— Ты что, совсем совесть потеряла, Ленка? — голос свекрови, хриплый от злости, резанул воздух, как нож по старой клеёнке. Она стояла у окна, уперев руки в бёдра, а её тёмные глаза метали, как молнии в мою сторону.
— Давайте без криков, Нина Сергеевна, — я старалась говорить спокойно, хотя внутри всё дрожало, как тонкая ветка на ветру. — Что я такого сделала, чтобы вы меня вот так… выставляли?
— Что сделала?! — она резко повернулась, её лицо, испещрённое морщинами, покраснело, а губы сжались в тонкую линию. — Ты думаешь, я слепая? Или что в деревне языки короткие? Да про твои гулянки уже каждая собака знает!
Я сидела за кухонным столом, старым, с облупившейся краской, и смотрела на свои руки. Пальцы нервно теребили край скатерти — выцветшей, но всё ещё хранящей следы былой вышивки. Мне было тридцать два, а я чувствовала себя девчонкой, которую отчитывают за разбитую чашку.
— Нина Сергеевна, вы хоть раз меня спросили, правда это или нет? — голос мой дрогнул, но я подняла глаза. — Или вам сплетни дороже правды?
Она шагнула ближе, её тень легла на стол, тяжёлая, как грозовая туча.
— А что мне спрашивать? Я своими глазами видела, как ты вчера из машины того… городского вылезала. В одиннадцать ночи! Думаешь, я не знаю, чья это тачка? Сергей из автосервиса мне всё рассказал — это тот хлыщ, что к Люське раньше хаживал!
Я сглотнула. Да, вчера я действительно ехала с Игорем. Но не потому, что мне вздумалось «гулять». Он подвозил меня с работы — я задержалась на складе до поздна, сортировала коробки с товаром, пока пальцы не онемели. Автобусы уже не ходили, а идти пешком через лес в темноте… Нет уж, спасибо. Но как это объяснить ей? Нина Сергеевна уже всё для себя решила.
— Это был просто коллега, — сказала я тихо. — Ничего такого не было.
— Коллега! — она хлопнула ладонью по столу, и чайник, стоявший рядом, звякнул, будто соглашаясь с её гневом. — Ага, а я — царица Савская! Ты мне зубы не заговаривай, Ленка. Пока мой сын в рейсах спину гнёт, ты тут хвостом крутишь!
Я встала. Не выдержала. Стул скрипнул, отодвигаясь, а в груди заколотилось так, что, казалось, сердце вот-вот выскочит.
— Я Витьке ни разу не изменяла! Ни разу, слышите? А вы… вы меня даже выслушать не хотите!
Она замолчала на секунду, прищурилась, будто пыталась разглядеть во мне что-то новое. А потом махнула рукой, как отмахиваются от назойливой мухи.
— Всё, хватит. Я с тобой возиться не буду. Завтра с утра собирай свои шмотки и вали. Дом этот мой, и земля моя. Витька вернётся — сам разберётся, что с тобой делать. А я такую невестку в своей семье терпеть не стану.
— Вы серьёзно? — я смотрела на неё, не веря. — Вы меня… выгоняете?
— А ты думала, я тебе тут цветочки поливать буду? — её голос стал тише, но от этого только злее. — Наследство моё — это не для гулящих баб. Я всю жизнь на эту землю горбатилась, чтобы такие, как ты, потом всё в грязь втоптали?
Я отвернулась к окну. За стеклом — мартовская темень, голые ветки яблони качались от ветра, словно прощались со мной. В горле встал ком, но слёзы я проглотила. Не буду перед ней реветь. Не дам ей этой радости.
***
Меня зовут Елена. Три года назад я приехала в эту деревню за Витькой — высоким, молчаливым дальнобойщиком с добрыми глазами. Он был старше меня на семь лет, а я… я тогда только-только выбралась из города, где жизнь катилась под откос. Мать умерла, отец пил, работы нормальной не было. Витька стал для меня как якорь — надёжный, крепкий. Мы поженились быстро, без пышных платьев и толпы гостей. Просто расписались в сельсовете, а потом пили чай с Ниной Сергеевной на этой самой кухне. Тогда она мне улыбалась.
Свекровь моя — женщина суровая, из тех, что землю зубами грызли, чтобы выжить. Ей шестьдесят три, но выглядит старше: спина сгорблена, руки в узлах от работы, а волосы — седые, стянутые в тугой пучок. Она одна растила Витьку после того, как муж её бросил с грудным ребёнком ради какой-то городской вертихвостки.
С тех пор Нина Сергеевна мужчин недолюбливала, а к невесткам относилась, как к волчицам, что пришли разорить её гнездо. Я старалась ей угодить: готовила, в огороде помогала, молчала, когда она ворчала. Но всё равно — не срослось.
А Витька… Он вечно в разъездах. Месяц дома, два — в рейсе. Я привыкла. Работаю на складе в соседнем посёлке, таскаю ящики, считаю накладные. Зарплата маленькая, но на жизнь хватает. Игорь, тот самый «хлыщ», — мой начальник. Лет сорока, лысоватый, с вечной ухмылкой. Он ко мне никогда не лез, хотя сплетни, конечно, ходили. Деревня — она такая: стоит кому-то кашлянуть, а через час уже говорят, что чума пришла.
На следующее утро я собирала вещи.
Сумка — старая, с потёртой молнией — лежала на кровати. Я кидала туда свитера, джинсы, пару платьев. Руки двигались сами, а в голове — пустота. Нина Сергеевна стояла в дверях, скрестив руки, и молчала. Её взгляд был тяжёлым, как мокрый снег.
— Куда пойдёшь? — спросила она вдруг, когда я застёгивала сумку.
— Не знаю, — честно ответила я. — Может, к тётке в город.
Она кивнула, будто это её устроило. А потом добавила:
— Витьке я всё скажу. Как есть.
— Скажите, — я выпрямилась, посмотрела ей в глаза. — Только правду скажите, Нина Сергеевна. Если сможете её разглядеть.
Она промолчала. Я взяла сумку и вышла. Дверь хлопнула за мной, как точка в конце главы. На улице было холодно, ветер щипал щёки, а в груди росло что-то новое — не боль, не обида, а… облегчение. Я вдруг поняла: этот дом никогда не был моим. И земля эта — тоже.
Через неделю позвонил Витька. Его голос в трубке был усталым, но тёплым, как всегда.
— Лен, ты где? Мать мне тут такого наговорила…
— Я в городе, у тётки, — я сидела на подоконнике, глядя на серые многоэтажки. — А ты сам-то что думаешь?
Он помолчал. Долго. А потом сказал:
— Я тебе верю. Мать… она упёртая, ты знаешь. Но я с ней поговорю.
— Не надо, Вить, — я покачала головой, хотя он этого не видел. — Пусть будет как будет.
— Ты чего, Лен? — в его голосе появилась тревога. — Ты ж моя жена.
— Жена, — согласилась я. — Но жить я теперь буду по-своему.
Я положила трубку. Впереди был город — шумный, чужой, но мой. А за спиной остался дом, где меня лишили не только наследства, но и права быть собой. И знаете что? Я вдруг поняла, что это, может, и к лучшему. Потому что свобода — она дороже любой земли.
Я стояла на подоконнике, глядя на серые многоэтажки, и в груди колотилось что-то тяжёлое, как камень, упавший в глубокий колодец. Телефон ещё тёплый от разговора с Витькой лежал в руке, а его слова — «Я тебе верю» — звенели в ушах, как упрёк. Он верил. А я… я врала. Не только Нине Сергеевне, но и ему. И себе, если честно.
Всё началось полгода назад.
Витька тогда уехал в долгий рейс — три месяца по северным трассам, где связь ловит через раз, а письма доходят с опозданием в вечность. Я осталась одна. Сначала держалась: работа, дом, огород. Но вечера тянулись бесконечно, как нити старого свитера, который всё распускаешь, а он не кончается. Тишина в доме давила, и я начала замечать, как пусто без его шагов, без его тихого «Лен, чай поставь».
Игорь появился не сразу. Сначала это были просто взгляды на складе — быстрые, случайные. Потом он стал подвозить меня до деревни, когда я задерживалась. «Чего пешком тащиться, садись», — говорил он с той своей ухмылкой, от которой я сначала морщилась, а потом… привыкла. Он был не красавец — лысина блестела под лампами склада, живот чуть выпирал над ремнём, — но в нём было что-то живое. Он шутил, рассказывал байки, а я ловила себя на том, что смеюсь — впервые за месяцы.
Однажды вечером, после дождя, он остановил машину у моего забора. Двор тонул в темноте, свет от фонаря едва пробивался сквозь мокрые ветки.
— Зайдёшь на чай? — спросила я, сама не веря, что это сказала.
Он посмотрел на меня, прищурился.
— А не боишься, что люди языками зачешут?
— Пусть чешут, — я пожала плечами. — Мне не привыкать.
Он зашёл. Чай мы так и не попили. Всё случилось быстро, сумбурно — на диване, где я обычно читала перед сном. Потом он уехал, а я долго сидела, глядя в потолок, и пыталась понять, что чувствую. Стыд? Да. Но и облегчение тоже. Как будто я снова живая, а не тень, что бродит по дому в ожидании мужа.
С тех пор это стало… не то чтобы привычкой, но чем-то, что я себе позволяла. Раз в неделю, иногда реже. Игорь не требовал ничего — ни слов, ни обещаний. А я… я брала от него тепло, которого мне так не хватало.
Когда Нина Сергеевна выгнала меня, я почти обрадовалась. Её крики, её глаза, полные презрения, — всё это было легче вынести, чем правда, которую она даже не знала до конца. Она думала, что я просто флиртую с кем попало, а я… я переступила черту, за которой уже нет пути назад.
В городе, у тётки, я пыталась начать заново. Тётя Люба — женщина простая, как хлеб с солью: лет под семьдесят, волосы крашеные в рыжий, голос громкий, как у базарной торговки. Она приняла меня без вопросов, только буркнула:
— Ну, Ленка, ты и натворила дел. Что ж с мужиком-то не ужилась?
— Не в нём дело, тёть Люб, — я махнула рукой, ставя сумку у порога её тесной двушки. — В жизни так вышло.
Она посмотрела на меня долгим взглядом, будто видела насквозь, но промолчала. А я устроилась на работу — продавщицей в магазине у метро. Деньги небольшие, зато суета отвлекала. Ночами я лежала на раскладушке в гостиной и думала о Витьке. Его голосе. Его руках. И о том, как я всё разрушила.
А потом он приехал. Неожиданно, без звонка. Я открыла дверь, и вот он — стоит на пороге, в своей потёртой куртке, с дорожной сумкой через плечо. Лицо усталое, щетина седая, а глаза… такие же добрые, как раньше.
— Лен, — сказал он просто, шагнув внутрь. — Надо поговорить.
Я кивнула, чувствуя, как горло сжимается. Тётка Люба куда-то испарилась — то ли на кухню, то ли к соседке, оставив нас одних. Мы сели на диван, старый, с выцветшей обивкой, и молчали.
— Мать мне всё рассказала, — начал он наконец. — Про твои… дела. Я сначала не поверил. Думал, она опять гонит. Но потом поговорил с Сергеем из автосервиса. Он видел тебя с тем мужиком. Не раз.
Я опустила голову. Смотреть на него не могла.
— Ты чего молчишь? — голос его дрогнул. — Скажи хоть что-то, Лен.
— А что говорить? — я подняла глаза, и они уже были мокрые. — Всё правда, Вить. Было.
Он замер. Лицо его стало серым, как асфальт за окном, а руки, лежавшие на коленях, сжались так, что вены проступили.
— Зачем? — спросил он тихо. — Я ж тебя любил. Всё для тебя…
— Не знаю, — я покачала головой. — Сама не знаю. Ты уезжал, а я… тонула тут. Одна.
— Одна?! — он вдруг повысил голос, и я вздрогнула. — А я, думаешь, там в рейсах на курорте был? Я для нас пахал, Лен! Для дома, для семьи!
— А где эта семья, Вить? — я тоже сорвалась. — Ты месяцами где-то, а я тут с твоей матерью, которая меня за человека не считает! Я живая, понимаешь? Мне тепло нужно, голос, смех… А ты — как призрак, что раз в полгода приходит!
Он встал, прошёлся по комнате. Остановился у окна, глядя в темноту.
— Значит, я виноват, — сказал он глухо. — Это ты так решила.
— Не ты, — я вытерла слёзы рукавом. — Мы оба. И я больше, конечно. Прости, если сможешь.
Он повернулся. Посмотрел на меня так, будто видел впервые. А потом сказал:
— Я хотел тебя забрать. Думал, мать перебесится, а мы начнём заново. Но теперь… не знаю, Лен. Не знаю, как с этим жить.
— Тогда не живи, — я встала, подошла к нему. — Иди, Вить. Тебе без меня лучше будет.
Он долго молчал. А потом кивнул — коротко, резко. Взял сумку и вышел. Дверь закрылась тихо, но этот звук был как выстрел.
Прошёл месяц.
Я осталась в городе. Работала, спала, ела. Жила, будто по инерции. Тётя Люба иногда ворчала:
— Ты б хоть улыбнулась, Лен. Чего как тень бродишь?
— Улыбаться нечему, тёть Люб, — отвечала я, а сама думала об Игоре. Он звонил пару раз, но я не брала трубку. Всё, что между нами было, осталось там, в деревне, как грязь на ботинках, которую я стряхнула.
А Витька… От него не было вестей.
Только однажды Нина Сергеевна передала через соседку:
— Сказала, чтоб ты к дому не совалась. Всё, что твоё было, она сожгла.
Я не удивилась. Её торжество было предсказуемым, как дождь после грома. Она победила. Но я… я уже не была той Леной, что боялась её гнева. Я изменилась. Стала жёстче, холоднее. И где-то глубоко внутри начала понимать: я сама себя лишила не только наследства, но и семьи. И теперь мне с этим жить.
А ночью, глядя в потолок, я шептала в темноту:
— Прости, Вить. Прости…
Но ответа не было. Только тишина — тяжёлая, как правда, которую я слишком поздно поняла.
Прошло три месяца.
Городской шум стал привычным: гудки машин под окном, шаги соседей сверху, далёкий лай собак. Я уже не вздрагивала от каждого звука, как в первые дни. Жизнь текла ровно, как река после половодья — не бурлила, но и не застаивалась. Работа в магазине у метро давала мне хлеб и крышу над головой, а тётка Люба — свою ворчливую заботу.
— Ты б хоть мужика себе нашла, Лен, — сказала она как-то за ужином, подвигая ко мне тарелку с жареной картошкой. — Чего одной куковать?
— Не хочу, тёть Люб, — я ковыряла вилкой в тарелке, не глядя на неё. — Хватит с меня мужиков.
Она хмыкнула, но спорить не стала. А я подумала: может, она и права. Но внутри всё ещё ныло — не от одиночества, а от того, что я сама разрушила. Витька, Нина Сергеевна, тот дом с облупившейся краской на столе — всё это осталось где-то позади, как кадры старого фильма, который я больше не хочу пересматривать.
Однажды вечером, возвращаясь с работы, я столкнулась с Сергеем — тем самым, из автосервиса. Он стоял у ларька с сигаретами, в своей засаленной куртке, и щурился на меня, будто не сразу узнал.
— Лена? — окликнул он, шагнув ближе. — Ты, что ли?
— Я, — кивнула я, натянув капюшон пониже. Ветер гнал по асфальту обрывки листьев, и мне вдруг захотелось уйти. Но он заговорил:
— Слушай, тут такое дело… Витька-то твой в аварию попал. Неделю назад.
Я замерла. Воздух стал холодным, колючим, как иголки.
— Что с ним? — голос мой прозвучал чужим, тонким.
— Живой, — Сергей затянулся сигаретой, выпустил дым в сторону. — Но покалечило его крепко. Нога сломана в двух местах, рёбра… В больнице лежит, в райцентре. Мать его там, не отходит.
Я молчала. В голове крутилось: «Живой. Живой». А потом спросила:
— Он… про меня что-нибудь говорил?
Сергей пожал плечами.
— Не знаю. Я с ним не виделся. Но Нина Сергеевна… Она как узнала, что ты в городе, так и сказала: «Пусть не суётся, не прощу».
Я кивнула. Чего-то такого я и ждала. Попрощалась с Сергеем и пошла домой. Ноги сами несли, а в груди стучало: «Надо ехать. Надо увидеть». Но другая часть меня шептала: «Ты ему больше никто. Не лезь».
Два дня я боролась с собой. Сидела на раскладушке, крутила в руках телефон, набирала номер больницы и сбрасывала. А на третий — решилась. Купила билет на автобус, собрала сумку: термос с чаем, пирожки от тётки Любы, тёплый свитер — вдруг ему холодно там, в палате.
Когда я вошла в больницу, запах лекарств ударил в нос, как пощёчина. Нина Сергеевна сидела у дверей палаты, сгорбленная, с красными от слёз глазами. Увидела меня — и лицо её стало каменным.
— Ты чего тут? — голос её был тихим, но острым, как лезвие.
— Хочу его увидеть, — сказала я, стараясь не отводить взгляд. — Пожалуйста, Нина Сергеевна.
Она встала, шагнула ко мне. Её руки дрожали, но в глазах — ни капли жалости.
— Ты ему жизнь сломала, Ленка. Думаешь, он тебя видеть хочет после всего?
— Не знаю, — честно ответила я. — Но я должна попробовать.
Она долго смотрела на меня. А потом отступила в сторону.
— Иди. Только не долго.
Я вошла. Витька лежал на койке, бледный, с синяками под глазами. Нога в гипсе, грудь перетянута бинтами. Он повернул голову, увидел меня — и замер.
— Лен? — голос его был слабым, но живым.
— Привет, — я подошла ближе, поставила сумку на стул. — Как дела?
Он усмехнулся, но тут же скривился от боли.
— Как видишь. А ты… чего приехала?
— Узнала про аварию, — я присела на край стула, глядя на него. — Не могла не приехать.
Он молчал. А потом сказал:
— Мать мне всё рассказала. Про тебя и того… Я сначала думал, убью его. А потом понял — тебя я тоже потерял.
— Прости, Вить, — я опустила голову. Слёзы жгли глаза, но я держалась. — Я не хотела, чтобы так вышло.
— Хотела или нет — какая разница? — он смотрел в потолок. — Всё уже случилось.
Я кивнула. Взяла его руку — холодную, шершавую. Он не отнял.
— Я тут пирожки принесла, — сказала я тихо. — От тёти Любы. И чай. Попьёшь?
Он слабо улыбнулся.
— Попью.
Я уехала тем же вечером. Нина Сергеевна проводила меня взглядом — не злым, но и не добрым. Просто пустым. В автобусе я смотрела в окно, где мелькали деревья, поля, чужие дома. Витька не простил меня — я это знала. Но он и не прогнал. И это было больше, чем я заслуживала.
Вернувшись в город, я поняла: жизнь моя теперь здесь. Не в том доме, не с той семьёй. Я сама выбрала свой путь — кривой, грязный, но мой. И где-то глубоко внутри начала расти новая Лена — не та, что изменяла, не та, что боялась, а та, что учится жить с правдой.
А Витька… Он поправится. Я знала это так же точно, как знала, что больше не вернусь. Потому что любовь — это не только тепло, но и боль. И мы оба её пережили. Каждый по-своему.