Начало здесь Глава 1
Молодой доктор с серьёзными глазами перед выпиской пришёл с бумагами к Сергею:
- Дед, ты курить бросай, а то мы тебе и вторую ногу отнимем. Серьёзно тебе говорю!
- Отнимайте, чер_ти вы окаянные. Последней радости лишить хотите! Бабка ворчит, не пей. Доктор ругается, не кури. Мне может жить-то пару лет осталось. Слушать всякого теперь!
Дед, конечно, доктора не послушал, и даже не подумал бросать свою любимую коричневую трубку.
Всё случилось, как доктор в белоснежном халате и говорил. Сергей тяжело перенёс операцию, когда доктора решили отнять ему вторую ногу. Долго отходил он от наркоза, заставив молоденькую медсестру побыстрее освоиться в выбранной профессии.
- Дедуля, ну и напугали Вы нас с доктором! - выразительные карие глаза тревожно смотрели на Сергея.
- Да уж, наверное. А то до меня непуганые были все. - Ворчливость деда всегда была при нём.
- Я Вам обед принесла, поешьте, пока горячий, - ложка с подноса переместилась в тарелку с супом.
- Не голоден я, некогда было ещё проголодаться, - Сергей отвернулся к стене, покрашенной синей масляной краской.
Он вообще хотел бы выйти из палаты номер четыре, самой близкой к выходу из отделения. И уйти далеко-далеко. Только безногий он теперь, и от его теперешней жизни никуда не денешься.
- Дедушка, может я Вас покормлю, - жалость тёмных глаз выливалась на Сергея, задевая его огрубевшую душу, что-то там теребя, давно и глубоко забытое.
- Что привязалась-то ко мне? Сказал, не буду! Отстань уже, а?
Молодая медсестра растерянно встала, посмотрела на поднос, решила его не забирать, оставив на тумбочке. Вышла из палаты, сопровождаемая сожалеющими взглядами нескольких больных.
Характер Сергея после второй операции стал невыносимым. Вера ухаживала за ним, как могла. Подавала утку, когда просил. Готовила, если муж хотел что-то особенно. Брала вод_ку, частенько в долг, одалживая до пенсии. Подстригала железными ножницами, аккуратно, старательно. Иногда Веру одолевала жалость. Она пыталась погладить мужа по голове, своими прикосновениями стараясь облегчить его терзания. Он отталкивал её руку с ненавистью, желваки напрягались, нижняя челюсть выпячивалась вперёд:
- Жалко, Верушка, мужа инвалида? А нужно она, жалость-то твоя? Сама на двух ногах ковыляешь, старая! Хромаешь, да ковыляешь!
Юле было лет пять или шесть, когда дед после недолгого отсутствия снова появился дома. Только теперь у него уже не было обеих ног. Ругаться он стал ещё больше и сердитее. Неизвестно, где девочка набралась разных слов, наверное, как и многие из нас, на улице, среди сверстников или ребят постарше. Юля дразнила его:
- Серёжка дурак, курит табак,
Дома не ночует, спички ворует,
- и кривлялась, поднеся растопыренные пальцы к ушам, качая головой из стороны в сторону. Подойти ближе Юля боялась, и проделывала свои фокусы стоя в дверях кухни.
Дед Сергей остервенело кидал в неё костылём.
- Заноза! Дря_нь такая! Чтоб тебя ле_шак унёс! Говорил я тебе, Вера, не будет сладу с этой девкой, - начатая яростной бранью вспышка под конец переходила в страшный в своей ненависти шёпот.
Баба Вера, не спеша передвигая ноги, приносила ему костыль. На его ворчание говорила:
- Да бог с тобой, Серёженька, она же ребёнок ещё. Дитя безгрешное зря бранишь.
Казалось, эти двое никак не могли принять друг друга. Одна кровь не признавала другую кровь, кипела, жгла, и не могла сдаться. Бабушка Вера на склоне лет чаще стала ходить в церковь. Храм был небольшой, но очень старый, иконы, намоленные годами, познавшие тысячи бед, оплаканные тысячами слёз, печально и безучастно смотрели с мрачных стен, покрытых кое-где облупившейся от времени краской.
Дед зверел, когда Вера ходила в церковь. Когда она возвращалась, Сергей кричал, ударяя костылём о крашеные половицы, брызгая слюной:
- Мужика ходила себе искать! Конечно, кому нужен безногий!
На что Вера всё так же бесстрастно приговаривала:
- Гос_подь с тобой, Серёженька, Гос_подь с тобой. Что ты говоришь, зачем Бо_га гневаешь?
Склонив к плечу седую голову в тёмном платке, выходила из комнаты. Проходила в сени, начинала перебирать там запасы, переставляя с полки на полку, приговаривая:
- Хоть бы год спокойно пожить без него. Хоть вздохнуть полной грудью. Совсем извёл уже. Сил нету никаких.
И так жалко ей себя становилось, прожитые в молчании, терпении и послушании свои молодые, а потом уже зрелые годы, что не могла она сдержать кипучих слёз. Плакала долго и стыдно, присев на узенькую лавку, вцепившись в её край изработанными крючковатыми пальцами, и вспоминая долгие обиды, одну горше другой. Со временем вздохи и причитания замученной усталой Веры переместились в дом.
Сергей матерился последними словами, проклиная всех и вся. Вера, не в силах больше сдерживаться, вслух просила у Гос_пода терпения, прощения, и его, Бож_ьей, милости.
Старшее поколение вело непримиримые бои.
Аннушка, тем временем, с удовольствием занималась с Юлей. Научила писать, считать и читать. В четыре года Юля уже писала кое-какие слова. Ей очень нравилось обводить свою маленькую ручку карандашами и раскрашивать ноготки на пальчиках в разные цвета. Или внутри большой Аннушкиной руки, обведённой на альбомном листе, аккуратно обвести свою. Подолгу они сидели вечерами вдвоём, головка к головке, вырисовывая листики на деревьях, или раскрашивая диковинные цветы, которая ни та, ни другая не видели в своей жизни. Притворно сердитый треск печи, или долгая капель, иногда сопровождавшаяся сходом снега с крыши, или заманчивое пение маленьких птичек, зовущих на улицу. У этих двух людей был свой мирок, уютный и тёплый, наполненный сказками, доверительным шепотком, ласковыми сердечными объятиями. Если вдруг звуки из кухни становились пугающе громкими, Аннушка прижимала к себе Юлю, говоря одними глазами «Не бойся, я здесь, я с тобой».
В конце очередного лета, наполненного купаниями в реке, ароматными сенокосами, сабантуями, клубникой, шпанкой, малиной и вишней, из Казани приехали Фарах и Наталья.
- Дочь, здравствуй. Надо же, какая большая ты выросла! - с притворным удивлением произнесла Наталья, будто увидела метровый огурец в огороде.
Юля стояла рядом с Аннушкой, бок к боку, и не решалась сделать шаг.
- Завтра домой поедем, в Казань. Надеюсь, ты рада. - Наталья сняла нарядный вкусно пахнущий шарфик с шеи, аккуратно сложив, поместила в лакированную сумку.
- Привет, дочка! - вошёл Фарах с большой сумкой в одной руке и красивой светловолосой куклой в другой.
Юля, сжавшись в плечиках, протиснулась мимо него в дверь, быстро выбежала в огород.
Аня пошла искать её. В курятнике нет, в хлеву нет. Нет и за дедовой сараюшкой. Почти отчаявшись, девушка остановилась посреди двора, внимательно прислушиваясь. Среди знакомого полотна звуков, расцвеченного кудахтаньем, чириканьем, ласковым шёпотом летних ветерков, играющих друг с другом, Аннушка различила всхлипывание, осторожное, тихое, едва уловимое. Отворив калитку в огород наполовину, прошла по сырым доскам, не высыхающим даже в самую жаркую жару, стала оглядываться по сторонам. Она нашла Юлю в углу, заросшем огромными лопухами, между забором и колодцем, сидевшую на земле, обхватив коленки руками.
Аня села рядом с ней, обняла одной рукой; второй, не глядя, стала гладить девочку по волосам.
- Я не хочу с ними ехать, не хочу, не хочу, не хочу, - мотала из стороны в сторону головой, как сломанная кукла, и повторяла Юля снова и снова.
- Всё хорошо будет, не плачь, - тихие отчаянные слёзы текли по Аннушкиному лицу, одна за другой, обжигая, напоминая тот далёкий день, когда она осталась одна, без Юли.
- Можно я не поеду? Можно я с тобой останусь? - безнадёжно и тихо спрашивала Юля, как будто знала ответ на этот вопрос.
- Тебе там обязательно понравится. Там город красивый. Много вкусного, магазины огромные.
- Я не хочу вкусного. Пусть я буду противные дедовы карамельки есть, только дома останусь? - Юля взяла тёплую руку Аннушки и прижала к своей груди, будто хотела успокоить своё маленькое сердце.
- Мама тебя любит, - Аня слышала чёткий ясный стук в груди Юли. - Ты храбрая, ты смелая.
- Мама меня не любит, - подняв на Аню влажные глаза, вдруг спокойно произнесла Юля. - Она - нет, а ты - любишь!
Аннушка знала, что она должна быть сильной. Она должна отдать Юленьку матери. Внутри что-то застыло, уняв её слёзы, и заставив слегка сутулую спину выпрямиться.
- Давай, Юленька, слёзы вытрем. Ты сможешь на каникулы приезжать, мы с тобой часто будем видеться.
- Ты тоже меня обманешь? Мама в прошлый раз говорила, что приедет на Новый год. И не приехала. Все вы, взрослые, обманщики.
Юля встала, одёрнула подол синего в горошек платья. В стоящем на краю колодца полном ведре, набранном для чего-то, вымыла грязные ладони.
- Что ты делаешь, Юленька? Разве можно так? - возмутилась Аня.
- Бе-е-е, - поднеся к ушам ладони с растопыренными пальцами, и по обезьяньи качая головой из стороны в сторону, как обычно она дразнила деда, обернулась Юля к Аннушке.
Целый день Юли не было дома. Наталья волновалась, что же делать, если дочь не появится?
Фарах успокаивал, приговаривая, придёт, никуда не денется.
В доме поселился устойчивый запах болезни, распространяемый дедом-инвалидом. Обед прошёл не так радостно, как случалось раньше. Дед почти не разговаривал. Бабушка, казалось, шепчет что-то себе под нос, не обращая внимание на происходящее.
Люди за столом почти не разговаривали друг с другом.
С вечера собрали Юлины вещи. Наталья, критически осмотрев кучу довольно изношенных детских платьишек, колгот, кофтёшек, сказала:
- Не стоит, наверное, всё это старьё тащить домой. Купим лучше вещи в Казани, пожалуй. Девочка быстро растёт. Через пару месяцев всё равно это мало будет. Да, дорогой?
Дорогой кивнул и без того понурой головой.
Вечером, когда прохладные августовские сумерки опустились, принеся с собой напоминание о скорой осени, Юля пришла домой. Вымыв руки, села за стол, глядя прямо перед собой. На кухню вышла Аннушка, положила кусок остывшей жареной речной рыбы, чья аппетитная кожурка в обед шипела, брызгаясь маслом, и приобретала приятный золотистый цвет. Подсолёный огурчик, каких Юля за всю свою жизнь никогда и нигде больше не ела. У огурчика отрезают попки. Затем разрезают его пополам. На обе половинки наносят сеточку из неглубоких надрезов вдоль по длине и под утлом 45 градусов. Затем насыпают соль, и растирают половинки друг о друга. Огуречный сок смешивается с солью, и проникает вглубь пупырчатого огурчика. Вку-у-усно как получается!
Девочка, сидевшая в полутёмной кухне, ужинала молча и сосредоточенно. Аннушка села рядом на колченогий табурет, запахнула на груди старенькую линялую, но такую родную, кофту.
Юля боялась, что если посмотрит на Аннушку, не сможет сдержаться. И ещё она боялась, что что-то новое, поселившееся внутри, между всхлипывающим горлом и маленьким округлым подбородком, не сможет там остаться, и вырвется наружу, снова делая её слабой.
Юля и Аннушка, по обыкновению, спали в одной постели. Но ни одна из них не обняла другую, не пожелала спокойной ночи, как делали это уже на протяжении нескольких лет. Аня повернула голову и смотрела на Юленьку до тех пор, пока та не повернулась к ней. Несколько секунд они смотрели в глаза друг друга, будто прощаясь навсегда. Будто желая запомнить своё отражение в глазах дорогого человека таким, какое оно есть. Настоящее, сегодняшнее.
Аннушка провожать их не вышла. Юля медленно плелась по двору, выложенному белыми плоскими камнями, будто в конце этого преодоления её ждёт эшафот. Наталья еле сдерживалась. Руки чесались, так хотелось поддать под зад заносчивой девчонке. Дорога в молчании длилась вечность. Юля внимательно складывала воспоминания прожитой детской жизни, одно за другим, в тайное местечко своего сердца. Она решила, что никогда не достанет их оттуда. Женщина, которую она должна называть «мама», сказала:
- Теперь у тебя будет другая, настоящая и красивая жизнь, - и, растрепав волосы Юли, кистью зачесала их на бок, чтобы стереть этот смешной бабушкин деревенский пробор, чётко пролегавший посередине головы.
Семья приехала домой, в двухкомнатную просторную квартиру со всеми удобствами. Красивые шторы на окнах, цветы на подоконниках в одинаковых коричневых горшках. В холодильнике много разной еды. Юле купили красивые туфли, вкусно пахнущие кожей сандалии, ажурные гольфики. Домашние халатики, спортивный костюмчик, школьную форму и несколько комплектов беленьких кружевных воротничков и манжет. Несмотря на множество новых вещей, она чувствовала себя чужой и брошенной. В школу её пошёл устраивать папа, взяв с собой из плотной коробки с документами зелёное с красной печатью свидетельство о рождении.
По тому, как медленно повернулась ручка входной двери, и как дверь бесшумно закрылась, Наталья поняла грозное настроение вернувшегося мужа.
— Что случилось? — спросила Наталья, не переставая аккуратно развешивать после стирки бельё на балконе.
- Может, это ты мне скажешь, что случилось?, - Фарах протянул раскрытое свидетельство.
- Ах, да, - с усилием встряхивая тяжёлый пододеяльник, чтобы избавить его от морщин, - сказала жена. - Так уж получилось, дорогой. Всё равно её сейчас так и привыкли звать, Юля.
- Почему у моей дочери русская фамилия? - чётко, с интервалами после каждого слова, произнёс Фарах.
- Ну это же логично. У неё русское имя. И фамилия русская. Разве плохо, Ершова Юлия Фараховна? - пододеяльник был повешен твёрдою уверенною рукою.
На первое сентября папа проводил её в первый класс, нашёл пожилую учительницу, классную руководительницу Юлии. Стоял, внимательно присматриваясь к дочери. Девочка, каких в школе полно. Как мало она похожа на ту кроху, которую он оставил в далёком посёлке, обменяв на несколько лет супружеского счастья.
Мечтал, что сможет всё дать сыну. А у дочери отнял последнее, что мог, детство с родителями.
Детей повели в школу, родители стали расходиться.
В классе у Юли развивался бантик, завязанный неумелой Натальиной рукой. Её начал дразнить мальчик со следующей парты:
- Смотрите, смотрите, какая неряха! Юлька-грязнулька!
Она встала, подошла вплотную, и врезала обидчику в нос со всего маху. Капли тёмной крови медленно окрашивали торжественную,в первый раз надетую, белую рубашку с маленькими пуговичками.
Учительница, никак не ожидавшая такого поворота, на секунду замерла. Потом строгим холодным голосом сказала:
- Что ты делаешь? Разве девочки так себя ведут? - и крепко вцепилась в маленькую ладонь.
Юле в момент расправы стало легче. Казалось, ненависть внутри неё стала не такой жгучей. Так она поняла, что может быть сильной.
Юле очень нравился Фарах. Ей льстило, как внимательно он разговаривает с ней, как прикасается к её руке. Внутри неё шёл в атаку дикий зверь, когда мать разговаривала с отцом. Девочка постоянно пыталась встать между ними, влезть, сделать какое-то замечание.
Наталья не стеснялась в выражениях, прекращая все её попытки.
- Что ты лезешь, куда тебя не просят?
- Я тебя не спрашивала.
- Замолчи сейчас же.
- Мы с отцом поговорим, потом ты скажешь.
Фарах причёсывал дочери волосы перед сном, рассказывал сказки, укладывал спать. Юля, лёжа в постели, держала его за руку и млела от счастья, потому, что он сейчас с ней, а не с матерью.
Первым Юлиным мужчиной стал друг отца, который очень ласково, но совсем не по-отцовски, смотрел на неё. Юля сама проявила инициативу.
- Ты что, с ума сошла? - Со смесью страха и надежды говорил он.
- Ой, ладно, струсил? Да не бойся, я папочке ничего не расскажу, - Юля твёрдо решила пойти до конца.
Дача поистине удивительное место, где все заняты своими делами, и никто не обращает внимания, сколько человек из огромной компании чем и когда занимаются. Кто-то купается, кто-то играет на гитаре в окружении подпевающих, кто-то отправился в посёлок за свежепойманной рыбой и са_могоном.
Их близость стала повторяться снова и снова, потому что Юля, смеясь и издеваясь, шантажировала его. Особенное удовольствие она получала, когда милый папин настоящий друг приходил к ним в гости. Невинно улыбаясь, и наклоняясь так, чтобы разрез халатика слегка раздвинулся в стороны, старательно сервировала она стол.
Неизвестно, сколько она получала удовольствия от их физической близости, но от власти над взрослым мужчиной получала удовольствие неизмеримое. К окончанию неполной средней школы она знала вкус сигарет, алкоголя и плотской любви.
Что же с Аннушкой? Она, пока растила Юленьку, училась в педучилище в том же городе, где жила. Среди других студенток она, словно монашка, выделялась отсутствием косметики, очень скромной одеждой и ещё более скромной манерой поведения.
Аннушка участвовала в студенческих вечеринках, по большим праздникам ходила на танцы, но по причине крайней её застенчивости, задумчивости и немодной одежды молодыми людьми противоположного пола замечена не была. Трудно заинтересовать сверстника богатым внутренним миром, если твой наружный не оставляет никакого шанса. Однако, заинтересовать человека постарше оказалось вполне возможно.
Андрей Сергеевич был первый год после института, и разница в возрасте была не столь велика. Но, как человек, стремящийся быть истинным педагогом не только на словах, но и на деле, отметал все недопустимые, с точки зрения его высокой морали, мысли.
Молодой преподаватель был высок, худощав, но достаточно широк в плечах, чтобы казаться мужественным. Очки, надеваемые им только в аудитории, очень шли ему, делая его чуть старше и много серьёзнее. Жил он «с хозяйкой», крикливой бабусей лет восьмидесяти, которая в любое время года не снимала тёплую шаль с головы и валенки на микропоре с побеждённых артритом ног. Тёть Люба, как звали её все в округе, одинаково громко, по-свойски, призывала Сергеича принести воды, огрести снег, и поесть жареную картошку.
Нельзя сказать, что Андрей Сергеевич был поражён в первую же секунду их с Аннушкой знакомства. В первую секунду, войдя в аудиторию, он был поражён Елизаветой, чьи бледно-голубые глаза насмешливо разглядывали всю его долговязую и нескладную, как он тогда почувствовал, фигуру. Её презрительная насмешливость выставляла в дурном свете любой его вопрос. Она с таким выражением и значением повторяла слова молодого Андрея Сергеевича, чуть поводя вбок миниатюрной головкой с коротко постриженным ореолом светлых, почти белых волос, стреляя глазами направо и налево, что весь девичий коллектив покатывался со смеху.
А потом он увидел Аннушку.
Продолжение следует