Начинал я свою карьеру участкового на улице Народная в Ленинграде, плоть от плоти которой был сам. Как-то от нечего делать я подсчитал, что на пятнадцать квартир моего подъезда в хрущевке за два десятка лет произошло два убийства, смерть от несчастного случая, самоубийство, а уж мелких грехов и не пересчитать… Весело жили, одним словом, с огоньком…
Где-то в начале восьмидесятых заселилась в трехкомнатную коммуналку напротив меня некая особа по имени Галя. Родом она была откуда-то из-под Донецка. Лимитчица. Устроилась на ткацкую фабрику.
Особа была яркая. В своей станице она безусловно первенствовала и мужчинами ее было не напугать. Но в Ленинграде ее шарм работал плохо. Крашенная блондинка с ярко-перламутровыми губами, с титьками навыпуск, в красных сапогах, за версту семафорила о своем донецком происхождении и привлекала внимание главным образом тех гарных хлопцев, от которых и сбежала в большой культурный город.
И начался у Гали праздник, который, как писал Гоголь по другому поводу, потерял конец свой. Вечерами из окна ее комнаты раздавались песни Юрия Антонова вперемешку с «Несе Халя воду» в исполнении земляков. На нашей лестнице к вечерним концертам во всех жанрах было не привыкать, и все же мне приходилось захаживать по долгу службы к Гале в гости, когда они (гости) теряли берега и переходили с мовы на русский мат, а потом и рукоприкладство. Доставалось и Гале. Раз в квартал симпатичное личико ее украшал фиолетовый синяк — бланж по-местному. Жалоб от нее не поступало, видимо били за дело. Довольно скоро луганских и донецких земляков сменили суровые выходцы из северных краев с золотыми зубами и синими наколками на пальцах, и синяки стали появляться у Гали не только на лице, но и на теле. Появились и тревожные сигналы из районного кожно-венерологического диспансера. Мне пришлось включиться в профилактическую воспитательную работу на правах участкового и близкого соседа. Галя сносила мое морализаторство терпеливо, но с распахнутым халатом, без лифчика и с циничной ухмылкой. Если же была пьяна, то садилась на незастеленную кровать и настойчиво приглашала присесть рядом, «чтоб слышно было».
В конце концов появились и выходцы из южных окраин. Эти пили мало, любили блондинок, американские джинсы, итальянскую мафию, общались на своем языке, ругались на русском и обрюхатили Галю. К этому времени ей было под тридцать, здоровье таяло, и она решила рожать. На свет появился мальчик, которого назвали Лешей. Радовалась вся лестница. На какое-то время музыкальные вечера прекратились, а пьяные вопли сменил мирный детский ор.
Папаню своего мальчик так и не узнал, да и не мудрено — четверо джигитов из одного горного села, похожие друг на друга, как баклажаны с одной грядки, и сами рады были бы выяснить этот щекотливый вопрос, но как? Генетика тогда еще не созрела, а теоретически и практически шансы были у всех. Кончилось тем, что все четверо сели за вооруженный грабеж и вопрос закрылся сам собой.
Леша рос бойким мальчиком, но друзьями так и не обзавелся. Жил с мамой наособицу. Обычно судьба делает из таких пацанов хулиганов и забияк, которые не любят благополучных и «чистеньких», и мстят им самым гадким образом. Всячески унижают, отнимают деньги, могут и побить, «чтоб жизнь медом не казалась». На моем участке таких было немало. Но Леша не был забиякой, хотя и не был размазней, в чем убедились особо прыткие сверстники, когда проверяли его «на вшивость». Он был… мечтателем. Подолгу мог сидеть на подоконнике на лестничной площадке и задумчиво глядеть в даль. Что видел он там? Снежные вершины Кавказа? Пенистую гладь океана? Иногда нам случалось сидеть вместе — он на подоконнике у раскрытого окна, я на ступеньках лестницы с пачкой самых дорогих и любимых сигарет «Космос». У нас были доверительные отношения.
— Леш, как мама?
— Хорошо, дядя Артур, она мне велосипед обещала купить. Настоящий. Двухколесный. Ей зарплату повысили, она теперь тыщу рублей будет получать. Мы диван новый купим. Шкаф. А летом поедем в Крым.
— Ух ты! Да ты, оказывается, богатенький Буратино! Любишь мамку-то?
— Люблю, дядя Артур. И она меня любит. Смотрите, что мне подарила…
На детской ладони лежит оловянный солдатик. Лешка смотрит на него с восхищением, и мне приходится восхищаться вместе с ним.
— Ну и ну! Вот так солдатик! Я еще не видел таких.
— А вот ранец у него — видите? И автомат. Мама специально за ним на Невский ездила. Он очень дорогой. Но ничего, теперь у нас будут деньги.
Солдатика этого я хорошо знал, потому что недавно сам отдал его Гале вместе с какими-то детскими пустяками.
— Леша, а дядя этот… Володя, кажется, у него на пальцах рисунки, он к вам ходит?
Леша прячет солдатика, прячет глаза.
— Ходит.
— Он же злой. Не обижает мамку?
— Он не злой, дядя Артур. Он знаете, какой добрый, когда трезвый? И мама его любит. Он нам еду приносит…
— Да ладно, еду. Водку, наверное?
— Не… еду. Вчера колбасу принес. Докторскую. Вкусная!
Этот чертов дядя Володя при встрече со мной только что не рычал. И немудрено — три ходки было за плечами. Но не в ходках было дело. Злой он был. Если бы не сидел — все равно был бы злым. Обиженным на весь белый свет. Есть такие. Они почему-то уверены, что рождены для роскошной жизни, и убогое существование ранит и оскорбляет их душу.
Мы ненавидели друг друга. Дядя Володя притворялся, а я и не скрывал свою ненависть. Злой человек — очень плохой в моей классификации. Хуже только маньяки и мучители детей. Впрочем, злому человеку до этих наследников ада всего один шаг.
Сталкивались иногда на лестнице.
— Здравствуй начальник, — рецидивист и не скрывал, что его улыбка фальшивая, как и золото, что блестело в его рту.
— Баландин? Я тебя предупреждал, чтоб ты не распускал руки? У Гали Гурченко опять губа разбита. На 206-ю напрашиваешься? Могу устроить.
— Можешь, начальник. Только я ее не трогал. Эта лярва сама себе приключений где хочешь найдет. Мне-то зачем руки марать? Это выб*к ее жалуется?
— Ну и cy_ка же ты, Баландин. А ведь пацан тебя выгораживает, защищает — «дядя Володя добрый человек!» А ты…
— Во как… добрый. Но ничего, подрастет — поймет, что к чему.
Леша уверял нас, что они с мамой живут лучше всех. Зарплата у нее была какая-то необыкновенная, работа важная и секретная. При этом из школы он приносил домой завтраки.
— Аппетита не было, — объяснял мне, столкнувшись на лестнице, — не выбрасывать же? Мама любит котлетки, а готовить мы не любим. А в школе хорошо готовят. И бесплатно!
— Леха, мы с дачи яблок привезли целый рюкзак. Заходи вечером с мешком, угощу.
— Спасибо, дядя Артур. А дядя Володя жаловался вчера маме, что вы его «чмырите». Мама обещала с вами поговорить.
Моя мама частенько подкармливала Леху горячим. Сестра привозила внука — одногодка Леши, и они ужинали вместе на кухне; в коридоре перед дверью мама пихала ему в карман то яблоко, то кусок пирога. Соседи по лестнице тоже помогали, кто как мог: одеждой, едой, добрым словом. Почему-то он был дорог нам, и выкармливали и согревали мы его сообща, как бездомную собачку. Впереди у парня маячили Сцилла и Харибда переходного возраста в перестроечной России, а это такие бурные пороги, что и на крепком плоту не каждый проскочит. Верилось, что дальше будет легче, ведь парень-то не слабый, толковый, справится. Ему бы только помочь выгрести из этой стремнины, пока непутевая мамаша не утащила на дно вместе с собой.
Между тем грянула очередная русская смута. Полетела ко всем чертям налаженная жизнь. Как всегда, на коне оказались бандиты и подлецы. Мечтатели стали циниками, циники убедились, что на самом деле были романтиками… Бедные познали, что такое настоящая нищета. Галя была бедной, и нищета ее была ужасна.
Когда-то восхитительное тело Гали с каждым годом теряло потребительскую стоимость и в начале 90-х его брали почти задаром только нищеброды, да и то «после употребления спиртных напитков на почве внезапно вспыхнувшей страсти» (как писал в рапорте об изнасиловании молодой опер-стажер). Галя похудела, пожелтела, обрюзгла. Желтый цвет кожи неумолимо свидетельствовала, что печень на последнем издыхании. В какое-то редкое просветление она даже решила заняться своим здоровьем и не пила два дня. Кто-то убедил ее, что лимоны могут вылечить от всех болезней. На последние рубли лимон она купила и торжественно съела при свидетелях. И что же? Желтизна только усилилась! На третий день Галина напилась в дым и вопила на всю лестницу, что «все врут доктора!» и что лимоны не помогают и трезвость не помогает, и что не пить — здоровью вредить!
В квартиру их я входил, как в деревенский нужник — зажав нос. Это был не просто беспорядок. Это был манифест полного краха убогой и никчемной жизни. Мусор вываливался просто на пол и оставался, где придется, месяцами. Воняло мочой и фекалиями. Повсюду валялись окурки и спички…Случайные гости спали на обоссанных матрасах на полу, а впрочем, предпочитали не оставаться на ночь в этом адском жилище. Помойка! Это была настоящая помойка.
Соседка — тихая забитая женщина из деревни — заперла свою комнату на ключ и где-то снимала угол. Жилец, которому досталась третья комната, заглянул в нее один только раз. Галя не выпустила его, пока он не дал ей на бутылку. Я предложил было помощь, но умный мужик лишь рукой махнул: «Я себе не враг». В этой комнате ночевали Галины гости, если подвалы были закрыты.
Лешу забрали в интернат. Спустя год он сбежал оттуда. Возвращаться отказался категорически.
К середине 90-х это был уже крепкий подросток с темными волосами, доставшимися от кавказского папаши, и синими мамиными глазами. Вернувшись из казенного дома, он первым делом выгнал из квартиры двух отвратительных бомжей и навел в комнате маломальский порядок. Отстирал в ванной мамину одежду и кроватное белье. Отдраил полы от пятен портвейнов и крови. Выкинул на помойку прокисшую одежду. Починил вместе с приятелем холодильник. Впервые за много лет Галя по утрам стала кушать овсяную кашу, на обед супы. Крупы и картошку поставляли Леше всем миром. Вечерами слышно было, как Галя кричит на сына.
— Где бутылка? Я тебя спрашиваю, где моя бутылка? Что значит не видел? Вот тут лежала, я же помню! Отвяжись ты со своим кефиром! Что сидишь? Занял бы лучше денег… Ну так укради! Что я учить тебя буду?! Выб*к! Весь в папашу!
Однажды разоралась она так, что я не выдержал и вломился в их квартиру через открытую дверь. Галя в старой шали, накинутой на голову, сидела на табуретке в коридоре и была похожа на разозленную химеру.
— А, явился, защитник, — приветствовала она меня, злобно сверкнув глазами, — дай на бутылку, защитник.
Лешка пунцовый, со слезами на глазах, стоял на кухне. Наставлять на путь истинный в подобной ситуации — только людей смешить. Я поманил его и вышел вон. На лестнице он расплакался. Я присел на ступеньку.
— Ты мне только скажи — тебя мамины гости не обижают? Не пристают?
Лешка отчаянно замотал головой.
— Нет, дядя Артур, никто не обижает. Мама их быстро на место поставит. Она знаете какая? За меня кого хочешь порвет. Она тут одному ка-а-ак даст по морде! Ломает ее сейчас. А у меня ничего нет.
У меня была заначка. Конечно, это было непедагогично, но…
— Пошли, — решительно сказал я, поднимаясь.
Водки тогда было уже хоть залейся. Я купил в ларьке бутылку, сырок, хлеб… Вручил все это добро в пакете Алексею
— Держи. Не стоило бы все сразу ей отдавать.
— Я знаю, дядя Артур. Я переливаю в баночку и по сто грамм ей отдаю. У нас доктор был, сказал, что нельзя не налить. Сердце может остановиться. Это правда?
---
Автор: Артур Болен