Тяжёлая дверь распахнулась без стука. Арсений влетел в комнату, словно порыв осеннего ветра, принеся с собой холод и тревогу. Его шаги гулко отдавались по старому паркету – тому самому, который отец собственноручно укладывал двадцать лет назад.
Лидия вздрогнула от неожиданности, машинально прижав к груди чашку с остывшим чаем. Мать, Анна Павловна, застыла у окна, будто пытаясь раствориться в тяжёлых бордовых шторах.
– Почему всё наследство должно достаться тебе? Это по-твоему справедливо? – резко спросил Арсений, даже не поздоровавшись.
Его голос, всегда такой похожий на отцовский, сейчас звенел от еле сдерживаемой ярости. Руки, унаследовавшие отцовскую привычку теребить пуговицу на манжете в минуты волнения, двигались резко и нервно.
Лидия медленно поставила чашку. На белоснежной скатерти расплылось маленькое коричневое пятнышко – капля чая, пролитая от неожиданности. "Совсем как тогда, в детстве", – пронеслось в голове. Только тогда это был вишнёвый сок, и отец не ругался, а просто молча принёс влажное полотенце.
– Сядь, – тихо произнесла она, указывая на старое кресло, любимое место отца. – Давай поговорим спокойно.
– Спокойно?! – Арсений резко взмахнул руками. – Как ты можешь говорить о спокойствии, когда забираешь всё себе? Дом, дачу, даже его старую машину! Что я сделал не так? Почему он так решил?
Каждое слово било, словно молот. Лидия чувствовала, как немеют кончики пальцев – верный признак подступающей мигрени. Но внешне она оставалась спокойной, только складка между бровями становилась всё глубже.
– Ты даже не дослушал...
– А что тут слушать? – перебил Арсений. – Всё и так ясно! Ты всегда была его любимицей. Всегда умела добиться своего!
Анна Павловна вздрогнула, как от пощёчины. Её пальцы судорожно комкали край блузки – старой, любимой, подаренной мужем на последний день рождения.
– Сынок... – начала она дрожащим голосом.
– Мама, не надо, – оборвал Арсений. – Я же вижу, как ты избегаешь смотреть мне в глаза. Значит, тоже всё знала. Все знали, кроме меня!
В комнате повисла тяжёлая тишина, нарушаемая только тиканьем старых настенных часов – ещё одного молчаливого свидетеля их семейной драмы. Лидия поднялась, расправляя плечи. В этот момент она как никогда была похожа на отца – тот же упрямый подбородок, тот же решительный взгляд.
– Если ты пришёл только обвинять, может, лучше уйдёшь? Завтра поминальный вечер, и я не хочу...
– О, конечно! – горько усмехнулся Арсений. – Теперь ты можешь мной командовать? Хозяйка положения?
Слово "хозяйка" он выплюнул, как что-то ядовитое. Анна Павловна тихо всхлипнула, но никто не обратил на это внимания. Брат и сестра стояли друг напротив друга, словно два оголённых провода, готовых вот-вот заискрить.
Дверь хлопнула так, что старое зеркало в прихожей жалобно звякнуло. Арсений выскочил под дождь, не накинув куртку. Холодные капли мгновенно намочили рубашку, но он даже не заметил этого. За спиной слышался тихий голос матери:
– Сынок, вернись... Давай поговорим...
Но он уже не слушал. Шаги гулко отдавались по лужам, разбивая своё отражение вместе с отражением тусклых фонарей. Район, где он вырос, казался сейчас чужим и враждебным. Знакомая лавочка у подъезда, где они с отцом часто сидели вечерами, старый тополь, который они вместе сажали – всё вызывало глухую боль где-то под рёбрами.
Дождь усиливался. Арсений достал телефон, набрал номер жены. Гудки разрывали промозглую тишину осеннего вечера.
– Да, милый? – голос Марины звучал обеспокоенно. Она всегда чувствовала его настроение, даже по телефону.
– Ты была права, – слова царапали горло. – Для них я чужой. Всегда был чужим.
– Что случилось? Ты где?
– Иду от матери. Знаешь, – он горько усмехнулся, – когда отец подарил Лидке машину на окончание института, я думал – ничего, у меня всё впереди. Когда помог ей с первым взносом за квартиру – тоже молчал. А теперь... – голос сорвался. – Теперь даже после смерти он умудрился всё ей отдать. Всё, понимаешь?
С козырька остановки, под которым он укрылся, стекала вода. Одна особенно крупная капля упала за шиворот, заставив поёжиться. Или его трясло от чего-то другого?
– Может, есть какое-то объяснение? – осторожно спросила Марина.
– Какое объяснение? – взорвался он. – Ты видела мамино лицо? Она всё знала! Все знали, кроме меня! А я... я как идиот верил, что он просто... – Арсений задохнулся, не в силах закончить фразу.
Дождь размывал огни фонарей, превращая их в расплывчатые пятна. Совсем как слёзы, которые он сейчас отчаянно сдерживал. Мужчины не плачут – любимая поговорка отца. Ещё одно предательство – даже эти слова теперь казались фальшивыми.
– Приезжай домой, – тихо сказала Марина. – Я приготовлю твой любимый чай.
– Чай... – он невесело усмехнулся. – Знаешь, что самое паршивое? Даже старый отцовский заварник достанется ей. Тот самый, помнишь? С отбитым носиком...
Телефон пискнул, предупреждая о разряжающейся батарее. Арсений посмотрел на экран – десять пропущенных от матери. Палец завис над кнопкой вызова, но через секунду решительно нажал "отклонить".
Анна достала из серванта старый заварник с отбитым носиком. Руки дрожали, и фарфор тихонько позвякивал о поднос. Она помнила, как муж каждое утро заваривал в нём чай – свой особенный, с чабрецом и смородиновым листом. "Секретный рецепт счастливой жизни", – шутил он.
Арсений сидел за столом, ссутулившись и глядя в одну точку. Три дня без звонков и сообщений, и вот – пришёл сам, когда она уже отчаялась достучаться.
– Сынок, – Анна поставила перед ним чашку. – Я должна тебе кое-что показать.
Она медленно подошла к старому комоду, достала папку с документами. Жёлтая бумага чуть шуршала в тишине кухни. Часы на стене словно стали тикать громче.
– Помнишь тот год, когда у тебя были проблемы с бизнесом? – тихо спросила она, присаживаясь рядом.
Арсений дёрнулся, как от удара. Конечно, он помнил. Первый серьёзный проект, неудачные вложения, кредиты... Отец тогда не дал денег, сказал – сам заварил кашу, сам расхлёбывай.
– При чём здесь это? – хрипло спросил он.
Анна разложила перед ним документы. Старые договоры, выписки со счетов, какие-то расписки...
– Отец продал свою долю в фирме. Тогда, семь лет назад. Продал и через подставных лиц выкупил твои долги. Все до единого, – её голос дрожал. – Он знал... знал, что ты никогда не примешь помощь напрямую. Гордый, весь в него.
В кухне повисла тишина. Только где-то капала вода из плохо закрытого крана – кап, кап, кап...
– Что? – Арсений смотрел на бумаги, но строчки расплывались перед глазами. – Но почему... почему он не сказал?
– Боялся, что ты откажешься. Или того хуже – наделаешь глупостей, пытаясь всё вернуть, – Анна провела рукой по его волосам, как в детстве. – А потом... потом стало поздно. Болезнь...
Арсений схватил первый документ. Договор купли-продажи, сумма с шестью нулями. Всё, что у отца было. Всё, что он копил всю жизнь.
– Значит... – его голос сорвался, – значит, когда я пришёл просить денег на расширение три года назад...
– У него уже ничего не было, – тихо закончила Анна. – Только дом и дача. И он решил... решил оставить их Лиде, потому что знал – она присмотрит за мной. А ты... ты должен был быть свободен. От долгов, от обязательств, от чувства вины.
Первая слеза упала на пожелтевшую бумагу, расплываясь чернильным пятном. За ней вторая, третья... Арсений закрыл лицо руками, и его плечи задрожали. Анна молча гладила его по спине, как в детстве, когда он прибегал с разбитыми коленками.
За окном шелестел клён – тот самый, который они с отцом посадили в год рождения Арсения. Его листья, тронутые осенней позолотой, отбрасывали причудливые тени на стол, где лежали документы – свидетельство отцовской любви, которая оказалась глубже и мудрее, чем кто-либо мог представить.
Старый парк встретил их прохладой и тишиной. Лидия уже ждала на скамейке – той самой, где они с братом часто сидели в детстве, деля пополам мороженое. Сейчас она нервно теребила ремешок сумки, вглядываясь в знакомую фигуру брата, идущего по аллее.
Арсений подошёл медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление. Остановился в двух шагах, засунув руки в карманы – совсем как отец, когда собирался сказать что-то важное.
– Мне жаль... – голос прозвучал хрипло. – Я не знал.
Лидия подняла глаза, в которых застыли непролитые слёзы:
– Знаешь, я тоже узнала обо всём только вчера. Мама рассказала.
Арсений опустился на скамейку. Между ними – расстояние вытянутой руки и семь лет недопонимания.
– Он всегда умел преподносить сюрпризы, – горько усмехнулся Арсений. – Даже после...
– Даже после смерти заставил нас задуматься, – тихо закончила Лидия. – Помнишь, как он говорил: "Главное – не что имеешь, а что с этим делаешь"?
Брат кивнул. Жёлтый лист упал на его колено, и он машинально стал складывать его по прожилкам – привычка с детства, перенятая у отца.
– У меня есть предложение, – Лидия повернулась к брату. – Давай продадим дачу. Разделим деньги поровну. Ты сможешь закрыть оставшиеся долги, а я... я давно хотела открыть свою студию. Может, это и есть тот самый шанс начать всё заново?
Арсений замер, всё ещё глядя на сложенный лист в своих руках.
– Но отец хотел...
– Отец хотел, чтобы мы были семьёй, – мягко перебила Лидия. – А семья – это когда вместе, когда поровну делят и радости, и горести.
Она осторожно коснулась его руки. Арсений вздрогнул, но руку не отдёрнул.
– Знаешь, – медленно проговорил он, – а ведь это первый раз за последний месяц, когда мы говорим об отце... просто говорим, без обвинений и обид.
Лидия улыбнулась – впервые за долгое время искренне и светло:
– Значит, он всё-таки добился своего. Заставил нас услышать друг друга.
Ветер играл листвой над их головами, солнце пробивалось сквозь кроны деревьев, рисуя на дорожке причудливый узор. Где-то вдалеке играли дети – их смех доносился до скамейки, напоминая о времени, когда всё было проще и понятнее.
– Лид, – вдруг сказал Арсений, – а помнишь, как мы на этой скамейке делили последнее мороженое?
– Помню, – рассмеялась она. – Ты всегда говорил, что тебе досталась меньшая часть.
– А отец тогда сказал...
– "Неважно, сколько у тебя мороженого, важно, с кем ты его делишь", – закончили они хором и рассмеялись – впервые за долгие месяцы.
Старинный дубовый стол в доме матери утопал в угощениях. Лидия расставляла последние блюда – всё любимое отцовское: пирог с капустой, солянка, морковные котлеты, которые он называл "секретным оружием против хандры".
С портрета на стене смотрел отец – моложе, чем они его помнили, но с той же характерной полуулыбкой. Фотография была сделана в год открытия его фирмы. Арсений поймал себя на мысли, что теперь видит в этой улыбке не только гордость победителя, но и тревогу за будущее семьи.
– Мам, можно я займу папино место? – спросил он, останавливаясь у резного стула во главе стола.
Анна Павловна кивнула, украдкой вытирая слезу:
– Конечно, сынок. Он бы этого хотел.
Вокруг стола собралась вся семья: Лидия с мужем, Арсений с Мариной, мать. В центре стола – любимый заварник отца с отбитым носиком, от которого поднимался ароматный пар.
Арсений поднял бокал. Рука чуть дрожала:
– Знаете, я долго думал, что сказать. Мы были глупы, но отец... отец бы нас простил. Он всегда прощал, даже когда мы этого не заслуживали.
Лидия положила руку ему на плечо. Её пальцы чуть сжались – молчаливый знак поддержки.
– Давайте не повторять его ошибок, – продолжил Арсений. – Он молчал, пытаясь защитить каждого из нас. А мы будем говорить. Обо всём. Даже если больно, даже если страшно.
– За папу, – тихо сказала Лидия, поднимая свой бокал.
– И за новое начало, – добавила Анна Павловна.
В окно заглядывало закатное солнце, окрашивая комнату в тёплые тона. Где-то в глубине дома тикали старые часы – свидетели стольких семейных историй. А над столом витал знакомый с детства аромат отцовского чая – особенного, с чабрецом и смородиновым листом.
Теперь этот заварник с отбитым носиком будут передавать из рук в руки, от одного воскресного ужина к другому – молчаливое напоминание о том, что нет ничего важнее семьи. И где-то там, Арсений был уверен, отец улыбался своей фирменной полуулыбкой, глядя на наконец-то воссоединившихся детей.