Страшное слово «эклампсия». Его лучше всуе не произносить. Особенно тем, кто ждет малыша. Не будить лихо. Но и прятать голову в песок нельзя. А Ленка решила все сделать по-своему. Не болит, значит, все нормально, все хорошо. Она ничего не сказала ни матери, ни Костику. А ведь докторша предупреждала. А ведь она говорила, ругалась, настаивала на госпитализации. А ведь она звонила и Костику на работу, и маме.
Елена улыбалась, убеждала своих, что опасности нет, что врач страхуется, что в больницу можно и на поздних сроках, что советская медицина – самая советская в мире… Костя верил жене, откуда ему знать все эти тонкости загадочного женского организма. А мама… Простенькая, недалекая мама была спокойна: ее вообще родили в поезде. И ничего… Где-то покусывала материнское сердце тревога, но обладательница этого сердца давно уже привыкла к перманентному состоянию вечного страха за собственное дитя. Устала уже бояться.
Наверное, с рождения дочери чувствовала – та никогда не похоронит мать. Мать переживет собственную дочку. Ненадолго, на считанные дни, но переживет.
На похороны собралось несколько сотен человек, черная толпа, стройная колонна с молодыми, (в основном) лицами. Лену любили. Лену знали. Леной любовались. За Лену радовались. Еще бы, такая красивая, просто сказочная пара! Такой муж прекрасный… Некоторые мудрые старики иногда шептали им вслед: «Не к добру». И, поди ж ты – накаркали вороны!
Оля была едва жива. Многие косились на нее недоуменно: ей-то какое горе? Ленка ей не дочь. Не жена. Не сестра даже. Подруга. Этих подруг сколько еще в жизни будет. Вот кому тошнехонько – матери родной. Всю жизнь ради дочки горбатилась, пестовала ее, выращивая, как цветочек садовый. А теперь – все. Хоть сама в гроб ложись.
- А ребенок, ребеночек-то – что? – даже здесь, среди такого горя находились любители почесать свои праздные поганые языки!
- Отец забрал, говорят!
- Мужи-и-и-ик? Забрал? А Татьяна – что? Все-таки, бабушка родная. Ему-то работать, поди, надо?
- Ой, и не говори. Ну какой мужику ребенок? Где ему управиться?
Будьте вы прокляты трижды, глупые, жестокие, ушлые бабенки, сверкающие быстрыми, масляными глазками, жрущие чужое горе, пьющие его и алкающие новых бед! Помолчали бы, хоть на минуточку заткнули бы свои паскудные рты, совесть бы поимели!
Вот именно (Господи, прости меня, злую авторшу) – поимели. Грубо. Но точно.
Шепчутся, забыв про стыд, переходят на галдеж:
- Ой, да видала я таких папаш! Немного повозюкаются, хлебнут фунт лиха, да и сбагрят на родственников. А то и детдом сдают!
- И не говори! Что ему – мужик молодой, красивый! Делать ему нечего, что ли?
- А то и мачеху найдет! – гундит какая-то, невесть откуда прибившаяся к группе оживленных сплетниц.
- Смотрите, смотрите – покойницу в губы целует! Да что он к ней присосался, срамник!
Все уставились на Костика, который был не в силах разлучиться с Леной. Но его настойчиво оттиснули и подтолкнули к гробу мать, толком ничего не соображавшую. Та ласково поправила прядку Ленкиных волос, погладила по плечу.
- Ясынька моя, голубушка.
Помолчала, поправила в ногах покойницы атласное покрывало.
- Оленька, а ты чего не подходишь? – спросила у Ольги, скукожившейся за спиной, - пообщайся, попрощайся с подруженькой.
Ольга непонимающе глядела на мирное, очень мирное, простое, кругленькое личико Татьяны Ивановны. Будто она не с мертвой Леной проститься предлагает, а с живой. Будто Лену сейчас не в землю закапывать будут, а на поезд провожать, на учебу, в техникум, в Кировск, где раньше Лена училась.
Оля не прикоснулась к Лене. Страшно было прикасаться белого, прекрасного чела, еще не тронутого трупным ядом. Оле казалось – если она коснется белого, чистого Ленкиного лица, то оно тут же покроется черными пятнами, станет безобразным, чудовищным, гадким! Что иная сущность, поселившаяся в теле подруги, вдруг подкинет ее из гроба, откроет невидящие, мертвые, белые глаза, протянет к Ольге длинные пальцы и загробным голосом скажет:
- Добилась своего? Рада? Мужа моего захотела? Гадина! Гадина! Гадина!
Ольга отшатнулась и в ужасе побежала прочь.
Татьяна Ивановна хлопотливо распорядилась:
- Надо уж заканчивать, гости дорогие. Завтра рано вставать. Опоздаю на работу – премии лишат.
***
Целый месяц Ольга не решалась зайти к матери Лены, узнать, как та управляется с младенцем. Помочь хотя бы. Ведь не у Кости же ребенок. Он же ничего в этом не понимает! На работе никто ничего толком не знал – все смотрели на Олю с неподдельным интересом – от нее ждали новостей. А та ходила, как деревянная и отнекивалась без конца. Пока член профкома не гаркнула на нее:
- Да что ж ты за подруга такая! Закопали девку и успокоились? А матери как жить? Я узнавала у патронажной сестры – совсем плохая Татьяна Ивановна. Умом не того! Ведь заберут ребенка! Сходила бы, узнала, что и как! Не стыдно тебе, Оля? Костя что делает? Помогает? Работает? Или бухает без просыху? Ты хоть что-нибудь знаешь?
Было мучительно стыдно. Но приходить к Татьяне Ивановне, смотреть ей в глаза – мучительно больно.
И все-таки, Оля пришла.
В квартире пахло подгоревшим молоком и маленьким ребенком. Значит, Костя отдал новорожденного теще. Тем лучше для Ольги – она не увидит возлюбленного – тьфу ты, даже произносить это слово не хочется. Татьяна Ивановна обрадовалась несказанно.
- Оленька, как хорошо, что ты здесь. Я, знаешь-ли, совсем замоталась. Отвыкла от детей. Не успеваю. Ты бы сбегала на молочную кухню, а? Да и в магазин надо. Костик вторую смену подряд на работе, совсем не высыпается, а мне тоже некогда. Надо бы в аптеке еще укропной водички купить.
Оля прислонилась к дверному косяку.
- Напишите список, тетя Таня. Я все сделаю.
Она два часа бегала по поручению Татьяны Ивановны, однако достала все, что полагается. Тетя Таня приняла у нее сумки и подвинула к ногам Оли тапочки.
- Руки вымыть надо, Олечка. Все-таки, к Митеньке идешь. Медсестра строгая у нас, говорит все время про стерильность. А я не понимаю совсем: на черта нам сдалась эта стерильность. Я Лену вырастила и без всякой такой стерильности. Человек, как человек… Замуж вышла, работает, ребенка родила!
По спине Ольги побежали мурашки: тетя Таня говорила о Тане так спокойно, буднично, как о живой.
В деревянной кроватке лежал младенец. Обыкновенный такой младенец. Спал. Опущенные веки были тоненькие, тоненькие. Тень от щетки густых ресниц падала на щечки. На голове пульсировал родимчик. Крохотные пальчики вздрагивали во сне – тетя Таня не удосужилась спеленать ребенка целиком. Он так и лежал – в одной распашонке, с голой попкой.
- Не успеваю стирать пеленочки, да ползуночки. Уж плюнула, пусть с голой пипкой спит. Я пеленку выдергиваю, а свежую, после утюжка – под жопку ему кладу. Сейчас хорошо – жарища, у меня все окна нараспашку. Эта, медсестра, хвалит, говорит, закалять ребенка надо. Вот и закаляемся потихоньку.
- Его Димой назвали? – Оля не сводила с ребенка глаз.
- Митенькой, а то как же? Митенька, да. Лена сразу сказала – Митя, чтоб был… Я на балконе белье повешу пока, ты посиди.
Оля не стала сидеть. Она сама развесила на балконе пеленки, вымыла полы, посуду. Посмотрела, как тетя Таня подогревает в кастрюльке бутылочку с молочной смесью.
- Животиком мается наш Митя. От смесей какой прок? Не наедается. Ночью кричит, плачет, жалуется. Костя ушел к себе жить. Тоже не высыпается. Так пусть спит пока. Целый день носом кивает. Куда Ленка смотрит, ума не приложу.
В кроватке закряхтел, захныкал Митя.
- Тетя Таня, а можно я покормлю?
Татьяна Ивановна ловко вынула Митю из кроватки и протянула Ольге.
- Головку держи, вот так, ага. Бутылку под наклоном, ага, так, - она уселась напротив, вытянула шею и уставилась на девушку.
Ольга впервые увидела Митин взгляд. Это был взгляд взрослого человека, много пожившего, даже старого, знающего то, чего ей, Ольге, было неведомо. Прямые бровки, четкий рисунок рта… Он был, как две капли, похож на отца. Тепло маленького тельца, его приятная тяжесть, как ток, отдалась в Ольгиных руках.
Под ложечкой засосало, сердце жалобно ёкнуло. С той самой секунды Ольга поняла: она любит этого Митю больше, чем кого-либо она любила раньше. Больше чем Костю. Больше, чем родную мать. Больше жизни. Отныне и навсегда.
Автор: Анна Лебедева