В тот вечер я накрыла на стол особенно старательно — новая скатерть с васильками, любимый сервиз, который мы с Володей купили в прошлом году, свечи в серебряных подсвечниках. Хотелось создать уютную атмосферу, ведь к нам пришла свекровь — Галина Петровна. Я так надеялась, что этот вечер будет другим...
Запах свежеиспечённых пирожков с капустой наполнял кухню. Я всегда готовила их по рецепту своей бабушки — тесто такое воздушное, что буквально тает во рту. Володя уже разливал чай по чашкам, когда в дверь позвонили.
— Ну вот, я пришла! — Галина Петровна впорхнула в квартиру, держа в руках объёмный пакет. Её каблуки громко цокали по паркету, а яркая помада казалась чересчур кричащей для семейного ужина.
Я вытерла руки о фартук и поспешила поздороваться. Свекровь, едва кивнув, прошла прямиком на кухню, где уже всё было готово к ужину.
— Ах, Олечка, — она присела за стол, положив рядом свой пакет, — я тут подумала о твоём дне рождения. Знаешь, в нашем возрасте нужно особенно следить за собой.
Я замерла. В нашем возрасте? Мне всего тридцать два...
— Вот, — она достала из пакета огромную коробку с косметикой премиум-класса, — это тебе. Заранее, конечно, но я как увидела — сразу поняла, что это именно то, что тебе нужно. Антивозрастная серия, между прочим!
Володя рядом слегка кашлянул, но промолчал. Я почувствовала, как краска заливает щёки. Мне хотелось провалиться сквозь землю.
— Галина Петровна, спасибо, но...
— Что "но"? — она подняла брови. — Это же престижная марка! В твоём положении жены успешного человека нужно соответствовать определённому уровню. Я же о тебе забочусь.
Я опустила глаза в тарелку. Пирожки, которыми я так гордилась, вдруг показались какими-то жалкими. В горле встал ком.
— Мам, может, чаю? — наконец подал голос Володя, но это прозвучало так неуверенно, что стало ещё больнее.
— Конечно, налей, — она махнула рукой. — И расскажи мне лучше, как продвигается твой новый проект? А то Олечка у нас всё дома сидит, вряд ли что интересное расскажет...
Я механически помешивала ложечкой чай, наблюдая, как растворяются круги на поверхности. Внутри медленно закипала обида — не за подарок, нет. За этот снисходительный тон, за то, что моя жизнь, мои интересы, моё мнение словно не существуют для неё. А Володя... Володя просто сидел рядом и рассказывал о работе, будто не замечая моего состояния.
В тот момент что-то надломилось внутри. Я вдруг отчётливо поняла: это не последний раз. Если я не начну что-то менять, такие вечера будут повторяться снова и снова. Моя жизнь, мои желания, мои мечты — всё будет растворяться в чужих представлениях о том, какой я должна быть.
Я посмотрела на своё отражение в начищенной до блеска ложке — искажённое, размытое. Именно такой я себя и чувствовала в этот момент: размытой версией себя настоящей. Но где-то глубоко внутри уже зарождалось решение: это должно измениться. Я должна измениться. Просто ещё не знала как.
Прошла неделя после того злополучного ужина. Я как раз заканчивала просматривать сайты с путёвками — мы с Володей давно мечтали о поездке на море, просто вдвоём. На экране мерцали заманчивые фотографии белоснежных пляжей Крита, когда раздался звонок в дверь.
— Сюрприз! — на пороге стояла Галина Петровна в сопровождении Володиной сестры Тани. — Мы тут решили заглянуть, обсудить наш семейный отпуск.
Наш семейный отпуск? Я почувствовала, как внутри всё сжалось.
— Проходите, — выдавила я улыбку, закрывая ноутбук. Критские пляжи растаяли, как мираж.
Свекровь, не снимая туфель, прошла прямо на кухню. Таня, виновато улыбнувшись, последовала за ней. Через пять минут они уже расположились за столом, а я суетливо доставала чашки.
— Так вот, — Галина Петровна достала свой айпад, — я тут присмотрела чудесный санаторий в Белоруссии. Очень удобно — и процедуры, и питание, и главное — всем будет комфортно.
— Всем? — я замерла с чайником в руке.
— Ну конечно! Мы же семья, должны отдыхать вместе. Я, вы с Володей, Таня с мужем и детьми... — она начала листать фотографии какого-то унылого здания советской постройки.
— Но мы... — я запнулась, глядя на вошедшего в кухню мужа.
— О, Володенька! — оживилась свекровь. — Я как раз рассказываю про санаторий. Там такие процедуры замечательные, тебе после твоих нагрузок на работе очень полезно будет. И недорого, между прочим.
Я смотрела на мужа, надеясь увидеть хоть тень сопротивления. Но он только пожал плечами:
— Звучит неплохо, мам.
Чашка в моих руках задрожала.
— А вы спросили, чего хотим мы? — мой голос прозвучал тихо, но в нём уже звенела сталь.
— Олечка, — Галина Петровна снисходительно улыбнулась, — ну что ты как маленькая? Мы же о вас заботимся. В твоём положении...
— В каком положении? — я резко поставила чайник. — В положении человека, который не имеет права на собственное мнение?
— Оля... — предостерегающе начал Володя.
— Нет, правда! — меня уже трясло. — Мы что, не можем сами решить, как провести наш отпуск? Почему каждое решение в нашей жизни должно проходить... цензуру?
Таня теребила салфетку. Галина Петровна выпрямилась, как струна:
— Что значит цензуру? Я мать, я имею право...
— На что? — я сжала кулаки под столом. — На то, чтобы решать за взрослых людей?
В кухне повисла тяжёлая тишина. Я чувствовала, как внутри поднимается волна — не просто гнева, а какого-то первобытного протеста против этого бесконечного контроля, против того, что моя жизнь превращается в бесконечное угождение чужим желаниям.
— Володя, — голос свекрови дрожал от возмущения, — ты слышишь, что говорит твоя жена?
Он стоял, переводя взгляд с меня на мать, и молчал. И это молчание было красноречивее любых слов.
Я встала из-за стола:
— Извините, мне нужно прилечь. Голова разболелась.
Уходя, я слышала, как Галина Петровна говорит: "Ну вот, опять она со своими капризами...".
В спальне я упала на кровать, глядя в потолок. Внутри бушевал ураган эмоций, но среди них уже отчётливо проступало новое чувство — решимость. Я больше не могла и не хотела быть послушной куклой в чужих руках. Пришло время заявить о себе. По-настоящему.
Я не спала всю ночь. Лежала, глядя в потолок, пока Володя тихо посапывал рядом. В голове крутились обрывки фраз, недосказанные слова, проглоченные обиды. "Больше так продолжаться не может", — эта мысль пульсировала в висках, как назойливый будильник.
Утром я приняла решение. Позвонила свекрови сама:
— Галина Петровна, давайте встретимся сегодня вечером. Нужно обсудить отпуск.
— Ну наконец-то! — в её голосе звучало торжество. — Я же говорила, что ты одумаешься.
Вечером наша гостиная напоминала поле боя перед сражением. Галина Петровна восседала в любимом кресле, рядом примостилась Таня. Володя устроился на диване, я осталась стоять — почему-то было важно чувствовать под ногами твёрдую почву.
— Я забронировала номера, — с ходу начала свекровь, доставая документы. — Три недели в санатории, представляете? И процедуры...
— Нет, — я произнесла это тихо, но все замолчали.
— Что "нет"? — свекровь подняла брови.
— Мы не поедем в санаторий.
— Как это не поедете? — она нервно засмеялась. — Я уже всё организовала! Володя, скажи ей!
Но я не дала мужу открыть рот:
— Вот именно об этом я и хочу поговорить. О том, что вы всё решаете за нас. Всегда. Во всём.
— Оля! — предостерегающе начал Володя.
— Нет, дорогой, — я посмотрела ему прямо в глаза. — Хватит молчать. Ты же знаешь, что я права.
Моё сердце колотилось как сумасшедшее, но голос оставался твёрдым:
— Галина Петровна, я благодарна вам за заботу. Правда. Но я больше не позволю вам манипулировать мной или нашей семьёй.
— Что ты несёшь? — свекровь побледнела. — Какие манипуляции? Я мать! Я имею право...
— Нет, не имеете, — я сделала глубокий вдох. — Вы имеете право любить сына, давать советы, если вас просят. Но вы не имеете права решать за нас, как нам жить.
— Да как ты смеешь... — она привстала.
— Смею! — мой голос окреп. — Потому что я тоже человек. У меня есть свои желания, свои мечты. Мы с Володей — семья. Самостоятельная семья. И мы сами будем решать, где отдыхать, что покупать и как жить.
В комнате повисла звенящая тишина. Таня смотрела на меня расширенными глазами. Галина Петровна застыла, как статуя.
— Володя, — процедила она наконец, — ты позволишь ей так разговаривать с твоей матерью?
Я замерла. Этот момент должен был наступить — момент, когда муж сделает выбор. Я физически ощущала тяжесть этой тишины.
— Мама, — Володя медленно поднялся с дивана. — Оля права.
Я почувствовала, как предательски защипало в глазах.
— Мы благодарны тебе за заботу, — он подошёл ко мне и взял за руку. — Но мы правда хотим быть самостоятельными. И... мы полетим на море. Вдвоём.
Галина Петровна издала странный звук — что-то среднее между всхлипом и возмущённым возгласом.
— Вот значит как, — она начала торопливо собирать свою сумку. — Вот, значит, какую благодарность я получаю за все свои старания! Пойдём, Таня!
Они ушли, громко хлопнув дверью. Я стояла посреди комнаты, всё ещё дрожа от напряжения, но чувствуя странную лёгкость. Будто огромный камень, который я носила на душе, наконец исчез.
— Оля, — Володя обнял меня за плечи. — Прости, что я так долго молчал.
Я прижалась к нему, чувствуя, как по щекам текут слёзы — не от горя, от облегчения. Впервые за долгое время я чувствовала себя собой. Настоящей. Живой.
После ухода родных в квартире стало непривычно тихо. Я металась между кухней и комнатой, пытаясь занять руки хоть чем-нибудь — то чашки перемою, то подушки на диване поправлю. А в голове крутилось одно: "Что я наделала?.."
Володя сидел в кресле, молча глядя в одну точку. Я украдкой поглядывала на него — ждала чего угодно: упрёков, недовольства, молчаливой обиды. Но он вдруг поднялся и пошёл на кухню. Через минуту оттуда потянуло запахом кофе.
— Оль, иди сюда, — позвал он.
На столе стояли две чашки и коробка конфет — та самая, что мы прятали от гостей. Я присела на краешек стула, всё ещё не зная, чего ожидать.
— Помнишь, как мы познакомились? — вдруг спросил он.
— При чём тут это? — растерялась я.
— Помнишь или нет?
— Конечно помню. На дне рождения Катьки. Ты ещё...
— ...пролил на тебя красное вино, — закончил он, усмехнувшись. — И знаешь, что меня тогда поразило? Ты не стала закатывать истерику из-за испорченного платья. Просто рассмеялась и сказала...
— "Ну вот, теперь точно придётся выйти за тебя замуж — где я ещё найду такого оригинала?" — мы произнесли это хором и рассмеялись.
— Вот именно, — он отхлебнул кофе. — А знаешь, почему я об этом вспомнил? Потому что именно такой я тебя полюбил — настоящую, с этим твоим чувством юмора, с умением превращать проблемы в шутку. А потом... — он помрачнел, — потом я позволил маме затоптать всё это. Превратить тебя в какую-то... куклу, которая должна соответствовать её представлениям.
— Володь...
— Нет, дай договорить. Я струсил, понимаешь? Проще было делать вид, что всё нормально, чем признать: моя мать пытается переделать моюжену. А ты всё это терпела. Господи, как же ты терпела...
Я смотрела на его руки, нервно крутящие чашку, и вдруг поняла — он тоже переживал. Все эти годы не только я мучилась.
— Ты знаешь, — я накрыла его руку своей, — мне иногда снится один и тот же сон. Будто я в каком-то тесном платье, которое всё жмёт и жмёт, а я не могу его снять. И просыпаюсь в поту...
— А сегодня? — он сжал мои пальцы.
— А сегодня я его порвала. Это платье. И знаешь... мне страшно, но и легко одновременно.
Он встал, обошёл стол и опустился передо мной на корточки:
— Прости меня. За всё прости. Я не хочу больше быть трусом.
В горле стоял ком, но я всё-таки выдавила:
— А я не хочу больше быть куклой.
Он прижался лбом к моим коленям:
— Не будешь. Клянусь тебе, не будешь. Я сам не дам им... нам всем... снова загнать тебя в эту клетку.
Мы просидели так долго — он на полу, я на стуле, держась за руки. Кофе остыл, конфеты так и остались нетронутыми. А за окном светила луна, и где-то вдалеке лаяли собаки, и мир был таким обычным, будто ничего не изменилось.
Но всё изменилось. Я чувствовала это по тому, как легко стало дышать. По тому, как Володя гладил мои руки — будто заново узнавая. По тому, как мы оба понимали: завтра будет трудный день, и потом ещё много трудных дней, но мы справимся.
Потому что теперь мы были вместе. По-настоящему.