— Папы больше нет! — голос Виктора звенит от напряжения. — И нам нужно жить дальше! Но ты... ты всегда только брала. Брала папину любовь, брала мамину заботу, а теперь хочешь забрать и дом!
Я застываю, словно от пощёчины. В гостиной повисает звенящая тишина. Слышно только, как тикают старые часы на стене — папин подарок маме на двадцатилетие свадьбы.
— Как ты можешь... — шепчу я. — Как ты смеешь...
Мама беззвучно плачет, прижав руки к груди. А я смотрю на брата и не узнаю его. Куда делся тот Витя, который защищал меня в школе? Который учил кататься на велосипеде? Который обещал папе заботиться обо мне?
На столе остывает праздничный ужин. Свечи догорают, оплывая воском. А мы стоим друг напротив друга — чужие, далёкие, с пропастью непонимания между нами. И я вдруг понимаю: что-то безвозвратно рушится в эту минуту. Что-то гораздо более важное, чем просто старый дом.
— Ты... ты просто не понимаешь! — мой голос срывается на крик. — Тебе всё кажется таким простым: цифры, деньги, выгода! А я вижу здесь папину жизнь! Каждую доску в этом полу он перестелил своими руками. Каждое дерево в саду — это его пот, его любовь...
Виктор морщится, будто от зубной боли:
— Прекрати эту мелодраму! Ты думаешь, я не помню? Не ценю? Но папа всегда говорил: "Думай головой, сынок". Вот я и думаю!
— Головой?! — я почти задыхаюсь от возмущения. — Ты думаешь только о деньгах! Но ты даже не представляешь, чего хотел папа! Он никогда... НИКОГДА не хотел, чтобы мы разругались из-за этого дома!
Мама вдруг как-то странно замирает. Её лицо бледнеет, руки начинают дрожать сильнее. Она смотрит то на меня, то на Витю, и в её глазах появляется решимость, смешанная со страхом.
— Дети... — её голос звучит непривычно твёрдо. — Мне нужно вам кое-что сказать.
Мы с Виктором замолкаем на полуслове. Что-то в мамином тоне заставляет нас обоих насторожиться.
— Присядьте, — просит она. — Пожалуйста.
Я опускаюсь на стул. Виктор остаётся стоять, скрестив руки на груди.
Мама достаёт из серванта какую-то папку. Я узнаю папин почерк на конверте, и сердце пропускает удар.
— Ваш отец... — мама делает глубокий вдох, — он всё решил ещё год назад. Когда узнал о болезни.
Она достаёт документы, и у меня перехватывает дыхание. Завещание.
— Он оставил дом Лене, — произносит мама тихо, но в звенящей тишине комнаты её слова звучат как гром.
Виктор застывает. Я вижу, как побелели костяшки его пальцев, вцепившихся в спинку стула.
— Что?.. — его голос звучит хрипло.
— Папа хотел, чтобы Лена жила здесь. Со мной, — мама протягивает документы Виктору. — Он знал, что ты обеспечен, сынок. У тебя своя квартира, успешный бизнес... А Лена... Он хотел, чтобы она заботилась обо мне. И чтобы дом остался в семье.
Виктор хватает бумаги, его глаза лихорадочно бегают по строчкам. Я вижу, как меняется его лицо — недоверие сменяется шоком, потом обидой, потом... болью.
— Почему... — он поднимает глаза на маму, и в них столько детской растерянности, что у меня сжимается сердце. — Почему вы не сказали раньше?
— Папа просил подождать, — мама комкает в руках салфетку. — Он боялся, что это вас поссорит. Хотел, чтобы прошло время...
— Время?! — Виктор швыряет бумаги на стол. — Время?! Вы скрывали это от меня три месяца! Всё это время... — он осекается, и я вижу, как дрожит его нижняя губа. — Вы обманывали меня.
— Витя, — я встаю, пытаюсь дотронуться до его руки, но он отшатывается как от огня.
— Не трогай меня! — его голос срывается. — Ты... вы все... Я думал, мы семья!
Он пятится к двери, и я вижу в его глазах то же выражение, что было у него в детстве, когда он узнал, что Деда Мороза не существует — смесь обиды, разочарования и какой-то глубокой, недетской боли.
— Сынок, — мама делает шаг к нему. — Пожалуйста...
Но Виктор уже разворачивается и широкими шагами идёт к выходу. Через секунду хлопает входная дверь, и дом содрогается, словно от удара.
Мы с мамой остаёмся в гостиной. Свечи почти догорели. На столе — остывший ужин и разбросанные бумаги. А в воздухе висит что-то тяжёлое, горькое — как пепел от сожжённых мостов.
— Мама, — шепчу я, обнимая её за плечи. — Зачем... зачем ты сказала? Сейчас?
Она поднимает на меня заплаканные глаза:
— Потому что ваш отец ошибался, девочка моя. Нельзя строить мир в семье на недомолвках. Даже из лучших побуждений.
За окном начинает накрапывать дождь. Его капли стучат по карнизу — точь-в-точь как часы на стене. Тик-так, тик-так... Время идёт, а мы стоим посреди разрушенного семейного вечера, и я не знаю, можно ли склеить то, что разбилось сегодня.
Витина квартира встречает Марию стерильной чистотой и холодом. Всё выверено до миллиметра: чёрно-белые фотографии в строгих рамках, кожаный диван без единой складки, идеально протёртые до блеска окна. Ни одной лишней вещи, ни одного намёка на беспорядок. Совсем не похоже на их уютный дом с его теплом и памятью о прожитых годах.
— Зачем ты приехала? — Виктор стоит у окна, спиной к матери. В отражении стекла она видит его осунувшееся лицо.
— Потому что ты мой сын, — просто отвечает Мария, присаживаясь на краешек дивана. — И потому что мы должны поговорить.
Виктор усмехается — горько, почти зло:
— О чём? О том, как вы с папой всё решили за моей спиной? Или о том, как три месяца водили меня за нос?
— О том, почему твой отец принял такое решение, — Мария говорит спокойно, хотя сердце колотится как сумасшедшее. — И о том, почему ты так на это реагируешь.
Он резко оборачивается:
— А как я должен реагировать?! Мой родной отец... — голос срывается, — он даже не посчитал нужным сказать мне. Просто взял и...
— Витенька, — Мария встаёт и подходит к сыну. — Папа очень тебя любил. Именно поэтому...
— Любил?! — он отстраняется от её прикосновения. — Странная какая-то любовь! Лене — дом, мне — ничего...
— Ничего? — в голосе Марии появляется сталь. — Ты правда так думаешь? А твоё образование? А помощь с бизнесом? А квартира эта?
Виктор замирает на полуслове.
— Папа всегда говорил: "Витька у нас сильный, он справится", — Мария садится обратно на диван, похлопывая рукой рядом с собой. — Помнишь?
Виктор медлит, но потом всё же садится рядом. Как в детстве, когда она утешала его после очередной драки или двойки.
— Он гордился тобой, сынок. Твоими успехами, твоей самостоятельностью. А Лена... — Мария вздыхает. — Она другая. Ей нужна опора, дом, корни. И мне тоже.
— Я мог бы о вас позаботиться, — тихо говорит Виктор. — У меня есть деньги, возможности...
— Дело не в деньгах, — Мария берёт его за руку, и на этот раз он не отстраняется. — Дело в том, что дом — это не просто стены. Это память, это... продолжение твоего отца. Он строил его для семьи. Не для продажи.
В комнате повисает тишина. За окном проезжают машины, где-то вдалеке сигналит скорая. Такой контраст с их тихой улочкой...
— Знаешь, — наконец произносит Виктор, глядя в пол, — когда я вчера пришёл... Я ведь правда думал, что поступаю правильно. Что так будет лучше для всех. Практичнее.
— Практичнее, — эхом отзывается Мария. — А ты помнишь, что папа всегда говорил про практичность?
На лице Виктора появляется слабая улыбка:
— "Практичность хороша в делах, сынок, но не в отношениях с близкими."
— Вот именно, — Мария сжимает его руку. — Он так хотел, чтобы вы с Леной оставались близки. Чтобы поддерживали друг друга. Может быть, он ошибался, не сказав тебе сразу... Мы все ошибаемся, пытаясь защитить тех, кого любим.
Виктор поднимает голову, и Мария видит в его глазах слёзы:
— Я так скучаю по нему, мам. Иногда просыпаюсь и думаю — позвоню, спрошу совета... А потом вспоминаю.
— Я знаю, родной, — она обнимает сына, и он утыкается лицом в её плечо, как в детстве. — Я тоже скучаю. Каждую минуту.
Они сидят так долго-долго. За окном начинает темнеть. В идеально убранной квартире впервые за долгое время появляется что-то живое, настоящее — слёзы на дорогом кожаном диване, растрёпанные волосы, смятая рубашка.
— Мне нужно извиниться перед Ленкой, да? — наконец спрашивает Виктор, выпрямляясь и вытирая глаза.
— Нужно, — кивает Мария. — И перед собой тоже.
Он непонимающе смотрит на неё.
— За то, что забыл: главное наследство, которое оставил нам папа — это не дом, не деньги, а любовь. Наша семья. То, что нельзя ни продать, ни купить.
Виктор молчит, глядя в окно на закатное небо. Потом тихо произносит:
— Я понял, мам. Кажется, я всё понял.
Звонок в дверь раздаётся ближе к вечеру — неуверенный, прерывистый. Совсем не похожий на тот, вчерашний.
— Я открою, — говорю я маме, которая застыла с полотенцем в руках.
На пороге стоит Виктор — помятый, с коробкой торта в руках. Не похожий на себя вчерашнего: ни идеально выглаженного костюма, ни самоуверенной осанки.
— Можно войти? — спрашивает он тихо, и от этого "можно" у меня что-то сжимается в груди.
— Конечно, — я отступаю в сторону. — Проходи.
Он проходит в гостиную, где вчера разыгралась наша ссора. Останавливается, оглядывается, будто впервые видит и старые обои, которые папа так и не успел поменять, и бабушкин сервант, и фотографии на стенах.
— Лен, — начинает он, всё ещё держа торт перед собой как щит. — Я... я должен извиниться.
Мама бесшумно появляется в дверях, но не входит — просто стоит, прижав руку к груди.
— Я вёл себя как... — Виктор запинается, подбирая слова, — как последний идиот. Всё думал о деньгах, о практичности... А ведь папа...
Его голос дрожит, и я вижу, как блестят его глаза.
— Папа всегда говорил, что дом — это не стены, — заканчиваю я за него.
— Да, — кивает он. — А я забыл. Совсем забыл.
Он ставит торт на стол и достаёт из кармана смятый конверт:
— Вот, нашёл вчера, когда перебирал старые вещи.
Я беру конверт, открываю. Внутри — старая фотография: мы с Витей на качелях, которые папа сделал в саду. Мне лет пять, брату — около десяти. Я смеюсь, запрокинув голову, а Витя держит верёвки, готовый подтолкнуть качели ещё выше.
— Помнишь? — спрашивает он. — Ты тогда боялась высоты, но мне доверяла. Полностью.
Я киваю, не в силах говорить. Горло перехватывает от нахлынувших воспоминаний.
— А помнишь, как папа нас застал? — продолжает Витя с слабой улыбкой. — Качели уже старые были, он волновался... А ты ему: "Папа, со мной же Витя, он не даст мне упасть!"
Я прижимаю фотографию к груди:
— Помню. Конечно, помню.
Мама подходит к серванту и достаёт толстый фотоальбом в потёртой кожаной обложке:
— А это помните?
Мы садимся рядом с ней на диван — как в детстве, когда она рассказывала нам сказки. Страница за страницей, история за историей... Вот папа учит Витю забивать гвозди. Вот я помогаю маме печь пироги — вся в муке, счастливая. Вот мы все вчетвером на даче...
— Господи, — вдруг говорит Виктор, — какой же я дурак. Ведь это всё... это и есть настоящее наследство, правда?
— Правда, — отвечает мама, гладя его по голове. — Самое главное наследство.
— Лен, — брат поворачивается ко мне. — Я не хочу терять это. Не хочу терять тебя, маму, наш дом... Простишь меня?
Я смотрю в его глаза — те самые глаза, которые вчера метали молнии, а сейчас полны раскаяния и любви, — и понимаю: уже простила. Потому что он мой брат. Потому что мы семья.
— При одном условии, — говорю я, пытаясь сдержать улыбку.
Он напрягается:
— Каком?
— Будешь приезжать каждое воскресенье на мамины пироги. Как раньше.
Витя смеётся — впервые за эти дни по-настоящему:
— Договорились, сестрёнка.
Мама встаёт и начинает хлопотать вокруг стола:
— Так, надо же чай поставить... И торт разрезать...
— Давай я помогу, — Виктор поднимается следом за ней.
А я сижу на диване с фотоальбомом на коленях и думаю: может быть, папа был прав, не сказав Вите сразу о завещании? Может быть, нам нужно было пройти через эту бурю, чтобы понять главное?
За окном садится солнце, окрашивая небо в розовое золото. В кухне звенят чашки, мама что-то рассказывает, Витя смеётся. А на стене тикают старые часы — папин подарок маме, отсчитывая минуты нашей новой, заново обретённой семейной истории.
И где-то там, я уверена, папа улыбается, глядя на нас.