— Юль, ты где опять деньги спрятала? — Антон стукнул кулаком по столу так, что старая деревянная столешница жалобно скрипнула. Его голос, низкий и хриплый, дрожал от раздражения. — Я же говорил, не трогай мою заначку!
Я стояла у плиты, помешивая суп, и даже не обернулась. Ложка в руке дрогнула, но я заставила себя дышать ровно. Запах куриного бульона смешивался с горьковатым привкусом обиды, что уже неделю грызла меня изнутри.
— Твоя заначка? — переспросила я тихо, но в голосе звенела злость. — Это те пять тысяч, что я отложила на коммуналку? Или те, что Вике на лекарства нужны были?
Антон кинул косой взгляд и откинулся на стуле. Его лицо — широкое, с тяжелым подбородком и мелкими глазками, похожими на черные бусины, — покраснело. Он всегда так делал, когда злился: сначала багровел, а потом начинал орать. Я уже знала этот сценарий наизусть.
— Лекарства, коммуналка… Вечно ты со своими сказками! — Он резко встал, стул с грохотом отлетел к стене. — Я вкалываю, как проклятый, а ты только и знаешь, что ныть да тратить!
Я наконец повернулась. В руках — половник, горячий пар поднимался вверх, а в груди колотилось что-то тяжелое, как камень. Наши взгляды встретились, и я заметила, как он на миг отвел глаза — трусливо, мелочно.
Мой Антон, мой муж, с которым мы двадцать лет делили одну постель, одну жизнь… Когда он успел стать таким чужим?
***
Меня зовут Юля. Мне сорок восемь, и я до сих пор верю, что люди могут меняться. Может, это моя главная слабость. С Антоном мы поженились молодыми — мне двадцать, ему двадцать три. Он тогда был другим: улыбчивый, с ямочками на щеках, обещал мне звезды с неба. Работал водителем на заводе, приносил домой зарплату, а по выходным возился с маленькой Викой — нашей дочкой. Она родилась через год после свадьбы, и я думала, что это счастье — навсегда.
Но время, как кислота, разъело всё хорошее.
Антон стал пить — сначала по чуть-чуть, потом всё чаще. Перестал замечать нас с Викой. Деньги, что зарабатывал, уходили на его “нужды” — то на пиво с дружками, то на какие-то мутные дела. Я тянула семью одна: подрабатывала швеёй, ночами сидела над заказами, пока руки не начинали дрожать от усталости. Вика росла болезненной — астма, бесконечные лекарства, врачи.
А Антон… Он превратился в расчетливого скрягу, который считал каждую копейку, но только для себя.
Месяц назад он уволился с завода — “надоело горбатиться за гроши”. Сказал, что найдет что-то получше, но вместо этого целыми днями сидел дома, пил и ворчал. Я молчала — привыкла терпеть. Но когда он начал забирать мои деньги, те, что я откладывала на жизнь, я поняла: дальше так нельзя.
— Ты хоть понимаешь, что Вика без ингалятора задыхается? — Я шагнула к нему, половник всё ещё в руке, как оружие. — А ты свои пять тысяч на что потратил? Опять на водку?
Антон скривился, его губы растянулись в насмешке.
— Не ори, Юль. Я в деле одном участвую. Скоро разбогатеем, будешь мне спасибо говорить.
Я замерла. Дело? Какое ещё дело? В голове мелькнула мысль о его дружке Коле — скользком типе с бегающими глазами, что вечно предлагал “верняк”. От этой мысли меня затошнило.
— Антон, ты в долги влез? — спросила я, и голос мой дрогнул. — Скажи правду!
Он махнул рукой, будто отгоняя муху, и пошёл к двери.
— Не твоего ума дело. Сиди дома, суп вари.
Дверь хлопнула, и я осталась одна. Тишина давила, только бульон в кастрюле тихо побулькивал. Я бросила половник на стол, села и закрыла лицо руками. Слёзы жгли глаза, но я их сдержала — не хотела, чтобы Вика, вернувшись из школы, застала меня такой.
На следующий день я пошла к Римме Сергеевне. Она жила в соседнем подъезде — сухонькая старушка с острым языком и добрым сердцем. Её седые волосы всегда были собраны в тугой пучок, а глаза, выцветшие от возраста, видели людей насквозь. Мы с ней дружили лет десять — она стала мне как вторая мать после смерти моей мамы.
— Юлька, ты себя в зеркало видела? — Римма Сергеевна поставила передо мной чашку чая, пахнущего мятой. — Глаза красные, руки трясутся. Что этот твой хмырь опять учудил?
Я рассказала всё: про деньги, про “дело”, про то, как Антон смотрит на меня, будто я пустое место. Она слушала, поджав губы, а потом хлопнула ладонью по столу.
— Жадный он, твой Антон, и глупый. Мужик должен семью беречь, а не разорять! Слушай сюда: бери Вику и вали от него. У меня Дед Илья в деревне дом пустой оставил, туда поезжайте.
Дед Илья — её покойный брат, добродушный старик с густой бородой, умер два года назад. Я его хорошо помнила: он всегда угощал Вику конфетами и рассказывал байки про войну.
Дом в деревне… Это был выход? Я задумалась, глядя в мутное окно, за которым моросил дождь.
Дома всё решилось само.
Вечером Антон вернулся пьяный, с пустыми карманами. Вика, услышав его крики, заперлась в комнате — я видела, как дрожат её худенькие плечи. Он орал, что я “жизнь ему сломала”, что “всё могло быть иначе”. А потом швырнул на стол бумажку — долговую расписку. Сто тысяч рублей. Для нас это целое состояние.
— Ты… ты что натворил? — Я задохнулась, бумажка дрожала в моих пальцах. — У нас таких денег нет!
— Найдёшь, — буркнул он и рухнул на диван, закрыв глаза.
В ту ночь я не спала. Сидела на кухне, смотрела на спящую Вику — её светлые волосы разметались по подушке, дыхание было хриплым, но ровным. И поняла: хватит. Утром я собрала вещи — два чемодана, старый рюкзак с её учебниками. Антон ещё спал, храпел, раскинув руки. Я оставила записку: “Ушла. Не ищи”.
Мы с Викой ехали в деревню на автобусе. За окном мелькали мокрые поля, голые деревья тянули ветки к серому небу. Она прижалась ко мне, её холодная ладошка лежала в моей руке.
— Мам, а папа нас найдёт? — спросила она тихо.
— Не найдёт, солнышко, — ответила я, гладя её по голове. — Мы начнём заново.
Впереди нас ждал дом Деда Ильи — старый, с покосившейся верандой, но тёплый, как объятия. Римма Сергеевна обещала приехать через неделю, помочь обустроиться. А Антон… Пусть живёт со своей жадностью и долгами.
Автобус трясло на ухабах, и Вика, прижавшись ко мне, задремала. Её голова мягко покачивалась на моём плече, а я смотрела в окно, где серое небо медленно наливалось золотом — солнце пробивалось сквозь тучи, будто решило подбодрить нас напоследок. В груди ныло, но уже не так остро, как вчера. Словно что-то тяжёлое, ржавое, начало отваливаться от души, кусок за куском.
Дом Деда Ильи встретил нас скрипом калитки и запахом сырого дерева. Он стоял на краю деревни, маленький, с облупившейся зелёной краской на стенах и кривой печной трубой. Вокруг — тишина, только ветер шуршал в голых ветках яблонь да где-то вдалеке лаяла собака. Я толкнула дверь — она поддалась с хриплым стоном, и мы вошли.
— Мам, тут пахнет, как у бабушки Риммы, — сказала Вика, оглядываясь. Её глаза, большие и серые, как у Антона в молодости, блестели от любопытства. Она скинула рюкзак на пол и побежала к окну. — Смотри, поле какое огромное!
Я улыбнулась — впервые за много дней. В доме было холодно, но уютно: старый стол с потёртой скатертью, диван с выцветшей обивкой, на стене — вышитая салфетка с петушком. Всё, как помнила по рассказам Риммы Сергеевны.
На третий день я решила затопить печь. Дрова нашлись в сарае — сухие, пахнущие смолой. Вика крутилась рядом, подавала мне поленья, пока я возилась с заслонкой. Огонь затрещал, и скоро по комнате разлилось тепло. Мы сидели на полу, завернувшись в старое одеяло, и пили чай из жестяных кружек, что я нашла в шкафу.
— Мам, а мы тут надолго? — спросила Вика, глядя на языки пламени.
Я задумалась. Надолго ли? Хотелось сказать “навсегда”, но язык не повернулся. Вместо этого я погладила её по голове.
— Пока нам тут хорошо, доченька. А там посмотрим.
Она кивнула, довольная таким ответом, и прижалась ко мне сильнее. А я… Я вдруг почувствовала, как внутри что-то отпускает. Словно все эти годы я держала в руках раскалённый уголь — терпела, сжимала, пока ладони не обуглились, — а теперь наконец разжала пальцы.
Римма Сергеевна приехала, как обещала, через неделю. Её старенькая “Нива” затормозила у калитки, и она вышла, опираясь на палку, но с таким задором в глазах, что я невольно засмеялась.
— Ну что, беглянки, как устроились? — Она поставила на стол корзину с пирогами и огляделась. — Вижу, печь освоили. Молодцы!
— Римма Сергеевна, вы бы знали, как я вам благодарна, — сказала я, наливая ей чай. — Если б не вы, я бы…
— Да брось, Юлька, — она махнула рукой, но голос смягчился. — Ты сильная, всегда была. Просто Антон тебя заездил, как старую клячу. А ты не кляча, ты женщина. И Вике мать нужна, а не тень.
Её слова задели что-то глубоко внутри. Я отвернулась к окну, чтоб она не заметила, как глаза защипало. Вика в это время возилась с пирогами, отламывая кусочки и смеясь, когда начинка — яблоки с корицей — падала ей на колени.
— А он вас искал? — вдруг спросила Римма Сергеевна, прищурившись.
Я замерла. Антон. Прошла неделя, а я почти не думала о нём — будто вычеркнула из памяти. Но теперь вопрос повис в воздухе, тяжёлый, как камень.
— Не знаю, — честно ответила я. — Телефон я выключила. Домой не звонила.
Она хмыкнула, отхлебнула чай.
— Ну и правильно. Пусть помучается. Может, хоть раз в жизни поймёт, что потерял.
А он и правда искал.
На десятый день в деревню приехал Коля — тот самый дружок Антона с бегающими глазами. Я как раз полола грядку у дома, когда услышала шум мотора. Подняла голову — и вот он, стоит у забора, в мятой куртке, с сигаретой в зубах.
— Юль, привет, — начал он, скалясь. — Антон тебя потерял. Где прячешься-то?
Я выпрямилась, вытерла руки о фартук. Сердце заколотилось, но я заставила себя говорить спокойно.
— А тебе зачем? Передай ему, что нас больше нет. Пусть живёт, как хочет.
Коля замялся, затянулся сигаретой. Дым поплыл в воздухе, едкий и противный.
— Да он влип, Юль. Долги растут, а денег нет. Говорит, ты должна помочь.
Я засмеялась — резко, почти истерично. Помочь? Ему? После всего? Кровь ударила в виски, и я шагнула ближе к забору.
— Скажи своему Антону, что я ему ничего не должна. Ни копейки, ни слова. И чтоб сюда не совался — Вике он больше не отец.
Коля пожал плечами, бросил окурок в траву и ушёл. А я стояла, смотрела ему вслед и чувствовала, как дрожат колени. Но не от страха — от облегчения. Впервые за годы я сказала то, что хотела. И не пожалела.
Прошёл месяц.
Мы с Викой обжились в доме. Я нашла подработку — шила занавески для соседок, а она помогала мне раскраивать ткань. Её астма стала меньше мучить — свежий воздух творил чудеса. По вечерам мы читали старые книги Деда Ильи, что пылились на чердаке, или просто болтали, глядя на звёзды через окно.
Однажды утром я вышла во двор и замерла. На крыльце лежал букетик полевых цветов — ромашки, васильки, перевязанные травинкой. Рядом — записка: “Юля, прости. Антон”.
Я долго смотрела на эти кривые буквы, на его почерк, что знала как свой. А потом… скомкала бумажку и бросила в печь. Цветы оставила — Вике понравились.
Он не вернулся. Может, понял, что поздно. А может, просто сдался. Но мне уже было всё равно. Я смотрела на Вику, что смеялась, бегая по двору, на солнце, что золотило её волосы, и думала: вот оно, моё богатство. Не деньги, не обещания, а эта девочка и этот дом. И никакая жадность этого не отнимет.
Справедливость пришла не с громом и молниями, а с тихим ветром, что шелестел в яблонях. И я наконец-то вдохнула полной грудью.
***
Прошло три месяца с тех пор, как мы с Викой обосновались в доме Деда Ильи. Осень накрыла деревню багрянцем и золотом — листья шуршали под ногами, а воздух стал холодным, с привкусом дыма от соседских печей.
Я привыкла к новому ритму: утром — работа с заказами, днём — грядки или прогулки с Викой, вечером — чай у печки. Жизнь текла тихо, но впервые за годы я чувствовала, что она моя.
Однажды под вечер, когда солнце уже садилось за лес, я сидела на крыльце, подшивая очередную занавеску. Вика рисовала что-то мелом на старой доске, напевая под нос песенку из школы. И тут я услышала шаги — тяжёлые, неуверенные.
Подняла глаза — Антон.
Он стоял у калитки, в старой куртке, что я зашивала ему сто раз, ссутулившись, будто годы прибавили ему веса. Лицо осунулось, под глазами — тёмные круги, а в руках — ничего, кроме сжатых кулаков. Я замерла, иголка выпала из пальцев, но голоса не подала.
— Юль… — начал он хрипло, шагнул ближе. — Я пришёл поговорить.
Вика перестала напевать, подняла голову. Её взгляд — настороженный, но любопытный — метнулся от меня к нему. Я медленно встала, чувствуя, как внутри всё сжимается. Не страх, нет. Что-то другое — смесь жалости и усталости.
— Говори, — сказала я, скрестив руки на груди. — Только недолго.
Он замялся, потер шею — старая привычка, выдававшая его неловкость. Потом заговорил, глядя куда-то в сторону:
— Я… всё понял, Юль. Долги отдал, Коле морду набил, с водкой завязал. Хочу вернуться. К тебе, к Вике. Я был дураком, знаю…
Я смотрела на него — на этого человека, что был когда-то моим Антоном, высоким парнем с ямочками на щеках. А теперь передо мной стоял чужак — постаревший, потрёпанный, с пустыми глазами. И я вдруг поняла: мне его не жалко. Не злюсь даже. Просто… ничего не чувствую.
— Папа? — Вика подошла ко мне, прижалась боком. Её голос дрожал, но в нём не было радости — только вопрос. Она ждала моего ответа, как ждут сигнала, куда бежать.
Я положила руку ей на плечо, посмотрела на Антона. Он поднял взгляд — в нём мелькнула надежда, слабая, как огонёк спички в ветреный день.
— Антон, — сказала я тихо, но твёрдо, — ты опоздал. Мы с Викой здесь живём. И нам хорошо. А ты… Иди своей дорогой.
Он открыл рот, хотел что-то сказать, но передумал. Постоял ещё немного, глядя на нас, потом кивнул — коротко, резко, будто ставя точку. Развернулся и пошёл прочь. Его фигура растворялась в сумерках, пока не исчезла за поворотом. Калитка скрипнула напоследок, и всё стихло.
— Мам, он больше не вернётся? — спросила Вика, глядя мне в лицо.
Я улыбнулась, притянула её к себе. Её волосы пахли травой и мелом, и этот запах был дороже всех обещаний мира.
— Не вернётся, солнышко. У нас теперь своя жизнь.
На следующий день я проснулась рано. За окном моросил дождь, капли стучали по жестяному подоконнику, но в доме было тепло — печь ещё хранила жар с вечера. Вика спала, свернувшись калачиком под одеялом, а я вышла на крыльцо с кружкой чая.
Дождь рисовал круги в лужах, и я вдруг заметила, что одна из яблонь у забора пустила новый побег — тонкий, зелёный, несмотря на осень. Словно жизнь пробивалась там, где её не ждали.
Римма Сергеевна зашла позже, с зонтом и очередной корзинкой пирогов. Увидев моё лицо, она сразу всё поняла.
— Ну что, прогнала своего хмыря? — спросила она, садясь на диван.
— Прогнала, — кивнула я, разливая чай. — И знаешь, Римма Сергеевна, я думала, будет больно. А оказалось — легко.
Она усмехнулась, отломила кусок пирога.
— Это потому, что ты наконец себя нашла, Юлька. Не жену Антона, не тень его жадности, а себя. А с собой и жить легче.
Я посмотрела на неё, на её морщинистые руки, что столько раз меня поддерживали, и поняла: она права. Все эти годы я была как птица в клетке — крылья есть, а летать не могу. А теперь клетка открыта, и я учусь расправлять их заново.
Прошёл год.
Мы с Викой остались в деревне. Я открыла маленькую мастерскую — шила не только занавески, но и платьица для местных девчонок, сарафаны для их мам. Вика пошла в сельскую школу, подружилась с ребятами, даже начала играть в волейбол — астма отступила, и я каждый раз смотрела на неё с замиранием сердца, когда она смеялась, бегая по двору.
Антон больше не появлялся. Соседи в городе шептались, что он уехал куда-то на север, на заработки. Может, и правда решил начать заново. А может, просто сбежал от самого себя. Мне было всё равно.
Однажды весной, когда яблони зацвели и воздух стал сладким от их аромата, я сидела на крыльце и смотрела на Вику — она плела венок из одуванчиков, напевая ту же песенку, что год назад. Римма Сергеевна сидела рядом, грея руки о кружку, и вдруг сказала:
— Юль, а ведь ты победила. Не его, а ту жизнь, что тебя гнула. Ишь, как цветёшь теперь!
Я засмеялась, глядя на белые лепестки, что кружились в ветре. Победа? Может, и так. Но для меня это было не про борьбу. Это было про свободу — тихую, простую, как этот дом, как эти яблони, как моя Вика, что бежала ко мне с венком в руках.
— Мам, это тебе! — Она надела венок мне на голову, и я обняла её, чувствуя, как сердце бьётся ровно, спокойно.
Справедливость пришла не с криком, а с цветами в волосах и теплом в груди. И я знала: мы дома. Навсегда.