— Ну что, Игорь, едем в горы на выходные? — Люда сидит напротив меня в кафе, тянет через соломинку свой апельсиновый сок, глаза блестят, как у девчонки перед первым свиданием. Она слегка наклоняется вперед, локти на столе, и я вижу, как тонкие морщинки вокруг её глаз собираются в улыбке.
— Едем, конечно, — киваю я, отпивая кофе. Горький, крепкий, как мои мысли последние пару недель. — Тётя Рита уже звонила, спрашивала, возьмём ли её с собой. Говорит, давно не выбиралась из города.
— Ой, тётя Рита! — Люда смеётся, откидывая голову назад, и её короткие каштановые волосы чуть подпрыгивают. — Она опять будет нас всех строить, как в армии? Помнишь, как в прошлом году заставила нас палатку три раза переставлять, потому что "ветер не туда дует"?
Я улыбаюсь, но как-то криво.
В горле ком, и я сам не пойму, отчего. Может, от того, что последние месяцы между нами с Людой всё будто натянуто, как струна на старой гитаре — вот-вот порвётся.
Мы женаты уже двадцать пять лет, двое детей выросли, разъехались, а мы остались вдвоём в нашей трёшке на окраине.
Я — Игорь, пятьдесят два года, инженер на заводе, крепкий, но уже с сединой в висках и привычкой сутулиться, когда задумываюсь.
Люда — моя ровесница, всё ещё красивая, с мягкими чертами лица и голосом, от которого раньше сердце замирало.
А теперь… Теперь я всё чаще ловлю её за телефоном, как она быстро прячет экран, стоит мне войти в комнату.
***
— А кто ещё едет? — спрашиваю я, глядя в чашку, будто там ответы.
— Ну, тётя Рита, мы с тобой… — Люда замялась, постучала пальцами по столу. — И Артём, наверное.
— Артём? — я поднимаю глаза, брови сами собой ползут вверх. — Это который? Тот твой коллега с работы?
— Да, он самый, — она кивает, слишком быстро, и отводит взгляд к окну, где за стеклом осенний дождь рисует серые полосы. — Он давно просился с нами в горы, говорит, любит походы. Я подумала, почему бы и нет?
Почему бы и нет. Эти слова повисают в воздухе, как мокрый туман. Артём. Я видел его пару раз — высокий, подтянутый, лет сорок пять, с этой его вечной ухмылкой и манерой говорить так, будто весь мир у него в кармане.
Люда работает в бухгалтерии, он там же, в отделе продаж. "Хороший парень", — сказала она как-то, когда я забирал её с корпоратива, а он стоял рядом, слишком близко, и хлопал её по плечу. Тогда я не придал значения. А зря.
— Ладно, — говорю я, ставлю чашку на стол чуть громче, чем нужно. — Пусть едет. Чем больше народу, тем веселее, да?
Люда смотрит на меня, и в её глазах мелькает что-то — то ли облегчение, то ли тревога. Она тянется через стол, касается моей руки, но я невольно отдёргиваю пальцы. Она этого не замечает. Или делает вид.
Два дня спустя мы уже в горах.
Машина набита под завязку: рюкзаки, спальники, тётя Рита с её вечным термосом и Артём, который всю дорогу болтает с Людой на переднем сиденье. Я за рулём, молчу, смотрю на дорогу. Сосны мелькают за окном, высокие, тёмные, как мои мысли. В салоне пахнет кофе и сырой землёй — утром прошёл дождь.
— Игорь, ты чего такой хмурый? — тётя Рита наклоняется с заднего сиденья, её голос звонкий, как колокольчик, несмотря на её семьдесят с лишним. Она маленькая, сухонькая, с копной седых волос, собранных в неряшливый пучок, и привычкой всех воспитывать. В молодости была учительницей, и это до сих пор в ней сидит.
— Да всё нормально, тёть Рит, — отмахиваюсь я. — Просто дорога длинная.
— Длинная, говоришь? А ты бы хоть улыбнулся, а то сидишь, как на похоронах! — она хмыкает, открывает термос, и запах травяного настоя заполняет машину. — Люда, скажи ему, пусть расслабится!
— Игорь, расслабься, — Люда оборачивается ко мне, улыбается, но как-то натянуто. — Мы же отдыхать приехали.
— Ага, отдыхать, — кивает Артём, и его голос звучит слишком громко в тесном салоне. — Игорь, ты не переживай, я палатку сам поставлю, если что. У меня руки откуда надо растут.
Он смеётся, Люда тоже, и я вижу в зеркале заднего вида, как она кладёт руку ему на плечо. Легонько, на секунду, но этого хватает. В груди что-то сжимается, и я крепче вцепляюсь в руль.
К вечеру мы разбиваем лагерь у подножия горы. Небо ясное, звёзды высыпали, как россыпь сахара на чёрном бархате. Костёр трещит, бросая оранжевые блики на наши лица. Тётя Рита суетится с котелком, Артём таскает дрова, а Люда сидит рядом со мной на бревне, но между нами будто пропасть.
— Красиво тут, правда? — она смотрит на огонь, подтягивает колени к груди.
— Правда, — отвечаю я, но голос звучит глухо. — Люда, можно тебя на пару слов?
Она кивает, и мы отходим к краю поляны, туда, где тени сосен гуще. Я останавливаюсь, поворачиваюсь к ней, и слова сами вырываются, как вода из пробитой трубы.
— Что у тебя с Артёмом?
Она замирает. Лицо бледнеет, губы чуть дрожат, но она быстро берёт себя в руки.
— Ты о чём, Игорь? — её голос тихий, но в нём злость. — Он просто друг. Коллега.
— Друг, который едет с нами в горы? Которому ты пишешь по ночам? — я шагаю ближе, и она отступает. — Я же не слепой, Люда. Сколько это уже длится?
Она молчит, смотрит в сторону, и это молчание — как нож в спину. А потом тихо, почти шёпотом:
— Игорь, я не хотела, чтобы ты узнал. Это… Это просто случилось.
— Случилось? — я почти кричу, но сдерживаюсь, сжимаю кулаки. — Двадцать пять лет брака, а ты мне — "просто случилось"?
— Не ори на меня! — она вдруг вскидывает голову, глаза мокрые, но злые. — Ты думаешь, мне легко было? Ты вечно на работе, дома молчишь, как мебель! А Артём… Он слушает, понимает…
— Понимает, значит, — я усмехаюсь, и горло жжёт. — Ну и что теперь? Ты с ним уйдёшь?
Она не отвечает, только отворачивается, и я понимаю — это конец. Но тут из темноты выныривает тётя Рита, её шаги шуршат по хвое.
— Вы чего тут шепчетесь? — она щурится, смотрит то на меня, то на Люду. — А ну-ка, выкладывайте, что стряслось!
— Ничего, тёть Рит, — Люда вытирает глаза рукавом. — Просто устали.
— Устали, говоришь? — тётя Рита хмурится, потом переводит взгляд на меня. — Игорь, ты мужик или тряпка? Если что не так, разбирайся, а не молчи, как пень!
Я киваю, но внутри всё кипит. Мы возвращаемся к костру, и я вижу, как Артём смотрит на Люду — долго, слишком долго. Он что-то говорит ей, она улыбается, а я сижу и думаю: как же я не заметил раньше?
Ночь холодная, ветер гудит в вершинах. Я лежу в палатке, слушаю, как Люда дышит рядом, но между нами — стена. Утром решаю: поговорю с Артёмом. Один на один. Мы уходим к ручью, будто за водой, и я, не теряя времени, спрашиваю прямо:
— Ты с моей женой спишь?
Он замирает, канистра в руках дрожит. Потом ставит её на землю, смотрит на меня — спокойно, но с вызовом.
— А если да, то что? — говорит он. — Она сама этого хочет.
Я не успеваю подумать — кулак летит сам. Удар глухой, Артём отшатывается, трёт скулу, но не падает.
— Ты больной, что ли? — он сплёвывает, глаза сверкают. — Хочешь драться — давай, но это ничего не изменит.
— Убирайся отсюда, — цежу я. — Сегодня же.
Он ухмыляется, но кивает. Через час его рюкзак уже собран, и он уходит вниз по тропе, не прощаясь. Люда смотрит ему вслед, потом на меня — и в её взгляде смесь боли и злости.
— Ты доволен? — спрашивает она тихо.
— Нет, — отвечаю я. — Но так правильно.
Тётя Рита, стоя у костра, качает головой, но молчит. А я сажусь на бревно, смотрю на горы, и думаю: что дальше? Люда рядом, но уже не моя. И всё-таки я знаю — я сделал, что должен. Пусть даже сердце трещит, как сухая ветка под ногой.
Утро в горах выдалось сырым и холодным. Туман стелился по земле, цеплялся за сосны, как тонкая паутина, а воздух пах мокрой хвоей и дымом от вчерашнего костра.
Я сидел у палатки, грел руки о жестяную кружку с горячим чаем, когда услышал шорох. Люда вылезла из спальника, волосы растрёпаны, лицо бледное, под глазами тёмные круги. Она молча натянула куртку, завязала шнурки на ботинках и посмотрела на меня — коротко, но так, что внутри всё оборвалось.
— Ты куда? — спросил я, хотя уже знал ответ. Голос вышел хриплый, будто простыл за ночь.
— К Артёму, — сказала она, не отводя глаз. В её тоне не было ни вызова, ни вины — просто факт, как будто она сообщила, что идёт за водой. — Я не могу так больше, Игорь.
Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но слова застряли. Она уже повернулась и пошла — быстро, решительно, вниз по тропе, туда, где пару часов назад ушёл Артём. Её фигура мелькала между деревьями, пока не растворилась в тумане. Я смотрел ей вслед, и в груди будто дыра — пустая, гулкая, как эхо в этих горах.
— Люда! — крикнул я наконец, но голос утонул в сыром воздухе. Она не обернулась.
Тётя Рита вышла из своей палатки, кутаясь в старый шерстяной платок. Увидела меня, сидящего с кружкой в руках, и сразу всё поняла — её глаза, острые, как иголки, пробежались по пустой поляне.
— Убежала? — спросила она, прищурившись.
— К нему, — кивнул я, и горло сжалось. Поставил кружку на землю, чай плеснулся через край, но мне было всё равно.
— Дура, — тётя Рита покачала головой, села рядом на бревно. Её маленькие сухие руки легли на колени, пальцы нервно теребили край платка. — И ты хорош, Игорь. Чего молчал столько времени? Видел же, что дело нечисто.
— Видел, — выдавил я. — Думал, само пройдёт. Что она одумается.
— Само ничего не проходит, — она вздохнула, посмотрела на тропу, где исчезла Люда. — Любовь — как река: если русло слабое, она его размоет и уйдёт куда захочет. А ты своё русло не укреплял.
Я промолчал. Она была права, и от этого ещё хуже. Двадцать пять лет я думал, что мы с Людой — одно целое, что дети, дом, общие привычки — это навсегда. Я работал, тянул семью, а она… Она, оказывается, давно искала что-то другое. Артём — с его лёгкостью, с его вниманием — дал ей то, чего я не замечал. Или не хотел замечать.
— Что делать будешь? — тётя Рита повернулась ко мне, её голос стал мягче, но в нём всё ещё звенела злость.
— Не знаю, — честно ответил я. — Пойду за ней, наверное. Поговорю ещё раз.
— Пойдёшь? — она усмехнулась, но без злобы. — А если она уже выбрала? Ты её силком назад потащишь?
Я встал, отряхнул джинсы. Внутри всё кипело — злость, обида, страх. Но сильнее всего было желание понять: неужели это конец? Неужели всё, что у нас было, можно перечеркнуть одним утром в горах?
Тропа вилась вниз, скользкая от росы. Я шёл быстро, ботинки чавкали по грязи, сердце колотилось где-то в горле. Через полчаса увидел их — Люда и Артём стояли у старого деревянного мостика через ручей. Он держал её за руку, что-то говорил, а она кивала, глядя в землю. Увидев меня, Артём выпрямился, шагнул вперёд, как будто закрывая её собой.
— Игорь, ты чего? — его голос был спокойным, но в глазах мелькнула настороженность. — Мы уже всё решили.
— Я не с тобой говорить пришёл, — отрезал я, глядя на Люду. — Люда, посмотри на меня.
Она подняла голову, и я увидел слёзы — не те, что от ветра, а настоящие, тяжёлые. Её губы дрожали, но она молчала.
— Ты правда этого хочешь? — спросил я, и голос дрогнул. — Уйти вот так? А как же мы? Дети? Всё, что было?
— Игорь, я устала, — она наконец заговорила, тихо, но твёрдо. — Устала притворяться, что у нас всё хорошо. Ты хороший человек, но… я больше не чувствую того, что раньше. Прости.
— Прости? — я шагнул ближе, и Артём напрягся, но я его проигнорировал. — Ты двадцать пять лет со мной прожила, а теперь "прости" и всё? К нему побежала, потому что он тебе уши прожужжал?
— Не кричи на неё, — Артём положил руку мне на плечо, но я сбросил её резким движением.
— Не лезь, — бросил я. — Это наше с ней дело.
— Уже не только ваше, — он усмехнулся, и эта его ухмылка — наглая, уверенная — добила меня. Я сжал кулаки, но ударить не успел — Люда встала между нами, подняла руки.
— Хватит! — крикнула она, и голос сорвался. — Игорь, уходи. Пожалуйста. Я хочу быть с Артёмом.
Я замер. Её слова — как удар под дых.
Она смотрела на меня, и в её глазах не было сомнений. Только боль и решимость. А за её спиной Артём — высокий, спокойный, как будто уже победил.
— Хорошо, — сказал я наконец, отступая. — Уходи. Но не жди, что я приму назад, когда он тебя бросит.
Она ничего не ответила, только отвернулась. Я развернулся и пошёл обратно, вверх по тропе. Ноги дрожали, в голове гудело, но я шёл, не оглядываясь. Пусть уходит. Пусть делает, что хочет. Я своё сказал.
Когда вернулся к лагерю, тётя Рита уже собрала котелок и сидела у костра, подбрасывая ветки в огонь. Увидела меня, подняла брови.
— Ну что? — спросила она.
— Ушла, — коротко ответил я, сел рядом. Руки сами потянулись к огню, чтобы согреться, но внутри всё равно было холодно.
— И что теперь? — она посмотрела на меня внимательно, как будто ждала, что я разревусь или начну крушить всё вокруг.
— Теперь? — я пожал плечами, глядя на пламя. — Жить буду. Один, но буду. Она сделала свой выбор.
Тётя Рита кивнула, подвинулась ближе, положила руку мне на плечо — лёгкую, но тёплую.
— Правильно, Игорь, — сказала она тихо. — Ты мужик крепкий. Выстоишь. А она ещё пожалеет, поверь мне. Жизнь — штука длинная, всё расставит по местам.
Я промолчал, но в её словах было что-то, что зацепило. Может, надежда. Может, просто усталость. Огонь трещал, искры взлетали в небо, и я подумал: пусть уходит. Пусть живёт, как хочет. А я найду свой путь. Не сразу, не легко, но найду. Горы вокруг молчали, но в их тишине было что-то вечное, как обещание, что всё ещё будет хорошо.
Прошёл год.
Горы давно остались позади, как и тот день, когда Люда ушла по тропе вниз, к Артёму. Я вернулся в город, в нашу пустую трёшку, где всё ещё пахло её духами — лёгкими, цветочными, от которых раньше сердце замирало, а теперь только горчило в груди.
Жизнь пошла дальше: работа, дом, редкие звонки от детей, которые уже жили своей судьбой. Тётя Рита заходила иногда, приносила свой травяной чай и ворчала, что я слишком много молчу. Но я привык. Тишина стала моим спутником, как старый пёс, который тихо лежит у ног.
Однажды вечером — было уже начало ноября, за окном моросил дождь, а в комнате гудел обогреватель — раздался звонок в дверь. Я открыл, не думая, кто это может быть в такую погоду.
На пороге стояла Люда. Мокрая, с растёкшейся тушью под глазами, в тонкой куртке, которая промокла насквозь. В руках — потрёпанный чемодан, тот самый, что мы брали в горы. Она выглядела старше, чем я помнил: волосы спутаны, лицо осунулось, а в глазах — усталость, смешанная с чем-то похожим на стыд.
— Игорь… — начала она, но голос дрогнул, и она замолчала, глядя в пол.
— Заходи, — сказал я, отступая в сторону. Не было ни злости, ни удивления — только пустота, которую я научился носить в себе весь этот год.
Она вошла, поставила чемодан у стены, сняла куртку. Я молча принёс полотенце, налил чай — горячий, с мятой, как она любила. Мы сели за стол на кухне, и тишина повисла между нами, тяжёлая, как мокрый плащ.
— Он меня выгнал, — наконец сказала она, теребя край полотенца. — Артём. Сказал, что я неряха, что готовлю плохо… Что ему такая не нужна.
Я смотрел на неё, и в голове мелькали картинки: как она, наверное, старалась ему угодить, как он кричал на неё, как она, может, плакала в той их съёмной квартире, где всё было чужим.
Люда всегда была немного рассеянной — могла забыть выключить плиту или оставить посуду в раковине на неделю. Я привык, даже любил это в ней когда-то. А Артём, видно, не захотел мириться.
— Были скандалы? — спросил я, просто чтобы что-то сказать.
— Каждый день, — она кивнула, и слёзы потекли по щекам, оставляя чёрные дорожки от туши. — Сначала всё было хорошо, а потом… Он стал придираться. То носки не там лежат, то ужин невкусный. А вчера сказал, чтобы я убиралась. Что нашёл другую.
— Другую, значит, — я усмехнулся, но без радости. — Быстро он.
Она всхлипнула, закрыла лицо руками. Я смотрел на неё — на эту женщину, которую любил половину жизни, которая ушла, а теперь вернулась, разбитая и потерянная. И внутри что-то шевельнулось — не любовь, нет, та давно выгорела, но что-то тёплое, знакомое. Может, жалость. Может, память о том, кем мы были.
— Игорь, прости меня, — прошептала она, поднимая глаза. — Я дура была. Думала, там счастье, а оказалось… Прости, если сможешь.
Я долго молчал. Дождь стучал по подоконнику, обогреватель гудел, а я смотрел на неё и думал: что теперь? Гнать её? Сказать, что поздно? Или… дать шанс? Не нам двоим, а ей — встать на ноги, понять, чего она хочет. И себе — отпустить эту боль, что грызла меня весь год.
— Оставайся, — сказал я наконец. — Комната свободная есть. Поживёшь, разберёмся.
Она замерла, потом кивнула, вытирая слёзы. В её взгляде мелькнула благодарность — робкая, но живая.
Прошло ещё несколько месяцев.
Люда осталась. Сначала было странно: она ходила по квартире тихо, как гостья, старалась готовить, убирать, будто доказывая что-то. Я не мешал, но и не сближался. Мы говорили мало — о погоде, о детях, о том, что в магазине подорожал хлеб. Но постепенно тишина между нами стала другой — не тяжёлой, а спокойной, как вода в реке после шторма.
Однажды вечером я пришёл с работы, а она сидела на кухне, раскладывала фотографии — старые, из альбома, где мы молодые, с детьми на руках. Увидела меня, улыбнулась — впервые за долгое время искренне.
— Помнишь, как мы в Крыму отдыхали? — спросила она, показывая снимок, где я, загорелый и худой, держу её за талию у моря.
— Помню, — кивнул я, садясь рядом. — Ты тогда весь день ныла, что солнце печёт.
Она засмеялась, и этот смех — лёгкий, знакомый — вдруг отозвался во мне теплом. Я смотрел на неё, на эти морщинки вокруг глаз, на её руки, которые так и не научились идеально готовить, и подумал: может, не всё потеряно?
Не любовь, нет — та, прежняя, не вернётся. Но что-то другое, новое. Доверие, может быть. Или просто жизнь рядом с человеком, которого ты знаешь лучше, чем себя.
— Игорь, — она вдруг посерьезнела, — спасибо, что не выгнал. Я не заслужила.
— Заслужила или нет — не мне судить, — сказал я, пожав плечами. — Живи, Люда. А там посмотрим.
Она кивнула, и в её глазах мелькнуло что-то, чего я давно не видел — надежда. А я подумал: тётя Рита была права. Жизнь длинная. И иногда она возвращает то, что ты считал потерянным навсегда. Не сразу, не легко, но возвращает.
И я решил — прощу.
Не ради неё даже, а ради себя. Чтобы идти дальше, не оглядываясь на ту тропу в горах, где всё могло закончиться иначе.
За окном шёл снег, первый в этом году, и я вдруг понял: зима будет холодной, но мы переживём. Вместе.