Пятничный вечер. Анна едва доползла до своего этажа после изматывающего совещания — в ушах всё ещё звенели претензии клиентов. Связка ключей звякнула о дверной замок, и вдруг...
— Анечка, родная! Давно не виделись! — раскатистый голос тёти Клавы громом прокатился по лестничной площадке.
Анна резко обернулась. В тусклом свете подъездной лампы маячили две фигуры: грузная тётя Клава с огромными клетчатыми сумками и сутулый дядя Петя, переминающийся с ноги на ногу, как нашкодивший школьник. От них пахло дорогой, варёной курицей и чем-то кислым — не то квашеной капустой, не то прокисшим молоком.
"Господи, три часа на электричке из области... Зачем? Почему не позвонили?" — в висках застучало от моментально накатившей мигрени.
— Тётя Клава... Дядя Петя... — Анна попыталась улыбнуться, но получилась только нервная гримаса. Пиджак вдруг стал тесным, а воротничок блузки впился в шею. — Какими судьбами?
— Да вот, решили проведать! — тётя Клава, не дожидаясь приглашения, протиснулась мимо племянницы в прихожую, задев её сумкой. Пахнуло нафталином и дешёвыми духами. — А ты всё молодеешь! В городе-то, небось, только работа да развлечения? Мы тут подумали — погостим недельку, не стесним?
Анна почувствовала, как земля уходит из-под ног. В ушах зашумело. Неделю? В её крохотной однушке, где даже кошке развернуться негде? Где она каждый вечер расслабляется в тишине после офисного безумия?
Дядя Петя уже снимал свои разношенные ботинки, оставляя грязные следы на недавно вымытом полу. Тётя Клава, кряхтя, разматывала застиранный платок, под которым обнаружилась начёсанная химическая завивка.
Анна механически помешивала остывший борщ в тарелке, пока тётя Клава без умолку тараторила о деревенских новостях. Кухня, казалось, стала ещё теснее от её громкого голоса и запаха деревенской еды, которую родственники притащили с собой.
— А Петровна-то, соседка наша, представляешь... — голос тёти расплывался в сознании Анны.
Перед глазами всплыла другая картина: серый осенний день пять лет назад, мамины похороны. Те же тётя Клава и дядя Петя стояли тогда у гроба, утирая платками глаза. "Анечка, мы же родня! Поможем чем сможем!" — причитала тётя Клава. А потом... потом был только холодный экран телефона с неотвеченными звонками и пустые обещания приехать "вот-вот, как только управимся".
Одиночество душило её по ночам, когда она разбирала мамины вещи, когда платила кредит за похороны, когда болела и некому было подать стакан воды. Где были эти "родственники" тогда?
— ...а дом-то наш, — тётя Клава вдруг сменила тон на жалобный, прерывая поток воспоминаний, — совсем плох стал. — Она демонстративно вздохнула, помешивая ложечкой третью чашку чая. — Крыша течёт, как решето, фундамент проседает... Того и гляди, рухнет всё.
Дядя Петя, до этого молча жевавший пирожок, оживился: — В городе-то оно всяко способнее жить. — Он обвёл взглядом кухню, словно оценивая территорию. — Удобства, опять же, магазины под боком. А в деревне что? Огород да печку топить.
Анна почувствовала, как по спине пробежал холодок. В их голосах появились особые интонации — те самые, с которыми обычно выпрашивают что-то существенное. Она слишком хорошо помнила этот тон — так просили "в долг до получки" коллеги, которые потом увольнялись.
Дни потянулись как резина. Неделя незаметно переползла в месяц. Родственники расползлись по квартире, как тесто по форме — заняли диван в единственной комнате, захватили шкаф под свои вещи. Анна теперь спала на старой раскладушке на кухне, просыпаясь каждое утро от звона посуды и громких разговоров. В шесть утра! В её законный выходной!
— Анечка, — однажды начала тётя Клава особенно сладким голосом, пока Анна пыталась втиснуться за кухонный стол, заваленный их деревенскими соленьями, — тут такое дело... А что если нам прописаться у тебя? — Она нервно одёрнула край застиранной кофты. — Временно, конечно! Исключительно для поликлиники. Возраст-то у нас уже не тот, болячки разные...
Что-то оборвалось внутри. Горячая волна поднялась от живота к горлу, в ушах зашумело. Месяц накопленной усталости, раздражения и бессильной злости прорвался, как плотина.
— Нет! — Анна с такой силой сжала чашку, что побелели костяшки пальцев. — Вы же не временно хотите! Думаете, я не вижу? Вы насовсем собрались!
Тётя Клава отшатнулась, словно от пощёчины. На её обычно румяном лице проступили красные пятна.
— Да как... как ты можешь! — она всплеснула пухлыми руками, и чайная ложка звякнула об пол. — Мы же родная кровь! А ты... ты... — её голос задрожал, — твоя мать в гробу бы перевернулась!
— Не смейте! — Анна вскочила так резко, что опрокинула стул. Грохот по линолеуму прокатился по всей кухне. — Не смейте её трогать! — Горло перехватило, но она продолжала кричать, чувствуя, как предательски дрожит подбородок. — Где вы были все эти годы? Когда я одна училась? Когда работала на двух работах? Когда выплачивала кредит за мамины похороны? Где была ваша "родная кровь", когда я ревела ночами в подушку?!
Дядя Петя, до этого молча жевавший, вдруг побагровел. Его редкая бородёнка затряслась, как осиновый лист.
— Ах ты неблагодарная! — он грузно поднялся, нависая над столом. — Мы к ней всей душой, последним куском делимся, а она... — он задохнулся от возмущения, брызгая слюной.
В этот момент Анна увидела их по-настоящему: чужих, жадных до чужого счастья людей, прикрывающихся родством как щитом. Дрожь в руках прошла. Внутри стало холодно и пусто.
— Вон, — она медленно подняла руку, указывая на дверь. Голос зазвенел, как натянутая струна. — Собирайте свои вещи. И уезжайте. Сейчас же.
Повисла звенящая тишина. Было слышно, как капает вода из крана и тикают старые часы на стене — мамин подарок на новоселье.
Вечерние сумерки окутали опустевшую квартиру. На кухонном столе, среди крошек и пустых чашек, белела сложенная вчетверо записка: "Бог тебе судья. Тётя Клава". Почерк дрожащий, буквы кривые — писала в спешке, уже в дверях.
После их ухода Анна два часа отмывала кухню, словно пытаясь стереть следы чужого присутствия. Запах деревенских солений всё ещё витал в воздухе, въевшийся в занавески, в обивку стульев, в само пространство. Она распахнула окно настежь, впуская морозный февральский ветер.
В серванте, за стопкой старых журналов, хранилась фотография — единственная, где они с мамой вдвоём. Последнее лето перед болезнью, они тогда ездили на дачу. Мама улыбается в камеру, прижимая к груди охапку свежесрезанных пионов.
— Прости, мам, — Анна провела пальцем по глянцевой поверхности снимка. — Но ты всегда говорила беречь свои границы... — Голос дрогнул. — "Доброта не значит позволять вытирать об себя ноги," — помнишь? Ты была права. Как всегда.
Старый чайник, видавший лучшие времена, натужно засвистел. Анна механически сняла его с плиты, насыпала в кружку цейлонский чай — мамин любимый. Горячий пар поднимался к потолку, растворяясь в полумраке кухни. Впервые за долгое время она чувствовала, как тугой обруч, сдавливавший грудь весь этот месяц, начинает ослабевать. Можно дышать. Просто дышать, не оглядываясь, не прислушиваясь к чужим шагам за спиной.
Пусть одиночество — это тяжело. Пусть по вечерам накатывает тоска, а в праздники особенно остро чувствуется пустота за столом. Но лучше так, чем позволять другим разрушать твою жизнь, прикрываясь родственными узами как индульгенцией.
Телефон тренькнул, выхватив из размышлений. "Как ты? – писала Маша, подруга со времён университета. – Может, кофе завтра? Ты что-то пропала совсем."
Анна улыбнулась, чувствуя, как теплеет в груди. Она не одна. У неё есть настоящие друзья — те, кто звонит не только когда им что-то нужно. Есть любимая работа, маленькая, но своя квартира, и главное — есть уверенность в себе. Та самая уверенность, которую она не променяет ни на какую "родную кровь".
"Давай в семь, в нашем месте," — набрала она в ответ, и впервые за месяц улыбка получилась легкой и искренней.
Выбор читателей на этой неделе: