Солнце медленно клонилось к закату, окрашивая кухню в тёплые оранжевые тона. Я стояла у плиты, механически помешивая ложечкой заваренный чай – прямо как мама когда-то, точно такими же круговыми движениями. Старая деревянная ложка, потемневшая от времени, тихонько позвякивала о края чашки, нарушая густую тишину комнаты.
Виктор сидел за нашим семейным столом – массивным, дубовым, с едва заметными царапинками там, где я маленькой девочкой любила выводить узоры. Папа тогда журил меня, но глаза его всегда смеялись. "Это память, Оленька," – говорил он, – "каждая царапинка – это история нашей семьи."
– Оля... – голос мужа вывел меня из воспоминаний. В его интонации было что-то непривычное, какая-то особенная мягкость, от которой внутри всё сжалось.
– М-м? – отозвалась я, не оборачиваясь. Чайная ложечка замерла в моей руке.
– Ты ведь знаешь, я всегда думаю о нас... – он сделал паузу, и я почувствовала, как воздух в кухне стал вдруг густым и тяжёлым. – Если мы продадим эту квартиру, сможем начать всё с чистого листа. Мы наконец-то отдохнём.
Чашка в моих руках дрогнула, несколько капель чая упали на столешницу. Я смотрела, как они медленно растекаются по дереву, впитываются в старый лак, и чувствовала, как внутри поднимается волна протеста.
– И где мы будем жить, Виктор? – мой голос звучал тише обычного, но в нём звенела сталь. – Это ведь не просто стены – это память о моей семье...
Я обернулась и увидела, как его плечи напряглись. Он поднял на меня глаза – в них плескалось что-то похожее на отчаяние, смешанное с решимостью.
– Зачем тебе это прошлое? – его голос стал резче, торопливее. – Подумаешь, квартира! Главное, что мы будем вместе!
Солнце село окончательно, и кухня погрузилась в сумрак. Я стояла, прижимая к груди остывающую чашку с чаем, и чувствовала, как холодеют пальцы. В этот момент я впервые поняла – что-то безвозвратно менялось в нашей жизни, как будто трещина пробежала по старому лаку семейного стола, расползаясь всё дальше и дальше.
– Виктор... – начала я, но он уже встал, пряча глаза.
– Подумай об этом, – бросил он, направляясь к выходу из кухни. – Просто подумай.
Я осталась одна в темнеющей кухне, среди теней прошлого и неясных очертаний будущего. Старый дубовый стол хранил тепло его ладоней – совсем как тогда, в детстве, хранил тепло папиных рук. Только сейчас это тепло почему-то не согревало, а обжигало.
В "Кофейке" было не протолкнуться – обеденный перерыв, все места заняты. Мы с Таней еле успели занять наш любимый столик у окна, пока какая-то парочка собирала свои вещи.
– Слушай, а помнишь, как мы тут познакомились с этой... как её... ну, рыженькая такая была? – Таня сняла пальто и поморщилась, потирая колено. – Господи, опять ломит, зараза. Дождь, что ли, будет?
Я рассеянно кивнула, не очень вслушиваясь. В голове крутились вчерашние слова Виктора, и от них было муторно на душе.
– Олька, ты чего такая смурная? – Таня постучала наманикюренным ногтем по столу. – Колись давай.
Официантка принесла наш заказ – два капучино. Я машинально потянулась за сахарницей, но Таня перехватила мою руку:
– Так, стоп. Ты сахар в кофе не кладешь уже лет десять. Говори, что стряслось.
Я глубоко вздохнула:
– Витька квартиру просит продать.
– Чего? – Танина чашка звякнула о блюдце. – Материну квартиру? Совсем с дуба рухнул?
– Говорит, для нас старается... – я почувствовала, как предательски дрогнул голос. – Мол, начнем всё с чистого листа...
– Ага, – перебила Таня. – Прямо как мой бывший. Тоже, помнишь, всё "для нас старался"? А потом бац – и квартира продана, деньги тю-тю, и он весь в белом, только долги висят. – Она поджала губы. – Слушай меня внимательно, Оль. Я эту песню уже слышала. И знаешь, что я тебе скажу?
Я молчала, вертя в руках ложечку. На душе было тяжело.
– Эй, – Таня щёлкнула пальцами перед моим носом. – Ты меня слышишь вообще? Вот что я тебе скажу – как только мужик начинает про "общее благо" заливать, значит точно где-то подвох. Нормальный мужик придёт и скажет как есть: так и так, проблемы, давай решать. А твой что? Крутит-вертит...
– Он мой муж, Тань, – я с силой сжала чашку. – Я должна ему помочь...
– Кому должна? – Таня фыркнула. – Мужу? А он тебе не должен? Правду сказать не должен?
За соседним столиком громко рассмеялась компания студентов. Я вздрогнула от резкого звука.
– Знаешь, что самое обидное? – тихо сказала Таня, наклонившись ко мне. – Когда потом сидишь в съёмной квартире, одна, и думаешь – и куда всё делось? И квартира, и муж, и деньги... Осталась только гордость – и то потому, что её продать нельзя. – Она горько усмехнулась. – Хотя твой Витька, небось, и на это способ бы придумал.
– Тань...
– Да ладно, проехали. – Она решительно отставила недопитый кофе. – Короче, Оль. Не дури. Это твоя квартира, твоя память, твоя крыша над головой. Хочет Витька что-то менять – пусть со своим имуществом и меняет.
Я смотрела в окно, на серое ноябрьское небо. В голове впервые за эти дни начало проясняться.
– Может, ещё по чашечке? – предложила Таня. – За мой счёт. И пирожных возьмём, к чёрту диету.
Я благодарно улыбнулась. Как хорошо, что у меня есть Таня – прямая как рельса, острая на язык, но такая надёжная. Такая настоящая.
Щелчок замка показался оглушительным в пустой квартире. Витя ушёл "проветриться" после нашего очередного разговора о квартире, и я впервые за долгое время осталась одна. В прихожей тикали старые часы – тук-тук, тук-тук – отсчитывая минуты моей решимости.
"Ты что, собираешься рыться в его вещах?" – противный внутренний голос заставил меня замереть у комода. Я смотрела на потёртую ручку верхнего ящика, где Витя хранил документы, и руки дрожали. Раньше я никогда...
Телефон в кармане завибрировал, заставив вздрогнуть. Танькина эсэмэска: "Ну что, узнала что-нибудь?"
Глубоко вздохнув, я потянула ящик на себя. Он скрипнул – противно, с укоризной. Сверху лежали квитанции за квартиру, старые квитки из химчистки, какие-то инструкции... Обычный хлам, который копится годами. Я уже почти захлопнула ящик, когда под пачкой старых газет мелькнул уголок коричневой папки.
Руки действовали будто сами собой. В папке – аккуратно подшитые документы, все в файликах, с закладками. Я никогда не знала, что Витя может быть таким... организованным.
Первый документ – кредитный договор. Второй. Третий... В глазах начало рябить от цифр с нулями. Расписки, требования, какие-то договоры займа... Господи, да как же так? Когда он успел?
"Обязуюсь выплатить в срок до..." – строчки прыгали перед глазами. Суммы были огромные. Такие огромные, что моя квартира... Внутри всё похолодело, когда я наконец сложила цифры.
– Мама, – прошептала я, опускаясь на краешек кровати. – Мамочка, что же делать?
За окном мигнул фонарь, и по стене скользнула тень. Я вздрогнула, торопливо запихивая документы обратно в папку. Руки тряслись, бумаги не хотели ложиться ровно. Один листок выскользнул, спланировал под кровать...
Звук ключа в замке заставил меня похолодеть. Я рванулась за упавшим листком, но только запутавшись в длинной юбке, неуклюже плюхнулась на колени.
– Оля? – голос Вити из прихожей. – Ты дома?
– Да! – крикнула я, лихорадочно шаря рукой под кроватью. Пальцы наконец нащупали бумагу. – Я в спальне, переодеваюсь!
Затолкав папку в ящик, я захлопнула его за секунду до того, как в дверном проёме появился муж. Его взгляд скользнул по моему лицу, по измятой юбке, по трясущимся рукам...
– Что-то случилось? – спросил он как-то странно.
– Серёжку обронила, – соврала я, не глядя ему в глаза. – Искала вот...
– А... – он помялся в дверях. – Нашла?
– Нет.
– Ну, может, завтра, при свете...
– Да, наверное.
Он постоял ещё немного и ушёл на кухню. А я сидела на краю кровати, сжимая в кулаке мятый листок с цифрами, от которых кружилась голова, и думала – почему? Почему он не сказал? Почему решил, что проще забрать мой дом, чем признаться?
В кухне загремела посуда – Витя, наверное, решил поужинать. А я всё сидела, глядя в окно, где мигал фонарь, и внутри медленно, но верно крепло решение. Нет, не так я представляла наше "вместе". Не такой ценой.
Телефон снова завибрировал. Танька не отставала: "Перезвони, как сможешь."
Я выдохнула. Да, надо перезвонить. И надо решить, что делать дальше. Потому что это не просто дом и не просто стены – это моя жизнь. И я больше не позволю решать за меня.
– Давно ты это планировал? – мой голос прозвучал неожиданно спокойно.
Было около десяти вечера. Витя только вышел из душа, когда увидел меня в гостиной. Я сидела в старом мамином кресле, а на журнальном столике лежала та самая коричневая папка.
Он застыл в дверях, с полотенцем на плечах, и я видела, как капли воды с его волос падают на ковер. Мама всегда ругалась, когда на ковер капала вода...
– Оля... – начал он.
– Я спросила – давно ты это планировал? – я постучала пальцем по папке. – Здесь кредиты за прошлый год. И позапрошлый. И расписки какие-то... Это всё время, пока ты говорил, что у нас всё хорошо?
Он медленно опустился в кресло напротив. Ссутулился, будто разом постарел лет на десять.
– Я не хотел тебя волновать.
– Не хотел волновать? – я почувствовала, как внутри поднимается что-то горячее, удушливое. – А теперь, значит, решил, что пора? Самое время взяться за мою квартиру?
– Ты не понимаешь... – он потер лицо руками. – Я пытался всё исправить. Думал, справлюсь сам. Но эти проценты, они как снежный ком...
– А я? – мой голос дрогнул. – Я для тебя кто? Банкомат? Запасной вариант?
– Оленька...
– Не смей! – я вскочила, сжимая кулаки. – Не смей меня так называть! Только мама могла... А ты... ты просто решил, что можно вот так просто взять и...
Я осеклась, чувствуя, как по щекам текут слезы. Витя смотрел на меня снизу вверх, и в его взгляде было что-то... жалкое.
– Я всё равно собирался тебе рассказать, – пробормотал он.
– Когда? Когда уже подписали бы документы на продажу? Или когда деньги потратил бы?
– Я не собирался их тратить! – он тоже вскочил. – Я хотел закрыть долги и...
– И что? Начать всё сначала? – я горько рассмеялась. – А потом что? Снова кредиты? Снова ложь? Знаешь, что самое страшное, Вить? Не эти бумажки. А то, что ты врал. Каждый день врал мне в глаза.
Он стоял посреди комнаты – растерянный, с мокрыми волосами, в домашних штанах и футболке. Совсем не похожий на того уверенного мужчину, за которого я когда-то вышла замуж.
– Что ты теперь будешь делать? – спросил он тихо.
– Я? – я подняла с журнального столика папку. – А что я могу сделать? Это твои долги, Витя. И решать их тебе.
– То есть... ты не поможешь?
Я прикрыла глаза. Вспомнила маму – как она сидела в этом самом кресле, как говорила мне: "Оленька, никогда не позволяй другим решать за тебя. Даже если эти другие – самые близкие люди."
– Нет, – сказала я твердо. – Квартиру я не продам. Это мой дом. Но... – я сделала глубокий вдох, – если ты готов честно рассказать мне обо всём, мы можем подумать, как выбраться из этого вместе. Только честно, Вить. Больше никакой лжи.
Он долго молчал, глядя в пол. Потом поднял глаза:
– Я... я могу присесть? Это долгий разговор.
Я кивнула. В конце концов, у каждого должен быть шанс всё исправить. Даже если придется начинать с самого начала.
Утро выдалось зябким. Я проснулась рано – собственно, почти и не спала. Всю ночь мы с Витей просидели на кухне, разбирая бумаги, составляя списки, считая... Голова гудела от цифр.
Витя спал на диване в гостиной – я видела его, когда проходила мимо. Лицо во сне осунувшееся, под глазами круги. В кои-то веки без маски уверенности, которую он столько лет носил.
На кухонном столе остались следы нашего ночного "совещания" – исписанные листы, калькулятор, пустые чашки из-под кофе. Я механически собрала посуду, сложила в раковину. На часах – половина седьмого.
– Не спится? – голос Вити заставил меня вздрогнуть.
– Думала кофе сварить, – отозвалась я, не оборачиваясь.
– Давай я, – он прошёл к плите. – Ты и так всю ночь просидела со мной и моими... проблемами.
Я хмыкнула:
– Нашими проблемами, Вить. Теперь уже нашими – раз уж я в курсе.
Он замер у плиты, не донеся турку до конфорки:
– Знаешь, я всё думаю... Почему молчал столько времени? Боялся, наверное. Что осудишь, что разочаруешься...
– А так лучше вышло? – я наконец повернулась к нему.
– Нет, – он покачал головой. – Куда хуже. Но... – он поставил турку на огонь, – теперь хоть дышать легче. Как камень с души.
За окном начинало светать. Я смотрела, как Витя колдует над туркой – совсем как в первые годы нашей совместной жизни, когда он любил баловать меня кофе по утрам. Потом эта привычка как-то забылась, потерялась в суете будней...
– Три года, – вдруг сказал он. – За три года можно выкарабкаться, если затянуть пояса. Будет тяжело, но...
– Справимся, – я достала чашки – свою любимую, с котятами, и его, с давно облезшей надписью "World's Best Husband". – Только давай договоримся – больше никаких секретов? И никаких разговоров про продажу квартиры.
Он кивнул, разливая кофе:
– Прости меня. За всё это... за враньё. Я просто... запутался.
Я отхлебнула кофе – горячий, с пенкой, как я люблю. В голове промелькнуло – надо же, не забыл...
– Знаешь, – сказала я, глядя в окно, где занимался робкий зимний рассвет, – мама всегда говорила: "Дом – это не стены, а люди, которые в нём живут." Я только сейчас начинаю понимать, что она имела в виду.
Витя молчал, грея руки о чашку. Потом тихо спросил:
– А я... я ещё часть этого дома?
Я посмотрела на него – осунувшегося, постаревшего за эту ночь, но какого-то... настоящего. Без бравады, без маски деловой уверенности.
– Будешь, – ответила я. – Если захочешь.
За окном медленно разгорался новый день. Впереди было много работы, много трудных разговоров, много проблем, которые придётся решать. Но сейчас, глядя, как Витя украдкой улыбается, впервые за долгое время я чувствовала – мы справимся. Потому что наконец-то начали говорить правду.
– Ещё кофе? – спросил он.
– Давай, – я протянула чашку. – И... может, завтракать? Я со вчерашнего дня ничего не ела.
– У нас вроде блины остались...
– И варенье мамино, смородиновое.
Он достал сковородку, я – банку с вареньем. И в этой простой суете было что-то... правильное. Как будто мы наконец-то нашли дорогу домой. Не к стенам – к друг другу.