— Сынок, ты что, серьезно это сделал? — голос мамы дрожал, как тонкая струна, готовая вот-вот лопнуть.
— Да, мам. Подписал все бумаги вчера. Квартира теперь твоя, — я говорил тихо, но твердо, стараясь не выдать, как внутри все кипело. Руки сами потянулись к пачке сигарет на столе, хотя я знал, что она терпеть не может запах дыма. Чиркнул зажигалкой, затянулся — едкий дым обжег горло, но хоть немного успокоил нервы.
— Господи, Костя, зачем? — она резко повернулась ко мне, ее седые волосы, собранные в аккуратный пучок, чуть растрепались, выдавая волнение. — Это же твой дом! Ты его сам заработал, своими руками строил жизнь тут… А теперь что? Из-за нее? Из-за этой… — она запнулась, подбирая слово, но я уже знал, кого она имеет в виду.
— Из-за Тани, да, — я перебил, выпуская дым в сторону. — Она бы все отобрала, мам. Ты же ее не знаешь так, как я. Она уже наняла адвоката, начала делить имущество, хотя мы еще официально не развелись. Я не дам ей забрать то, что мне дорого.
Мама покачала головой, подошла к столу и села напротив. Ее пальцы нервно теребили край скатерти — старой, с вышитыми ромашками, которую она привезла еще из деревни, когда переезжала ко мне в город. Лицо ее, испещренное морщинами, словно карта прожитой жизни, сейчас было напряженным, но в глазах мелькала искренняя боль за меня.
— Сынок, но это же не выход… — голос ее стал мягче, почти умоляющим. — Ты всю жизнь вкалывал, чтобы у тебя было что-то свое. А теперь отдал мне? Я ведь не вечная, Костя. Что потом?
— Потом разберемся, — я отмахнулся, хотя ее слова кольнули где-то глубоко. — Главное, чтобы Таня не добралась. Ты же понимаешь, она как акула — почует слабину и вцепится. А я… я просто устал с ней бороться.
Ещё три года назад я был дураком и поверил в то, что Таня — та самая, с которой можно строить семью. У нас с ней всё так быстро закрутилось, что через год сыграли свадьбу.
Но семейная жизнь оказалась не такой, как в мечтах.
Таня любила деньги — мои деньги. Сначала это были мелочи: новая сумка, поездка на море, ремонт в ее комнате у родителей. Я не замечал, как она начала тянуть из меня все больше, пока не превратилась в женщину, которую я не узнавал. Холодная, расчетливая, с вечными претензиями.
"Ты мало зарабатываешь, Костя", "Почему у нас нет машины получше?", "Я хочу жить, как люди!" — эти слова звучали в голове, как заезженная пластинка.
А потом она ушла. Не просто ушла — объявила, что подает на развод и хочет половину всего, что у меня есть. Квартира на окраине города, которую я купил еще до свадьбы, стала для нее лакомым куском. И уже после того, как сошёлся с Таней, я пахал на нее годами, брал кредиты, ночевал на стройке, чтобы выплатить ипотеку. И вот теперь она, с маникюром за пять тысяч и презрительной усмешкой, собиралась отнять у меня последнее.
— А если она узнает? — мама вдруг подняла глаза, и в ее взгляде мелькнул страх. — Таня ведь не дура, Костя. Она догадается, что ты провернул это специально.
Я усмехнулся, хотя смех вышел горьким, как прогорклый кофе.
— Пусть попробует доказать. Юрист сказал, что все чисто. Дарственная оформлена, ты теперь хозяйка. Она может хоть в суд подать, хоть на ушах стоять — ничего не получит.
Мама вздохнула, провела рукой по лбу, будто стирая невидимую тяжесть. Она всегда была такой — маленькая, хрупкая, но с железным стержнем внутри. В свои шестьдесят пять она пережила больше, чем я мог представить: отца, который ушел, когда мне было пять, нищету девяностых, болезнь сестры.
И все равно она оставалась человеком, который верит в добро. Даже сейчас, глядя на меня, она пыталась найти в этом хаосе что-то светлое.
— Костя, а ты подумал, что будет с тобой? — спросила она тихо. — Ты же не мальчик уже, сорок скоро. Где жить собираешься? У меня в комнате?
— Да поживу пока у тебя, — я пожал плечами, стараясь казаться беспечным. — А там видно будет. Может, сниму что-нибудь. Или вообще уеду куда подальше.
Она замолчала, глядя на меня так, будто видела насквозь. За окном дождь усилился, барабанил по подоконнику, словно вторя ее мыслям. Я затушил сигарету в пепельнице — старой, потертой, еще с советских времен, — и встал, чтобы налить воды. Руки чуть дрожали, но я не хотел, чтобы она это заметила.
— Знаешь, мам, — сказал я, повернувшись к ней спиной, пока наливал воду из кувшина, — я ведь не только из-за Тани это сделал. Я подумал… ты столько для меня сделала. Всю жизнь тянула одна, а я даже спасибо толком не сказал. Пусть хоть эта квартира будет твоей. Ты заслужила.
Она не ответила сразу. Я услышал, как скрипнул стул, как она встала и подошла ко мне. Ее рука легла мне на плечо — легкая, но теплая, как солнечный луч в холодный день.
— Дурак ты мой, — прошептала она, и я услышал, как ее голос дрогнул. — Мне не квартира твоя нужна. Мне нужен ты — живой, здоровый, счастливый. А ты себя из-за этой женщины в угол загнал…
Я повернулся, посмотрел ей в глаза. Они блестели — не от дождя за окном, а от слез, которые она все-таки не смогла сдержать. И в этот момент я понял: она права. Я сбежал от одной войны, но начал другую — с самим собой.
Прошла неделя.
Таня узнала про дарственную — юрист позвонил и сказал, что она рвет и мечет, грозится подать в суд за мошенничество. Но я уже не боялся. Что-то во мне изменилось. Может, разговор с мамой, может, ее слезы, которые я видел впервые за годы. Я начал думать не о том, как спасти квартиру, а о том, как спасти себя.
Мама тоже изменилась. Она стала чаще улыбаться. А вчера она достала старую шкатулку с фотографиями и начала рассказывать про деда, которого я почти не помнил. Мы сидели до полуночи, смеялись, вспоминали. И я вдруг понял, что этот дом — не стены и не бумаги. Это она. И пока она рядом, у меня есть все, что нужно.
А Таня… Пусть делает что хочет. Ее жадность — это ее клетка. А я свою уже сломал.
Прошло еще несколько дней, и я почти начал верить, что буря миновала. Но это было затишье перед настоящим штормом. Вечером, когда я сидел с мамой на кухне — она чистила картошку, а я листал телефон, — в дверь вдруг заколотили так, будто кто-то решил ее вынести. Я сразу понял, кто это. Мама вздрогнула, нож выпал из ее рук и звякнул о стол.
— Открывай, Костя! Я знаю, что ты там! — голос Тани резал воздух, как ржавый нож. Она била кулаком в дверь, и каждый удар отдавался у меня в висках.
Я встал, бросил телефон на стол и пошел к двери. Мама схватила меня за рукав, ее пальцы вцепились в ткань.
— Не открывай, сынок, — прошептала она, глаза округлились от страха. — Она сейчас как бешеная…
— Надо, мам. Пусть выскажется и уйдет, — я мягко отцепил ее руку и шагнул к прихожей. Сердце колотилось, но я старался держать себя в руках. Щелкнул замок, и дверь распахнулась.
Таня стояла на пороге — волосы растрепаны, лицо красное, глаза горят злобой. На ней была та самая кожаная куртка, которую я ей подарил два года назад, и от этого внутри что-то кольнуло. Она шагнула вперед, не дожидаясь приглашения.
— Ты думаешь, я дура?! — закричала она, тыча в меня пальцем с длинным красным ногтем. — Думаешь, я не узнаю, что ты квартиру на мать переписал?! Это мошенничество, Костя! Я тебя в суд затаскаю, ты у меня попляшешь!
— Успокойся, Тань, — я поднял руки, пытаясь ее остановить, но она уже ворвалась в квартиру, как ураган. — Все законно. Хочешь — проверяй. Юристы все подтвердили.
— Законно?! — она почти визжала, ее голос дрожал от ярости. — Ты мне жизнь сломал, а теперь издеваешься?! Это мой дом тоже, я тут жила, я имею право! Ты подлый, трусливый…
— Хватит! — резко оборвала ее мама. Она вышла из кухни, маленькая, но с таким взглядом, что даже Таня на секунду замолчала. В руках у нее был тот самый нож, которым она чистила картошку, хотя держала она его не угрожающе — просто забыла положить. — Ты в моем доме, девочка. И я тебя сюда не звала. Уходи.
Таня уставилась на нее, открыв рот, будто не веря, что эта хрупкая женщина посмела ей возразить. А потом рассмеялась — громко, истерично, от чего у меня мурашки побежали по спине.
— Твой дом?! — она шагнула к маме, но я тут же встал между ними, загораживая ее собой. — Это он тебе подарил, чтобы от меня спрятать! Вы оба — воры! Я вас засужу, я…
— Вон отсюда, — мой голос стал низким, почти рычащим. Я не кричал, но в нем было столько злости, что Таня отступила на шаг. — Ты слышала, что мама сказала. Это ее дом. И ты тут никто. Уходи, или я сам тебя выведу.
Она замерла, глядя на меня с ненавистью. Ее губы дрожали, грудь вздымалась от тяжелого дыхания. А потом она плюнула — прямо на пол, у моих ног, — развернулась и пошла к двери, бросив напоследок:
— Вы еще пожалеете. Оба пожалеете!
Дверь хлопнула так, что стекла в окнах задрожали. Я стоял, глядя на пустой коридор, пока мама не подошла и не положила руку мне на спину.
— Все, Костя. Пусть идет, — сказала она тихо, но твердо. — Ей ничего не достанется. А мы… мы справимся.
Я кивнул, чувствуя, как напряжение медленно отпускает. За окном все еще моросил дождь, смывая грязь с улиц, а я вдруг подумал, что он смывает и этот скандал — как ненужный мусор, который больше не будет отравлять нам жизнь.
На следующий день мама поставила на стол миску с горячей картошкой и открыла старую шкатулку с фотографиями. Мы снова смеялись, вспоминали деда, и я понял, что Таня проиграла. Не потому, что осталась без квартиры, а потому, что у нее никогда не будет того, что есть у нас — настоящего дома.
А мы с мамой… мы стали ближе, чем когда-либо. И это стоило больше любой недвижимости.