Начало Глава 1
Прошло 5 лет.
Семья живёт в двухэтажном доме. Небольшом, но крепком. На первом этаже все они ютятся. На втором этаже, с отдельным входом, проживает другая семья.
Дом служебный, при конюшне.
Сергей, некогда носивший на работу белую рубашку, ни разу не закатав её до локтя, работает извозчиком. Колёсного транспорта не хватает, а гужевой худо-бедно возит. После возвращения из Магнитогорска на родину так и не смог привыкнуть к новой жизни. Всё как будто чужое. Как будто через силу. Вода вкусная в колодце, хрустальная, и будто поёт в студёном ведре. Картошка родится на славу. Жёлтая, с глазками, и такой тоненькой кожурой, что аж на яблоко походит. Почва жирная, как копнёшь, так черви в ней и вьются. Огурцы местные, соседка семенами с Верой поделилась, полосатые, пупырчатые. Утром сорвёшь, ещё не успевший согреться на утреннем солнышке, а он будто сладкий. Сок так и брызнет.
Вера солить научилась огурчики с укропом да хреном колодезной водой. Прямо в бочке, что в прохладной кладовке стоит, ждёт. Ждёт-поджидает, когда хозяйка придёт, ловкою рукою наловит огурчиков с обрезанными попками, да СамомУ малосольного рассола алюминиевой серой кружкой черпанёт. Печка топится, в чугунке картошечка томится, на столе стоит ароматное постное масло, что мёд, жёлтое, прозрачное да тягучее. Рыба местная, чехонь да сазан, вялится за печкой, жирком капает на мешковину, что широченные половицы прикрывает. И всё бы ладно, да складно. Ан нет. Не по сердцу Сергею работа такая. Возить всяких чинуш с умными лицами. Или они шибко умнее его? Или он дурак дураком? Вот со временем отпечаток презрительной насмешки залег в складки опустившихся уголков губ.
В семье Сергея и Веры снова пополнение. Тоненькая, хрупкая девочка с нежными голубыми глазами и русыми волосами получила древнее имя Анна. Оно как будто наложило отпечаток на всё её существо.
Осознанный взгляд, медленные движения и размеренность во всем. Анна росла незаметно среди старших детей, опекаемая ими. Мальчики мастерили ей простенькие деревянные игрушки, брали гулять с собой, пока лёгкий и плавный голос матери не раздавался в плывущей дымке вечерних сумерек:
- Дети, домо-о-ой!
Жаркими летними днями кормили её первыми сладкими яблоками и шпанкой оттенков от красного до тёмно-бордового, растущей во дворе. Сквозь большие белые плоские камни, которыми выстлан двор, то тут, то там пробивалась зелёная щетинка ромашки с жёлтыми, как пух недельного цыпленка, ароматными головками. Дорога, у которой стоял их серый дом с отметинами бархатистого мха на фундаменте, была похожа на две речушки, повторяющие друг друга. Колёса от телеги нарисовали этот орнамент и поддерживали его, несмотря на старания дождя размыть и придать земле её первозданный вид. С той и другой стороны от колёсного следа росла пастушья сумка. Невзрачный и непритязательный на первый взгляд, как накрахмаленный воротничок гимназистки, белоснежный цветок завоевал своё пространство и лишь местами уступал широколистному и власянистому подорожнику.
Палисадник, протянувшийся во всю длину дома, был засажен случайными цветами, как несбывшимися надеждами. Тень от надёжного высокого строения не давала им набрать на рост, ни цвет. Некрашеные штакетины палисадника, усиленные стражей из крапивы, не оставляли им шанса выглянуть из своей тюрьмы.
Сергею частенько по сложившейся традиции предлагали выпить. То там, то сям принимал он стопочку на грудь. Поначалу стесняясь несвойственной ему привычки, старательно закусывал луком или чесноком. Годилось иногда и яблочко. В добавок к выпивке присоседился и горький табак. Коричневая трубка, поначалу прячущаяся в глубоком кармане старого пиджака, заменившего рабочую куртку, со временем обосновалась на кухонном подоконнике, куда возвращалась вместе с хозяином.
Вера не выказывала открыто своего недовольства. Ещё не посмотрев на мужа, по его дыханию и походке она понимала, сколько он выпил сегодня. Ставя вариться картошку в большом подкопчённом чугунке, она поворачивала к нему тело в пол оборота, здоровалась лёгким наклоном головы, покрытой тёмным платком и продолжала жить внутри в своей жизни. Надо сходить в огород, нарвать лука, укропа и огурцов. Помыть в леденящей колодезной воде, в тени растущей бузины, напоить её ненужной больше Вере водою.
Маленькая Анна потихоньку наблюдала за матерью. Ей не приходило в голову, какие мамы у других детей. Её мама всегда занята, всегда в работе. Медленно перебирая ногами, ходила она по дому; по воскресеньям стирала белье в тесной кухне, целый день подогревая воду в высоком пузатом самоваре с белыми керамическими ручками. Потом, уперев железную ванну в один бок и наклонившись к другому, шла она по доскам, брошенным между сараем и дровеником, стыдливо прикрывающими невысыхающую лужу.
Мама со временем становилась все более рассеянная и задумчивая. Ребята были постарше, они видели, что отец выпивает как будто все больше. Его пристрастие стало отражаться во всем облике.
Раньше опрятный, аккуратный, в наглаженной и чистой одежде. Сейчас из под кожного ремня, потёртого и заношенного, выбивалась полосатая рубаха. Картуз несвежий,мятый, вот наглое засаленное пятно. Сапоги не начищены до блеска, как раньше. Что толку маятся понапрасну, всё равно цельный день в дорожной пыли. А то и в грязи, ч ё рт бы побрал эту дыру. И «добрых людей», что сорвали с насиженного места. Курочка в гнезде, а яичко-то в ... той же курочке. Будет ещё или нет - неизвестно. А жизни сытой сейчас уж нет.
Как известно, муж и жена – два сапога пара.
На Вере тоже сказывалась их безрадостная безденежная жизнь. Легкая неряшливость мужа будто заразила её. На изрядно поношенной линялой одежде стали появляться заплатки, сделанные случайными нитками и крупными стежками. Головной платок то и дело норовил сползти на бок, будто пытался покинуть её.
Весной она белила печь, мыла окна, заклеенные на зиму длинными полосками газетных тел и поклеенные на хозяйственное мыло. Доставала неизвестно откуда взявшихся мохнатых жирных мух, навсегда уснувших между мутными рамами с мелкими и редкими брызгами белой краски.
Мебель в доме была крепкая, но старая. Девочки жили в дальней комнате, мальчики в ближней, проходной. Сами родители ютились на кухне, где была печь и висели часы с гирьками на цепочке. Раньше оттуда выпрыгивала весёлая кукушка, радостно спрашивая «Ку-ку, как вы здесь?» Со временем стало казаться, что кукушка повзрослела или даже постарела. В её голос стали приходить неслышимые раньше нотки поскрипывания и недовольства. Часы переводил только Сам, покряхтывая, и глядя на медленно движущуюся цепь, звено за звеном исчезающую внутри часов, и так же медленно появляющуюся с их другой стороны.
- Как моя жизнь, - думал Сергей. -День за днём, ночь за ночью. Проходит.
Намыливая лицо хозяйственным мылом, кусок которого то и дело стремился раствориться во влажной своей металлической колыбели, водя скошенным на одну сторону помазком, привычно надувая щёки и вытягивая губы, всматривался он в зеркало. Оно было старое, прямоугольное, вытянутое, в покрытой позолотой деревянной раме. С вкраплениями проплешин по краям. Будто каждое лицо, смотревшееся в это зеркало за все годы его существования, оставило маленький неповторимый след. Зеркало висело на верёвке, соединявшей его с гвоздём, вбитым в стену, и имело наклон к смотрящему в него, будто нависало, угрожало, знало о нём всю правду.
«Можешь улыбаться мне сколько угодно, я знаю про тебя всё», - говорило каждое утро зеркало Сергею.
Мужчина стыдливо отворачивался, вытирая местами плохо выбритое лицо.
- Верка, - несмотря на ранний час и лёгкий, будто скользящий по пенным облакам, сон детей, звал он жену.- За чекушкой мне сходи. Болею я.
Короткие слова без эмоций словно хлещут Веру по щекам.
На миг она вспоминает Серёжин робкий взгляд. Вот он перехватывает из её рук ведро, наполненное до краёв осенней синей водой широкой и равнодушной реки. Вот на полоскалке отжимает после неё заново грубую рабочую одежду, не в силах смотреть на её тоненькие, с аккуратной каёмочкой вдоль ноготков, синеющие в холоде пальчики.
Вера вошла в кухню. В момент обожгло его внутри, как тогда, в детстве, когда наспор с мальчишками прыгнул он в заросший крапивой тенистый и прохладный лог.
Вот они убирают в огороде последнюю картошку. Как хочется поправить соскользнувший с правого Вериного плеча голубой платок. Он бы очень хотел. Не до неё дотронуться. Дотронуться до вещи, к которой прикасалась ОНА. Будто кусочек её тёплой кожи оставил свой неведомый след, освятив его своим присутствием. Но тут же представлял невозмутимый и непонимающий взгляд её синих глаз, похожих на небесную даль. Такую же чуждую людским страданиям и радостям. Какой он был глупый. Как надеялся, что полюбит она его, Сергея, через его горячую любовь. Её холодное безмолвие, её покорность во время их уединения заставляла сжиматься его зубы. Он так мечтал увидеть, как раскраснеется Верино лицо, как блеск поселится в её глазах, когда она поймёт ВСЁ. Что любовь её не нужна Бо гу, который так далёко и так невидим. Любовь нужна ему, Сергею, до слёз, до крика, до ненависти, в которую превращается, умирая день за днём, ненужная любовь.
Вера, как годы назад, без крайней необходимости, не спорила с ним. Покорность, смирение в глазах, движениях фигуры, разговоре и интонации. Она была сама покорность. Чем больше раздражался муж, чем сильнее и безудержнее становилась его ярость, тем более мягкой и сдержанной становилась Вера.
- Что ты Серёженька, что ты? Рано ещё, магазин-то закрыт. Не кричи уж так громко, детей разбудишь, -неспешно говорила Вера.
- К Антоновне сходи, у неё дома всегда есть. Иди уже, мучаюсь я, или не видишь, бессердечная! - Сергей не успокаивался.
Надежда Антоновна, продавщица из винного магазина, имела большой стаж работы в торговле и не упускала широкие возможности своей специфической должности. Ревизия раз в месяц. Помногу домой не брала, три - пять бутылочек в день, и постоянная клиентура обеспечивает неплохой приработок, готовая платить «сверху» за возможность приобрести алкоголь в неурочный час.
Антоновна нехотя поднялась с постели, заслышав робкий стук к окно.
- Не иначе, Верка, -подумала она, легко определив соседку.
Верку ей было искренне жаль. Пятеро детей, муж работает «за три копейки». На всю ораву одна коза. С её «Серёженькой» корову не заведёшь, сена не напасёшь, да и хлев простроить толку у него нет. Только бабой несчастной, бессловесной, что глупая коза её, только управлять и может. Своего алкаша Надя давно выгнала. Детей Бог не дал, ну и к лучшему. Живёт, как хочет. В выходные можно спать до обеда. Огородик небольшой. А забор покривится - покосится, или половица подгниёт - за бутылку всегда мужика найти можно. И портки его грязные не стирай, не бойся, что зарплату пропьёт, или того хуже, с соседкой загуляет. Как кобель её блуд ливый. Пил, пил, а и погуливать не забывал.
Вера со слабой улыбкой, не отведя спокойных глаз, ровно спросила:
- Надежда, выручи, пожалуйста. Мой чекушку просит. Как зарплату получит, я принесу сразу всё.
Надя открыла рот, чтобы произнести привычную отповедь вроде «Ходите без денег, мне вот без денег ни разу никто ничё не дал. Всё сама, всё сама. И так уж сколько на тебя записано...». Но, встретившись со взглядом Вериных глаза, будто подавилась своими словами.
- На уж, куда вас девать, - протянула Антоновна беленькую в приоткрытое окно.
Дети ходят в школу. Одежонка худенькая, Игорь за Гордеем донашивает, Гордей за Максимом. Такая непростая арифметика. Думала ли она об этом, когда детей своих в утробе носила, молоком поила, да по долгим ночам одна на руках носила, от усталости засыпая стоя, привалившись к равнодушному косяку. Разве думала она, что Сергей без отца так вот в жизни потеряется? Переучиваться не захотел, в школу вечернюю не пошёл.
«С сопляками за одну парту посадить меня хочешь?» - зло сощурив некогда голубые ясные глаза выговаривал он жене. - «Ты меня и такого презираешь, за человека не считаешь, во след смеяться будешь мне, так и знаю!»
Вера старалась изо всех сил. Не девочка уже она, тяжелее с каждым годом работать в огороде становится. Муж этой работы не признаёт. Парни вон какие лбы выросли, хоть вместо кобылы запрягай. Пусть работают. Что я, зря их рОстил? Казалось, его ворчливому недовольству не было предела. И Вера снова шла в огород, к скотине, хлопотала по дому, не забывая при случае потрепать мальчишек по льняным волосам, выгоревшим от знойного солнца, приобнять девочек, заглянув им в глаза. Будто образ матери, запечатлённый в их доверчивых глубинах, спасёт их от несчастья, ненастья и житейских бурь.
Поначалу серьёзного и видного его привечало начальство. Были разговоры направить его на другую работу. Но заносчивость и самоуверенность человека, находящегося в не лучшей ситуации и очевидно не признающего своё поражение, отталкивала людей. Возможно, стоило где-то поддакнуть, где-то поддержать разговор и склонить чашу весов в свою сторону. Это было точно не для Сергея. Кланяться? Да ни за что. Мы и так проживем. Батя мой сроду никому не кланялся, дед тем более. И я не стану, не посрамлю честь рода своего.
Проще днём откатать, глядя на покачивающийся перед глазами круглый лошадиный зад с длинной метёлкой хвоста, время от времени лениво отгонявший надоедливых оводов.
Днём Сергей был на работе, вечерами уходил в свою сараюшку. Это было его сокровенное особенное место. По величине подобранные, висели ключи и ключики, стамески, молотки. В фанерных ящичках лежали толстоватые железные саморезы с одной ризкой на круглой головке; гвозди по размерам, как по важности. Куски проволоки, верёвок и цепочек. Всё, что в хозяйстве могло сгодиться. Арсенал был не то, чтобы велик. Кое-что досталось от прежнего работника, переехавшего в соседнюю деревню, кое-что было выменяно при случае. Особую радость доставляло хозяину «возвращение к жизни» старых кривых гвоздей. Ржавые и страшные, как клыки старой ведьмы, возлагались они на плаху пенька. Придерживаемые рукой с заскорузлыми ногтями, подвергались они ударам молотка, раз за разом становясь всё прямее и похожее на своих братьев, послушно лежащих на деревянной полке под потолком. Затем они смазывались дёгтем, что выдавался на смазку колес телеги, и занимали своё достойное место рядом с такими же гвоздями.
Сергею нравилось бывать здесь. Он терпеть не мог, когда слышал шум детей в саду. К отцу они уже не заходили, крепко-накрепко знали, что нельзя. Сидя в малиннике, ребята прислушивались к звукам, доносившимся из сараюшки. Они и представить себе не могли, что их грубый равнодушный отец чувствует сейчас себя таким же ребёнком, постукивая по гвоздям и высунув от усердия кончик языка. Его окружали знакомы с детства запахи и звуки. Здесь было всё просто, надёжно и понятно.
Иногда супруги будто просыпались. Пение заносчивого петуха, раннее летнее солнце, пирожки с малиной, яйцом и луком, постряпанные заботливой хозяйкой к обеду. И вот они снова смотрят друг на друга, как тогда, в далёкой, почти забытой, жизни. Кажется, всё ещё может наладится.
Может, их счастье просто заблудилось?
