Сельма Лагерлёф: «однажды, когда мне было семь лет, я прочитала замечательную книгу под названием «Оцеола» и с тех пор решила, что, когда вырасту, непременно буду писать романы.»
"Девочка из Морбакки: Записки ребенка"
Сельма росла в религиозной обстановке. Блудный отец месяцами пропадал, и наивные девочки молились о его возвращении и здоровье. В мемуарах Сельма упоминает трогательную молитву своей сестры Эммы: « — Господи, храни доброго дядюшку Лагерлёфа, чтобы не умер он, как мой папенька!» Ещё большую тревожность, конечно, вызывал у бедной девочки вопрос матери: «— Ты не хочешь помолиться Господу, чтобы Он не забрал у тебя папеньку?» К сожалению, такая формулировка вопроса лишь зародила у девочки иррациональное чувство вины и внушило наивному детскому сознанию мысль, как будто от неё зависит болезнь или здоровье отца.
Так и происходит. Браво, взрослым удалось посеять в детской душе вину за то, в чём девочка совершенно не виновата: "А после маменькина ухода я лежу и думаю, что папенька, верно, умрёт, оттого что я за него не молилась." Запуганная манипуляциями взрослых, она воображает Бога осерчавшим на детей и убивающим их отцов в отместку. Поистине страшная картина для маленького детского сознания! Увы, так и работают манипуляции: манипулятору необходимо внушить жертве тревожность, вину и страх за что-то, на что жертва повлиять, конечно, не способна: "Что же мне делать, как показать Господу, что я вовсе не хочу, чтобы папенька умирал?". Но зачем это нужно было матери Сельмы, доброй учительнице? Ответ прост: чтобы через запугивание и привитие постоянной вины сделать ребёнка послушным, покладистым и удобным как для родителей, так и для будущего супруга. Ведь какой супруг захочет взять к себе в дом непокладистую жену без постоянного чувства вины за гнев Господень!..
Вновь и вновь Сельма Лагерлёф, сама будущая учительница, иронически намекает на постоянные запугивания, через которые происходило общение взрослых с детьми: "сырые простыни — самое опасное, что только есть на свете." Как говорится, новая фобия добавлена в общий список: сырые простыни.
В своём детском сознании маленькая Сельма ассоциирует себя с принцессой, героиней сказки Андерсена "Дикие лебеди": "Давным-давно жила на свете принцесса, и у нее было двенадцать братьев, которых колдунья превратила в диких лебедей, и чтобы они опять стали людьми, сестра должна была связать каждому рубашку из жгучей крапивы. И ни в коем случае никому не говорить, зачем она вяжет рубашки. Принцессу чуть не сожгли на костре, потому что она молчала, но она все равно не сказала ни словечка. Вот и я тоже ни словечка не скажу." Сельма будет читать Библию, и это станет её обетом самоистязания во имя заболевшего пневмонией отца. Она иронически подытоживает: "Н-да, через многое должно пройти, когда намерен прочитать всю Библию, а тебе всего-навсего десять лет."
Мотив отношения к Богу и к Библии у Лагерлёф, автора "Легенд о Христе", очень значим. Показательно отношение папеньки к её чтению Библии: " тебе не кажется, что ты должна была ей запретить? Все ж таки это совершенно не детское чтение." А узнав, что Сельма обратилась к Библии во имя его же выздоровления, отец восклицает: "Быть не может, чтобы девочка была настолько простодушна." Отец рационален, но неблагодарен. С этих слов, отмечает Лагерлёф, желание читать Библию у неё, конечно, пропадает. Волшебство уходит. Причём волшебство в самом прямом смысле: магическая вера, что уловками можно заставить Господа делать то, чего мы от него хотим, и миловать тех, на кого мы укажем. Очевидно, что это суеверие чистой воды, как и мысль об угодничестве: представлении об одних людях как о более "угодных" Богу, нежели другие, о том, якобы Бог заводит себе "любимчиков" и исполняет все их желания и капризы, своенравно игнорируя капризы прочих своих — "неугодных" — сынов и дщерей. Наивно попытавшись "угодить" Богу, маленькая Сельма выучила очень важный урок: если Бог и есть, то он должен быть справедливее, честнее, чем суеверные представления о нём. Каким бы ни был Бог, ему вряд ли придутся по нраву "угождения" и лесть. Иначе самым угодным окажется самый умелый лизоблюд? Как-то не по-божески.
Мотив детских страхов в мемуарах всегда связан с темой их преодоления, преодоления суеверий. Вообще запугивать детей, травмирующее хрупкую детскую психику, по всей видимости, являлось старинной народной традицией. Воспитание ребёнка подразумевало включение элемента запугивания во всю деятельность, включая праздники и забавы. Праздники в основном были, само собой, религиозные. Так, обязательным атрибутов Пасхи шведских детишек была... пасхальная ведьма. Вот и ещё одна фобия в нашем списке.
"Экономка спешит в детскую и сообщает, что одна из страшных ведьм, которые всегда летают в канун Пасхи, свалилась во двор Морбакки.
— Сидит теперь отдыхает на крыльце, — говорит экономка, — смотреть страшно, а стало быть, вам, детки, и на прогулку не выйти, покамест она со двора не уберется.
Однако ж мы смекаем, к чему экономка по правде-то клонит, и мчимся мимо нее вниз, выбегаем на крыльцо — поглядеть на пасхальную ведьму.
Выйдя на крыльцо, мы видим пасхальную ведьму, которая сидит там и пялится на нас своими угольными зенками, и притворяемся, будто робеем, будто перед нами настоящая ведьма, держащая путь на шабаш, хоть она сейчас и отдыхает на кухонном стуле у входа в Морбакку. Мы нисколечко ее не боимся, знаем ведь, что это всего-навсего соломенная кукла, однако ж нам положено оробеть, иначе две служанки, соорудившие ее для нас, трудились понапрасну."
"Пасхальная ведьма точь-в-точь такая, как всегда, так что по-настоящему мы ее совершенно не боимся. Из рукавов, как всегда, торчит солома. Глаза, нос, рот и прядка-другая волос намалеваны углем на сером кухонном полотенце. На плечах у ведьмы скотницына шаль, на шее — почтовая сумка, к поясу передника подвешен старый грязный коровий рог.
На сей раз именно я прежде других запускаю руку в почтовую сумку. Но едва нащупываю письма, как ведьма вскакивает, хватает перо, торчащее из коровьего рога, и мажет мне лицо колдовской мазью.
Что за притча? Как такое возможно? Я взвизгиваю от ужаса и бегу прочь, но соломенная ведьма тоже умеет бегать, стремглав гонится за мной, с пером, чтобы мазать меня колдовской мазью."
Страшно? Так пугала детей нянька Майя. Дети в творчестве Сельмы борются с «болотом зла» в своей душе и со страхами и — побеждают. И взрослые, конечно, тоже.
Мотив смерти возникает в мемуарах не однажды. Сельма описывает картину, постоянно являющуюся перед ней: "Фрюкен скован льдом, молодой человек катается на коньках, и вдруг перед ним разверзается огромная полынья." Эта жуткая сцена очень напоминает гибель Бориса из «Жизни Клима Самгина» Максима Горького.
Отношение Сельмы к матери восторженное, полное слепого преданного обожания: "беру её руку и целую". Любовь к матери — это символ чистого, что есть в душе человека. А свою порочность, злобу и грехи Сельма называет "чудовищем": "Я лежу и думаю об огромном чудище, живущем во мне, и говорю себе, что никогда больше злиться не стану. Пусть оно сидит там, в болотной жиже, до конца моих дней. Никогда больше ему оттуда не вырваться." Возникает образ внутреннего мира человека как болота с жижей, где прячутся порочные страсти и желания. Это классицистический взгляд на человека как на априори греховную субстанцию, которуя всю дорогу приходится постоянно приструнять, чтобы не распустилась. В чём-то, конечно, люди и правда таковы. Однако слухи о болотной жиже наших душ, на мой взгляд, сильно преувеличены, не правда ли?
Именно в родовом имении Морбакка Сельма Лагерлёф узнала историю о домашнем гусаке, улетевшем с дикими: "Экономка рассказывала про гусака, который однажды по весне улетел с дикими гусями, а осенью воротился с гусыней и девятью большими гусятами. Нам, детям, гуси не очень понравились, потому что оказались они не белые, а серые и в серых пятнах".
Именно пример гусей убеждает малютку Сельму, что люди тоже могут летать.
Она описывает детское увлечение идеей полётов: "Как было бы замечательно, если бы мы, люди, могли летать по воздуху". Пример белого гуся, отправившегося в полёт вместе с маленькими серыми гусями, символизировал для Сельмы человеческое преодоление невозможного: "Раз такие большие птицы, как журавли и гуси, могут летать, то и для нас, людей, наверно, такое возможно."
Оказалось, что все сказки, легенды и романы великой Сельмы росли из её детства. Как известно, Нильс Хольгерссон (р. 1901) — это реальный деревенский мальчик, усыновлённый 48-летней Сельмой Лагерлёф в 1906 г., так и не сумевшей полюбить мужчину. Возможно, боялась повстречать второго "папеньку"? В большом мире мужчин Сельма когда-то остригла светлые косы и стала учителем. А Учитель -- это образ Иисуса. Сельма не могла стать обычной доброй и милой жёнушкой.
Именно Морбакка оказалась символом детства для Сельмы. И заканчивает мемуары она не образом родителей, не сумевших стать для неё ролевой моделью, а образом тётушки: "Она — дитя Морбакки, не больше и не меньше, старое, доброе дитя Морбакки.
И я тоже дитя Морбакки, хотя далеко не столь доброе и милое, как тетушка."
— С наилучшими пожеланиями,
Надежда Николаевна Бугаёва
✅Полные правила
