— Тимоха приехал, — бросила Катя старшему сыну в трубку, не поднимая глаз от разделочной доски.
Нож замер. Секунда — и уже по разделанной луковице. Резко. Зло. Как если бы нож был не кухонным инструментом, а чем-то вроде последнего аргумента в затянувшемся споре.
— Опять?
— Опять.
Кухня — полоса фронтира между прошлым и настоящим. Старый линолеум в цветочек, треснувший электрический чайник у стены, пожелтевшие от времени занавески. Здесь каждая вещь — свидетель немой войны, которая длится два десятка лет.
Тимофей приперся как всегда некстати. После обеда, когда дневная усталость уже расплылась по квартире густым молочным туманом. Когда хочется тишины и покоя — он. С повлажневшими глазами неудачника, с рассказами о внезапно свалившемся несчастье.
— Глаз потерял на работе, — говорил в прихожей, стаскивая стоптанные боты. — Можно сказать, инвалидом стал.
Катя молчала. Разделывала лук. Слеза — то ли от лука, то ли от затаенной обиды — скатилась по щеке.
Тимофей привык к этому молчанию. К этим слезам. К этой кухне, которую когда-то считал своей территорией. Теперь — чужой Не нужный. Как высадившийся на вражеском берегу десант.
— Сыновья где? — спрашивал, заискивающе улыбаясь.
— Работают, — коротко бросала Катя.
Работают. Как когда-то работала она. Одна. На троих мужиков — пьющего мужа и двух несмышленышей-пацанят. Кредиты, школа, больницы — всё на её плечах. А Тимофей? Тимофей грелся в тепле чужих постелей, забивал на штрафы за просроченные алименты и считал себя вольной птицей.
Теперь вольная птица подбилась. Глаз — заклеен, второй — еле видит. И вдруг вспомнил: у него же дети. Внуки. Целая орава, которые могут позаботиться о нем в старости.
Расчетливость мелкого хищника. Который всю жизнь охотился за чужим теплом, а теперь понял: охота окончена.
Младший сын Серёга первым сдался. Деньги решают все — старая истина провинциальной России. Тимофей пообещал квартиру, что досталась ему после смерти матери. Двухкомнатную в спальном районе. Бетонный муравейник с видом на трансформаторную будку и помойку.
— Посижу с тобой, — сказал Серёга. — Недельку-другую.
Катя смотрела, как сын возится с отцом. Моет, кормит, устраивает на диван. Руки — крепкие, механические. Словно выполняет очередной трудовой наряд. Никакой нежности. Только расчет.
Тимофей слабел. Глаз — как стеклянный шарик, второй — мутный. Врачи разводили руками: возраст, травма, запущенность. Просили родственников готовиться к худшему.
— Ты мне бабло перечисли, — говорил Серёга старшему брату Максиму. — Я тут один с этим возюкаюсь.
Максим — строитель, молчаливый. Семья, ипотека, два выходных в месяц. Слушал брата и думал: нет, не возьму к себе. Маму — другое дело. Матери можно всё.
Дом — как поле битвы. Территория с размытыми границами. Когда-то общий, теперь поделенный пополам. Катя — по одну сторону, Тимофей — по другую. Два враждебных лагеря под одной крышей. Кате было обидно, когда-то брала кредит, чтобы выплатить Тимофею за его часть, а теперь сынок приютил батяню. Мозолит глаза. Да и нервы горят.
Старший сын Максим редко появлялся. Приезжал раз в месяц, привозил внуков. Смотрел на отца холодно. Как на чужака, случайно забредшего на частную территорию.
— Поздно, — говорил он матери. — Слишком поздно что-то менять.
Катя знала: поздно. Двадцать лет одиночества, унижений, борьбы. Теперь — эта странная пародия на семейственность. Сын ухаживает за отцом. За того, кто два десятилетия назад не жалел ни жену, ни детей. Не волновало: есть ли кусок хлеба в доме. Одеты и обуты ли? А теперь приперся.
Деньги меняют всё. Даже совесть.
Серёга приносил отцу лекарства. Капли для глаз, таблетки от давления. Считал дозу. Как аптекарь. Как бухгалтер. Ни грамма сочувствия. Тимофей понимал — его просчитали. Прикинули выгоду. Квартира в спальном районе — веская причина возиться с доживающим отцом.
Катя наблюдала. Молчала. В её взгляде — целая война. Два десятка лет предательства, унижений, одиночества. И эта жалкая попытка примирения напоследок.
Тимофей чувствовал: время вышло. Последний шанс — и то куплен ценой недвижимости.
Утром Серега привез документы с отцовской квартиры: сегодня пригласили на дом юриста оформить квартиру на внука. Обещал же. Старую кожаную папку, в которой пахло канцелярией и казённым равнодушием. Тимофей листал бумаги слабеющими пальцами. Глаз — стеклянный, второй — мутный проводок в прошлое.
В голове Катерины вдруг всплыло. Летний вечер. 1995 год. Они только поженились. Тимофей — молодой, сильный. Привёз её в этот самый дом, купленный на собранные деньги. Экономили на всем. Во многом себе отказывали. Первый поцелуй на пороге. Запах свежеокрашенных стен. Его руки — надёжные, как опора.
Были же и хорошие моменты. Когда муж приходил с работы, обнимал сзади. Когда смеялся над шутками младшего сына. Когда среди ночи вставал, укрывал одеялом. Были и секунды нежности. Крохотные островки тепла в океане равнодушия и боли.
— Квартира на внука. На Алексея,— сказал Серёга. — Так договаривались.
Но воспоминания тут же остыли. Как чашка чая, брошенная на холодный стол.
Ночью случилось то, чего никто не ждал.
Тимофей зашевелился около трёх. Простыня — влажная от пота. Судорога скрутила левую руку. Язык — ватный, еле ворочается.
Сергей позвал мать. Катя смотрела на бывшего мужа и вспомнила его удары. Пьяные ночи. Слёзы детей. Страх, который въелся в стены этого дома. Как он подвесил старшего сына за капюшон, когда тот выследил отца с очередной зазнобой. Как унижал. Как пропивал последние копейки.
Нежности в первые годы брака — капля меда в бочке дегтя. А вот слез, горя, обиды… Даже годы не могут стереть.
Тимофей снова захрипел. Серега вышел из соседней комнаты.
— Пап? — голос — деловой, без паники. — Скорая приехала.
Тимофей смотрел остекленевшим взглядом. Рука дёргалась по простыне, словно пытаясь нащупать что-то важное. Последнее, что осталось в этом мире.
— Прости, — прохрипел он. То ли сыну. То ли жене. То ли себе.
Катя слышала. И в её душе — ни капли прощения. Только холод. Только память о десятилетиях унижений.
Серёга стоял. Считал минуты. Смотрел, как гаснет отцовский взгляд. Никаких слёз. Никаких эмоций.
Врач скорой сухо сказал:
— Готовьтесь к худшему. Ему совсем мало осталось.
Максим приехал утром. Катя уже сидела на кухне. Чай остыл. Взгляд — туманный, как рассвет над болотом.
— Умер? — спросил старший сын.
— Умирает, — ответила она. И в этом «умирает» было всё: обида, боль, десятилетия молчаливой войны.
Тимофей уходил. Последним стуком сердца. Последним вздохом. И в этом уходе было что-то от приговора. Не ему — всем.
Её прощение умерло задолго до его последнего вздоха.
***
Похороны были казенными. Серёга всё просчитал. Минимум затрат. Максим привёз венок от всей семьи. Формальность — как печать казенного равнодушия.
Катя стояла особняком. За полметра от гроба. Словно последний рубеж обороны. Её взгляд — территория, где не прощают.
После кладбища — тишина.
Серега пытался заговорить. О квартире. О документах. Катя слушала. Молчала.
— Я тебе не нужен, — сказал сын. — Квартира внуку. Мы будем переезжать.
— Езжай, — ответила она.
Дом дышал памятью. Старыми обоями. Треснувшим зеркалом. Фотографиями, что висели криво — с тех самых пор, как Тимофей однажды пьяный их вешал.
Ночью Катя разложила старые фотографии. Свадьба. Первенец. Молодой Тимофей — красивый, сильный. До того, как водка стала его единственной подругой.
Слеза — одна. Не жалости. Скорее — усталости.
На столе — конверт. От нотариуса. Квартира Тимофея — внуку. Документ холодный, как металл. Последняя попытка задобрить, купить прощение.
Катя смяла конверт.
Финал был предсказуем. Как осенний дождь в провинциальном городке.
Тимофей ушёл. Забрав с собой последний шанс на примирение. На прощение. На что-то большее, чем холодный расчёт.
А может, и не было того шанса никогда.
Квартира дышала тишиной. Воспоминания, как призраки, висели между стен. О том, что было. О том, что могло быть. О том, что никогда не случится.
Катя закрыла глаза.
В.о.й.на окончена.
Благодарю за подписку на канал и вашу помощь в его развитии.