В начале июня у Оли выдались долгожданные выходные. Мать сразу же пристала со своей деревней. Оле нравилось ездить за город, где можно было, наконец-то, отдышаться от заводской цементной пыли, липнувшей ко всему: к оконным стеклам, свежей, пахучей тополиной листве, к памятникам на местном кладбище, отчего они становились серыми и унылыми – ничем не отскребешь потом этот цемент.
Да и отоспаться можно было вдоволь в светлой горенке на чердаке. Стены бабушка оклеила страницами из журнала «Крокодил», и Оля в сотый раз разглядывала забавные картинки на злобу дня. Особенно ей нравилась одна: старушка в скромном сереньком платочке вручает модному косматому внуку в рваных клешах аккуратные брюки и говорит:
- На-ко, внучок, дедовы примерь, а твои я пока залатаю!
Веселый журнал, нескучный. Книжек не надо.
Из окна открывался чудесный вид на огромное поле с малахитовой щеткой леса вдалеке. Новая трава колыхалась, как изумрудное поле в аметистовых крапинах клевера и золотой россыпи несмышленышей-одуванчиков. Вечером за стеклом бились настойчивые голодные комары, уютно горела настольная лампа, и было хорошо думать и засыпать под комариный звон и пение соловья, перекатывающего в хрупком своем горлышке хрустальные шарики.
Ну что? Спать, так спать! Уже в глазах рябило от бесконечных тяжелых смен, и ноги, с опасно раздувшимися венками на икрах, нехорошо гудели. Ступни от многочасового стояния на кафельном холодном полу походили на раздавленные плашки, и глаза чесались от жара печей. В автобусе к ней принюхивались люди и улыбались: волосы, кожа, даже одежда Оли насквозь пропахли ароматным горячим хлебом. Какой-то шутник сказал:
- Ой, вы такая сдобная, так бы и съел!
- Завтракать дома надо, товарищ, - отрезала тогда она. Ей было не до шуток. Не на попе сидела ведь, считай, целый месяц.
Все это время она совсем не видела Ленку. Наверное, у той живот уже торчком стоял. Ленка все жаловалась, что соскучилась по своим коленкам. Пузо мешало их разглядеть. У нее ужасно распухли ноги и лицо расплылось, покрылось какими-то пятнами. Врачи собирались уложить Ленку на сохранение, беспокоясь о Ленкином здоровье. Наверное, лежит в палате и последними словами ругает Ольгу, что не забегает. А Ольге, и правда, некогда. Ничего, Костик о своей «тетихе-бегемотихе» (это он так любя Ленку называет) позаботится в лучшем виде. А Оле недосуг.
Да и легче намного стало. С глаз долой, из сердца вон. Правда, так лучше. Вот, сейчас Оля смотается в деревню, вдоволь наестся бабушкиных блинцов, тоненьких, кружевных, со сметаной и топленым маслом. Напьется холодной, из подпола, простокваши. Выспится от души, надышится медвяным, густо сиреневым воздухом, отдохнет, а потом и поработает в охотку. А пока работаешь, думается о хорошем, о светлом, улыбка не сходит с лица.
В субботу, после бани, когда вся семья по традиции усядется на кухне – поесть, чего Бог послал, после легкого банного пара, пропустит две-три рюмочки дедовой самогонки и подобреет, отмякнет сердцем, можно будет захороводить бабулю погадать на картах. А еще лучше – отворот какой у нее выпросить. Ведь знает, наверное, бабка тысячу заговоров против несчастной любви. А вдруг – поможет?
В автобусе, как обычно, тесно, не продохнуть. Все потные, мокрые, измотанные, лезут, напирают друг на друга. Стараясь сберечь нежную помидорную рассаду, совсем не берегут ближних своих: пихаются локтями так, чтобы больнее ударить. За что? Бог его знает, за что. Просто. Потом, уже благодатным вечером, после праведных трудов, почти все из этих злобных теток, отдав негативную энергию прогретой северным солнцем земле, в бане омыв чистое распаренное тело хрустальной водой, на минуту задумаются:
«Вот я дура-то… Зачем? Я же добрая по натуре»
По натуре мы все добрые… Только злоба все лезет, и лезет откуда-то.
Вечером Оля подлизалась к бабушке. Та, разогретая стопочкой, с выступившим на щеках румянцем (ну чисто яблочко прошлогоднее), раскинула пухлую от старости колоду карт. Разложила веером и притихла. Мерно тикали ходики, а за окном, на завалинке, о чем-то мирно беседовали курившие мужики. Рая усвистала к давней подружке-однокласснице, покалякать по-женски, посетовать на горе-мужей. Брата сморило еще два часа назад. Все хорошо вроде. Все нормально. Однако, почему так долго возится бабушка, не сводя глаз с равнодушных жеманниц, изображенных на картах, всех этих дам пик и червей, этих бубновых и крестовых королевен?
Нахмурилась, пошептала что-то себе под нос. Морщинистой рукой разрушила карточный парад, собрала их в колоду и смачно шлепнула в аляповатый «ларец», любовно кем-то сшитый из открыток.
- Ничего интересного, девка. Как у всех. Хлопоты казенные, хлопоты бумажные. Хлопотами домашними сердце успокоится.
- И на том спасибо, - шепотом поблагодарила бабушку.
- За что спасибо? – хмыкнула Дарья.
- Что сердечных хлопот нет.
Оля поднялась со стула и ушла к себе «на верхотуру», проваливаться в долгожданный сон.
Бабушка высунулась в оконце, глянув на расхрабрившився мужчин, строго окликнув их.
- Хватит полуношничать, на заре разбужу ить!
Пока те смолили по пятой уж «беломорине», прошла в кухню, сняла с припечка ведерный чугун с горячей водой и налила в алюминиевый таз. Окунала в него тарелки по одной, не боясь почти кипятка, обмывала чистой тряпицей пропаренную посуду, вытирала холщевым (не баским полотенцем) и, брякоча, ставила на сушку ребром.
Лицо Дарьи сосредоточенное, суровое, и без того тонкие губы вовсе пропали, сжавшись в ниточку.
Тряпицей вытерла яркую, в маковый цветок, клеенку. Поворчала на мужа, уж больно долго возившегося на оттоманке, не определившегося – на каком боку ему нынче спать. Супруг, вояка кухонный, тут же захрапел. Кошка Маруська, пушистая, с белой грудкой и розовым носиком, сразу вскарабкалась на спящего, уютно подобрав аккуратные лапки свои, и замурлыкала, что трактор. Ее сын, полосатый, камышовой масти Степка, растянулся вдоль спины старого хозяина, и без жалости к его фронтовому ранению, начал «месить тесто» на искалеченной дедовой спине, то и дело прижмуривая паскудные желтые глаза. Дарья задернула полосатую занавеску и ушла в горенку. Открыла шкатулку и вновь с опаской веером разбросала карты. Надеялась, что ошиблась, что шуткует нынче лукавый (Господи, прости), что беда, черными пиками предсказанная, ей всего лишь показалась.
Нет. Не показалось. И тут смерть, и там – смерть. И смерть, и хлопоты смертные, казенные, и слезы, и ссоры кровные, и болезни сердечные, и удары роковые!
- Что вы, проклятущие, городите! – шептала она, в суеверном страхе, пытаясь перекреститься, но вспомнив, что нельзя это делать за бесовским занятием, то и дело, одергивала скрюченную щепоть пальцев от лба, - чем сердце девичье успокоится?
Карты молчали.
Ольга, не ведавшая, какую гадость напророчили ей чертовы пики, проснулась поутру с легкой головой и солнечным настроением. Спустилась по лесенке, выпорхнула в палисад, где на столетней березе прикручен был умывальник. Сполоснула лицо прохладной водой, улыбнулась заре и пробежалась босыми ногами по траве, сверкавшей от росы.
Тянуло вкусным печным дымком. Корова Римма, лениво переступая неказистыми копытцами, выкатилась их хлева в сопровождении свиты пузатых ярок и лукавых, прыгучих козочек. Мыкнула для острастки, да пошла себе, чинно вливаясь в идущее по пыльной дороге стадо.
Бабка Дарья, уже до зари рукам покою не дававшая (мужиков на покос отправь, скотину обряди, печку затопи, да чугунки в хайло пихни), с любовной тревогой на внучку взглянула. Молоденькая, что козочка. Ишь, прыгает по травке. Разрумянилась, разыгралась, красулечка ненаглядная…
- Лелька, иди, молочка попей покуда! – крикнула.
Ольга подошла к бабушке, от чувств счастливых, обняла ее и звонко чмокнула в щеку.
- А мама где?
Дарья кивнула в сторону огорода, где Рая, закутанная в белый (на ферме выпросила бабка) халат, белый, по брови натянутый плат, уже возилась, пестовала рассаду помидоров, с вечера высаженную в пленочную тепличку.
- Мама! – позвала ее Оля, - пошли чай пить!
Та махнула на дочку ладошкой, некогда, мол. Начинался чудесный, новый летний день.
В воскресенье вечером автобус был так же забит городскими, возвращавшимися в свои тесные, пропыленные, прожаренные насквозь коробки. Никто не пихался и не толкался. Женщины в нарядных, прошитых люрексом, косынках из органзы, мирно переговаривались друг с другом.
Мужчины грустно поглядывали в окна, от нечего делать, считали мимо бегущие телеграфные столбы. Детей в этот раз маловато: сбагрили родители ребят своих на бабок-дедок, на волю вольную, да молочную диету. Вот кому счастье привалило! Рая своего Сеньку тоже матери вручила. Избавилась от очередной головной боли – в городе вечный страх: как бы под машину не попал дурашка. Нечего ему тут делать!
На автостанции вышли: распылились в разные стороны. И Оля от родителей немного отстала, да свернула на Больничную – пока не шибко поздно, проведать подружку. Высвистать ее – вдруг выйдет в скверик. В авоське у Оли банка с молоком утрешним и творог субботний, свеженький, мягонький – пузатикам – самое то! Хоть бы в больнице была – домой к Ленке идти не хотелось до ужаса. Костика видеть не хотелось.
- А позовите, пожалуйста, Елену Васнецову, - низко нагнувшись перед окошечком гардеробной, Оля заискивающе смотрела в глаза толстой дежурной.
Та провела пальцем по ряду фамилий в журнале.
- Ее в роддом перевели, - рявкнула и захлопнула окошко.
Вот так раз! Значит, рожает Ленка. Или уже родила!
Оля пробежала метров пятьдесят, к корпусу, укрывшемся среди рощи кленов, высоко задравших к солнцу кудрявые макушки. Посмотрела на время – скоро прием посетителей закончится. Стукнулась в приемный покой.
- Здрасте, а можно узнать состояние Елены Васнецовой?
Дежурная даже журнал не раскрыла. Коротко полоснула взглядом Ольгу.
- Сергеевны?
- Да, Сергеевны, - отчего-то оробела Ольга.
- А ты ей кто?
Оля растерялась.
- Подруга. Я передачку хотела…
- Васнецова в морге.
Страшная новость наотмашь ударила Ольгу. Авоська с молоком и творогом упала на вымытый пол , банка, глухо звякнув, разбилась, и белая жидкость расползлась на коричневом линолеуме глянцевой кляксой.
Автор: Анна Лебедева