— Юра, ты опять задержался? — голос Жанны дрожал, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Она стояла у порога кухни, уперев руки в широкие бёдра, а её карие глаза, обычно тёплые, как кофе с молоком, теперь сверкали обидой.
Я бросил ключи на столик в прихожей, даже не взглянув на неё. Усталость после рабочего дня — или того, что я называл рабочим днём, — давила на плечи, как мокрый плащ.
— Да, дела на работе, — буркнул я, снимая ботинки. — Не начинай, Жанн.
— Дела? Каждый вечер дела? — её голос сорвался на крик, и я услышал, как она шмыгнула носом. — Ты думаешь, я дура? Думаешь, не вижу, как ты от меня шарахаешься?
Я молчал. Что тут скажешь?
Она была права, но правда эта резала меня самого, как тупой нож — медленно и больно. Я развернулся и ушёл в спальню, хлопнув дверью. За спиной послышались её всхлипы — тяжёлые, надрывные, такие знакомые за последние годы. Жанна всегда плакала громко, будто хотела, чтобы весь мир услышал её горе. А я... я уже не мог это слушать.
Меня зовут Юра. Мне сорок два, и я, наверное, тот самый мужик, про которого шепчутся соседки: «Жену променял на молоденькую». Но всё не так просто, как кажется. Жанна — моя жена вот уже пятнадцать лет. Когда-то она была другой: лёгкая, смешливая, с тонкой талией и ямочками на щеках. Я любил её тогда — искренне, до дрожи.
Мы познакомились на свадьбе у друзей: она танцевала в голубом платье, а я, подвыпивший, решился пригласить её на медляк. Потом были свидания, прогулки по парку, первые неловкие поцелуи у подъезда. Она любила готовить — её борщ был как из детства, с чесночной пампушкой, а я шутил, что ради него и женился.
Но время шло, и Жанна менялась.
После рождения сына она поправилась — сначала чуть-чуть, а потом всё больше. Ела она много, особенно по ночам, будто пыталась заесть какую-то пустоту. Я просил её заняться собой, предлагал вместе ходить в спортзал, но она только отмахивалась: «Я тебе уже не нравлюсь?»
А я... я молчал. Потому что правда была — да, не нравилась. Её тяжёлая походка, одышка, складки на боках, которые я уже не мог обнять без внутреннего отвращения. Любовь уходила, как вода сквозь пальцы, и я ничего не мог с этим поделать.
А потом появилась Леся.
Леся — моя секретарша. Ей двадцать восемь, и она — как весенний ветер: лёгкая, свежая, с тонкими запястьями и длинными ногами, которые она любит подчёркивать облегающими юбками.
Впервые я заметил её, когда она принесла мне кофе — не тот растворимый пойло, что пьют в офисе, а настоящий, из кофейни через дорогу.
«Вы же любите латте, Юрий Сергеевич?» — улыбнулась она, и её зелёные глаза блеснули, как кошачьи. Я кивнул, а внутри что-то щёлкнуло.
Сначала это были просто взгляды — украдкой, через стеклянную перегородку кабинета. Потом разговоры: о погоде, о клиентах, о том, как она мечтает съездить в Италию. А однажды я пригласил её в ресторан. «По работе», — сказал я себе, но уже тогда знал, что вру.
Мы сидели за столиком у окна, она смеялась над моими шутками, а её пальцы теребили край салфетки. Я подарил ей браслет — серебряный, с маленьким кулоном в виде звезды. Она ахнула, а я почувствовал себя живым впервые за годы.
А потом начались отели.
Первая наша встреча вне офиса была в «Мариотте» — дорогом, с зеркальными лифтами и мягкими коврами. Я снял номер на четвёртом этаже, с видом на ночной город. Леся вошла, сбросив пальто на кресло, и я замер: на ней было чёрное платье, обтягивающее её, как вторая кожа. Она подошла ко мне, не говоря ни слова, и её запах — что-то цветочное, с ноткой ванили — ударил в голову.
— Юра, ты уверен? — шепнула она, глядя мне в глаза. Её голос был низким, чуть хрипловатым, и от этого по спине побежали мурашки.
— Уверен, — выдохнул я, и она улыбнулась — медленно, почти хищно.
Мы упали на кровать, не включая свет. За окном мигали огни, отражаясь в её глазах, пока я стягивал с неё платье. Её кожа была горячей, гладкой, как шёлк, и я не мог насытиться — целовал её шею, плечи, чувствуя, как она дрожит подо мной. Она вцепилась мне в волосы, её ногти впились в кожу, и я слышал её дыхание — быстрое, рваное.
Всё было как в тумане: её голос, мои руки, скользящие по её телу, простыни, сбитые в ком. Это не было похоже на то, что у меня было с Жанной — там давно осталась только привычка, а тут... тут была страсть, огонь, который сжигал меня изнутри.
Потом мы лежали рядом, глядя в потолок. Она курила тонкую сигарету, пуская дым к окну, а я смотрел на её профиль — острый подбородок, вздёрнутый нос. «Ты не пожалеешь потом, что со мной?» — спросила она тихо. Я промолчал. Пожалею ли? Не знаю. Но в тот момент я чувствовал себя свободным.
Дома всё становилось хуже.
Жанна чуяла неладное — женским чутьём, наверное. Она рыдала ночами, сидя на кухне с кружкой остывшего чая. Её лицо опухало от слёз, а голос дрожал, когда она спрашивала: «Юра, что с нами стало? Я же стараюсь...»
Она и правда старалась — готовила мои любимые котлеты, надевала старое платье, которое давно ей не налезало, пыталась улыбаться. Но я видел только её грузное тело, её усталые глаза, и сердце сжималось от жалости — не любви, а именно жалости.
Однажды она нашла чек из ресторана в кармане моего пиджака. «Это что?» — её голос задрожал, а руки затряслись, сжимая бумажку. Я выхватил чек и бросил в мусорку. «Рабочий ужин», — соврал я, но она не поверила. Она кричала, что я её предал, что я разрушаю семью, а я просто ушёл в другую комнату, оставив её одну с её болью.
С Лесей мы встречались всё чаще. Отель стал нашим убежищем — там не было Жанны, не было угрызений совести. Однажды она разделась прямо у окна, глядя на меня через плечо. Свет фонарей падал на её тело, вырисовывая каждый изгиб, и я подумал, что она — как статуэтка, которую хочется держать в руках и не выпускать.
Мы любили друг друга яростно, жадно, будто каждый раз был последним. Она шептала моё имя, а я забывал обо всём — о Жанне, о сыне, о том, что утром придётся врать снова.
Но всё рушится, рано или поздно. Жанна узнала. Не знаю как — может, кто-то из знакомых увидел нас, может, она следила. Она ворвалась ко мне в офис, растрёпанная, с красными глазами, и закричала прямо при всех: «Ты с этой шлюхой спишь, да?!» Леся побледнела, а я... я просто стоял, как дурак, не зная, что сказать.
Тот день стал точкой.
Жанна ушла из офиса, хлопнув дверью, а вечером дома меня ждал её чемодан у порога. «Убирайся, Юра, — сказала она тихо, без слёз. — Я больше не могу». Её голос был не таким, как раньше — не надрывным, не умоляющим. В нём появилась злость, холодная и острая.
Я посмотрел на неё — на её опухшее лицо, сжатые губы, — и впервые за долгое время почувствовал укол стыда. Но вместо того чтобы что-то сказать, я молча взял чемодан и ушёл — к Лесе, к её лёгкой жизни, к тому, что я тогда считал свободой.
А Жанна осталась. Одна, с разбитым сердцем и пустой квартирой. Но в ту ночь, когда я ушёл, она не плакала. Она сидела на кухне, глядя в окно, и вдруг поняла: хватит. Хватит растворяться в ком-то, кто этого не ценит. Хватит прятаться за лишними килограммами и старыми обидами. Она встала, вылила остывший чай в раковину и сказала себе: «Я начну сначала».
Через неделю Жанна записалась в спортзал. Это было не спонтанное решение — она долго думала, глядя на своё отражение в зеркале: на тяжёлые бёдра, на усталую кожу, на женщину, которую сама перестала узнавать.
Её подруга Лариса, бойкая тётка с короткой стрижкой, подбила её: «Жанн, давай со мной! Там весело, музыка играет, мужики симпатичные тренеры». Жанна сначала отнекивалась — стыдно, мол, в таком виде, — но потом махнула рукой: «А, была не была!»
Первая тренировка далась ей тяжело. Она пыхтела на беговой дорожке, чувствуя, как пот стекает по спине, а ноги дрожат от непривычной нагрузки. Тренер, крепкий парень по имени Костя, подбадривал: «Давай, Жанна, ты молодец, ещё пять минут!»
Она вытирала лицо полотенцем, краснела от смущения, но шла дальше. И с каждым шагом, с каждым гулким ударом сердца что-то внутри отпускало — обида, боль, годы, проведённые в тени Юры.
Дома она подала на развод.
Позвонила адвокату — строгой женщине с усталыми глазами, которую посоветовала та же Лариса. «Хочу всё закончить быстро», — сказала Жанна, теребя край скатерти. Адвокат кивнула: «Сделаем. Имущество поделим, алименты на Димку выбьем». Жанна сидела в её кабинете, слушала сухие юридические термины, а думала о том, как странно это звучит — «развод». Слово, которого она боялась всю жизнь, теперь стало её спасением.
Я тем временем жил у Леси. Её квартира пахла ванильными свечами, а по утрам она готовила мне тосты с авокадо — лёгкие, как она сама. Она болтала о поездках, о платьях, о том, как мы теперь «свободны», но я всё чаще молчал. Её смех, её тонкие пальцы, её бесконечная энергия — всё это начинало душить. Я ловил себя на том, что думаю о Жанне. Не о той, что кричала и плакала, а о той, что могла бы быть, если бы я не отвернулся.
Суд прошёл быстро. Жанна пришла в строгом сером платье, с прямой спиной и спокойным взглядом. Я сидел напротив, чувствуя себя потерянным мальчишкой, а не мужчиной за сорок. Она не смотрела на меня — только на судью, отвечая на вопросы ровно, без дрожи. Её голос звучал уверенно, и я понял: она больше не та Жанна, что растворялась во мне.
Мы развелись. Она забрала квартиру, я — машину и долги. Димка остался с ней, и я видел его только по выходным. Он смотрел на меня хмуро, сжимая губы, как Жанна, и я знал, что он винит меня. И правильно делает.
А Жанна продолжала меняться.
Она ходила в спортзал, купила абонемент на йогу, начала бегать по утрам вдоль реки. Похудела — не до Лесиной худобы, но до той Жанны, которую я когда-то любил. Её щёки порозовели, глаза загорелись, и даже соседки шептались: «Глянь, как Жанка расцвела!» Она улыбалась им, а вечером, глядя в зеркало, думала: «Я справилась».
Однажды я встретил её снова — в кафе, куда зашёл выпить кофе. Она сидела у окна с подругой, в ярком свитере и с красной помадой на губах. Рядом стоял тот самый тренер, Костя, — он что-то говорил, а она смеялась, запрокинув голову. Её смех был звонким, как тогда, в голубом платье, и я замер, держа чашку в руках. Она заметила меня — на секунду её взгляд скользнул по мне, но тут же вернулся к собеседникам. Как будто я был просто тенью, случайным прохожим.
Я вышел на улицу, чувствуя холод в груди. Леся ждала меня дома, но я не пошёл к ней. Вместо этого я сел на скамейку в парке, глядя на реку, где Жанна теперь бегала по утрам. Вспомнил её борщ, её ямочки на щеках, её тепло, которое я сам выгнал из своей жизни. А потом подумал о Лесе — о её пустой лёгкости, о том, как она никогда не спрашивала, что у меня на душе.
Жанна нашла себя.
Она встала с колен, расправила плечи и пошла вперёд — красивая, сильная, живая. А я... я остался с чемоданом у порога, с долгами и с женщиной, чья любовь была лишь тенью того, что я потерял.
Может, это и есть справедливость? Жанна расцвела, как цветок после долгой зимы, а я увял, не заметив, как сам вырвал свои корни. И теперь, глядя на пустую реку, я понял: назад пути нет.
Она ушла навсегда — не только от меня, но и от той боли, что я ей принёс. А я остался один, с горьким привкусом свободы, которой никогда не хотел.