— Ну что, Антон, вижу, опять Коса выпала? — Марина приподняла бровь, укладывая карты в шелковый мешочек. Её голос звучал так, будто она предлагала чай, а не обсуждала символ, от которого у меня сводило желудок.
Я сгреб карты со стола, сжал в кулаке. Бумага хрустнула, словно сухие листья под сапогом.
— Урожай… — выдохнул я. — Какой, к черту, урожай? Ты же видишь — она *режет*. Не собирает, не растит. Режет.
Марина замерла. Её пальцы, обычно порхавшие над колодой как бабочки, сомкнулись вокруг чашки с кофе.
— Ты опять за свое. Исторически Коса — итог. Плоды труда. Что посеял…
— То и пожнешь? — перебил я. Голос сорвался на смешок. — Ага. Посеял любовь — пожнёшь голову с плеч. Посеял доверие — получи нож в спину. Это твой «урожай»?
Тени от свечи заплясали на стене, когда я встал. Коса на карте блестела зловеще — не серпом, не инструментом. Холодным лезвием, что *отсекает* всё: надежды, планы, «а что, если». Даже память.
— Помнишь, как три года назад я взял тот проект? — начал я, тыча пальцем в злополучную карту. — Месяцы без сна, кредиты, обещания клиента… А потом — раз! Коса. «Кризис, извините». И всё. Ни денег, ни репутации. Только долги, которые до сих пор таскаю, как цепи.
Марина молчала. Её молчание звенело громче моих слов.
— Ты говоришь: «плоды за труды». А я тебе — нет. Плоды сладкие только в сказках. В жизни урожай — это плесень на хлебе, который ты пёк годами. Это… — я задохнулся, ловя ртом воздух, — это когда ты растишь сад, а приходят и выжигают его кислотой. И стоит только Косе появиться — всё. Конец.
Она потянулась к колоде, вытащила карту снова. Держала её перед моим лицом, будто зеркало.
— А если это не конец? — спросила тихо. — Если это… очищение?
— Очищение? — я фыркнул. — Ну да. Как лесной пожар «очищает» землю. Остаётся пепел да пустота.
— Антон… — она положила карту на стол, прижала ладонью. — Ты когда-нибудь видел, как крестьяне жнут поле? Да, Коса срезает колосья. Но они же не плачут! Они знают: стерня сгорит, земля отдохнёт. А весной — новое зерно.
— Я не крестьянин, — прошептал я. — Я тот колос, который даже не успел вызреть.
Тишина. Где-то за окном завыл ветер, будто сама Судьба подпевала моей злости. Марина вдруг рассмеялась — невесело, с горчинкой.
— А я вот думаю… Может, ты просто боишься, что твой «урожай» — это не то, о чём мечтал? Что вместо золотых яблок — терновник. И легче сказать «карта плохая», чем признать: семена-то были гнилые.
Я отшатнулся, будто она плеснула мне в лицо кипятком. Её слова висели в воздухе, как ядовитый туман.
— Ты… не понимаешь, — выдавил я, хватая куртку. — Не у всех есть твоя вечная уверенность, что за зимой — весна. Некоторым зима ломает хребет.
Дверь хлопнула. На столе осталась Коса — остриём к его пустому стулу.
***
Исторически? Да, крестьяне радовались урожаю. Но они не жили в мире, где «посеешь правду — пожнёшь фейки». Где любовь режут, как торт на празднике, который даже не для тебя.
Коса — не инструмент. Она — насмешка. Когда ты 20 лет строишь дом, а она является со своим «урожаем» и шепчет: «Ой, а фундамент-то кривой! Давай-ка снесём». И ведь сносит. До щепок.
— Может, Марина права? — подумал я позже, шагая по промозглым улицам. Может, я просто ненавижу карту за то, что она… честная?
Но нет. Честность не должна быть больной бритвой.
***
— Знаешь, почему в старину Косу связывали с урожаем? — спросила Марина на следующей встрече. Без предисловий, будто наш разговор не прерывался.
Я молчал.
— Потому что смерть — часть цикла. Без неё — застой. Гниль. Ты же не ешь прошлогодние яблоки, правда?
— А если я голоден? — огрызнулся я. — А если кроме этих гнилых яблок — ничего?
Она вздохнула. Достала из шкафа бутылку вина, два бокала.
— Тогда, Антон, надо учиться делать сидр. — Налила напиток цвета осенних листьев. — Горький. Кислый. Но живой.
Коса на столе лежала между нами. Я вдруг заметил — на картинке не только лезвие. Ещё и колосья. Спелые, тяжёлые.
— Может, урожай — это не то, что ты хотел собрать, — сказала Марина, — а то, что *придётся*.
Я допил вино. Оно обожгло горло. Как правда.
