— Ну ты где там, Кать? Хлеб-то хоть порежь, а то мы с дороги, кишки уже марш играют! — голос тети Вали гремит из кухни, как сирена на заводе, пока я, замерев у порога, смотрю на разгром.
Дверца холодильника нараспашку, на столе — гора пустых тарелок, жирные пятна от колбасы и крошки от моего вчерашнего пирога с капустой, который я три часа пекла для себя и сына.
— Да я… сейчас, — выдавливаю я, чувствуя, как в горле ком застревает, а руки сами тянутся к ножу, хотя хочется не хлеб резать, а орать во всю глотку.
— Ой, Катюша, а сметанки у тебя больше нет? — это уже дядя Вова, с набитым ртом, вытирает губы рукавом своей клетчатой рубахи. Его красное лицо лоснится от пота и еды, а глаза хитро бегают по полкам, будто он разведчик на вражеской территории. — Мы ж с трассы, двенадцать часов за рулем, а тут твой холодильник — прям оазис в пустыне!
Я молчу, только губы поджимаю. Вчера вечером позвонила тетя Валя, сестра покойной мамы, с которой я лет десять не общалась. "Мы к тебе заскочим, Кать, мимо едем, переночуем!" — прощебетала она в трубку так сладко, что я, дура, даже обрадовалась.
Думала, родня все-таки, приедут с гостинцами, посидим по-семейному, чай попьем. Ага, как же. Приехали — тетя Валя, дядя Вова и их сынок Лёша, двадцатипятилетний лоб, который тут же плюхнулся на мой диван с телефоном и буркнул: "Жрать охота". И вот теперь мой холодильник, который я с зарплаты до краев набивала, выглядит, как после налета саранчи.
***
Я, Катя, сорок восемь лет, живу одна с сыном Мишкой, которому шестнадцать. Муж три года назад ушел к молодой, оставив мне квартиру, алименты и вечное чувство, что я чего-то не доделала в этой жизни. Работаю в бухгалтерии на заводе, каждый месяц откладываю на коммуналку и Мишкины курсы, чтобы он в институт поступил.
Еда для меня — не просто еда, это ритуал. Люблю готовить, раскатывать тесто, пока по кухне запахи витают, будто в детстве у бабушки. Это мой маленький уют, моя крепость.
А тут — родственнички.
Тетя Валя всегда была громкой, как паровозный гудок. Полная, с крашеными рыжими волосами, которые она вечно закручивает в куцый хвостик, она всю жизнь считала, что мир ей что-то должен. Работала продавщицей в сельпо, пока магазин не закрыли, а теперь с дядей Вовой, дальнобойщиком с сорокалетним стажем, колесит по стране, подбирая случайные заработки.
Дядя Вова — ее противоположность: толстый, грузный, с пушистыми усами и вечной ухмылкой, от которой хочется проверить карманы.
А Лёша, их сын, — типичный маменькин мальчик, ленивый до чертиков. Высокий, бородатый и с вечно недовольной гримасой, он то в телефоне сидит, то спит.
И вот эта троица заявилась ко мне без предупреждения, с одним пакетом чипсов и пустыми руками.
— Кать, а сырок-то плавленый где? — Лёша лениво тянется через стол, чуть не опрокидывая мой чайник. Его пальцы, жирные от масла, оставляют следы на скатерти, которую я еще утром гладила.
— Съели уже, наверное, — цежу я, глядя, как тетя Валя сгребает остатки курицы с тарелки и засовывает в рот, причмокивая.
— Ой, да ладно тебе, — машет она рукой, и ее золотые кольца сверкают в свете лампы. — Мы ж свои, чего жадничать? Ты ж одна с Мишкой, вам много не надо!
Тут я не выдерживаю. Ставлю нож на стол — не хлопаю, нет, просто кладу, но так, что звук глухой, как удар судьбы.
— Свои, говорите? А где ваши "свои" были, когда я маму хоронила? Когда я с долгами разбиралась? Или когда Мишка в больнице лежал с аппендицитом? — голос мой дрожит, но я не останавливаюсь. — А теперь приехали, сожрали все, что я неделю готовила, и хоть бы спасибо сказали!
Тетя Валя замирает с куском курицы в руке. Ее круглые щеки краснеют, глаза сужаются, но она быстро берет себя в руки и начинает театрально вздыхать.
— Ой, Катюша, да что ж ты так… Мы ж не со зла! Устали, голодные, а ты сразу в штыки!
Дядя Вова кивает, отхлебывая чай прямо из моей любимой кружки с ромашками.
— Да, Кать, ты не кипятись. Мы ж родня, должны друг другу помогать.
— Помогать?! — я почти кричу, но сдерживаюсь, потому что Мишка в своей комнате, и ему не надо это слышать. — Это я вам должна помогать, когда вы ко мне без звонка ввалились и все вымели, как ураган?
Лёша поднимает голову от телефона, смотрит на меня мутными глазами и выдает:
— Ну ма, скажи ей, что мы завтра уедем. Чего она разоралась?
Тут во мне что-то лопается. Не злость даже, а усталость — тяжелая, как мокрое одеяло. Я смотрю на них — на эту троицу, что сидит за моим столом, жует мою еду, пачкает мою жизнь, — и понимаю: хватит.
— Завтра? Нет, сейчас, — говорю я тихо, но твердо. — Собирайтесь и уходите. Ночуйте где хотите, хоть в машине, хоть на вокзале. Это мой дом, и я тут не прислуга.
Тетя Валя открывает рот, чтобы возразить, но я уже иду к двери и распахиваю ее настежь. Холодный мартовский ветер врывается в прихожую, колышет занавески.
— Кать, ты серьезно? — дядя Вова встает, хмурится, но в глазах его мелькает что-то похожее на стыд.
— Серьезней не бывает, — отрезаю я. — Идите. И не возвращайтесь, пока не научитесь уважать чужой труд.
Они уходят молча.
Тетя Валя бурчит что-то себе под нос, Лёша пинает порог кроссовком, дядя Вова тащит их сумку. Дверь хлопает, и тишина обрушивается на меня, как долгожданный дождь после засухи. Я сажусь на кухне, смотрю на пустые тарелки и чувствую, как внутри распускается что-то теплое, почти забытое. Гордость? Да, наверное.
Через полчаса приходит Мишка, заглядывает на кухню, удивленно моргает.
— Мам, а где все? И где еда?
— Уехали, сынок, — улыбаюсь я, впервые за вечер по-настоящему. — А еду новую приготовим. Вместе. Завтра с утра.
И в этот момент я понимаю: я не просто выгнала их. Я вернула себе свой дом, свою жизнь. И это, черт возьми, стоит больше, чем весь мой холодильник, набитый до отказа.
На следующее утро кухня встречает меня тишиной. Мишка еще спит — суббота, у него выходной от школы, и я не тороплюсь его будить. Пусть отдохнет, мой мальчик, ему и так достается.
Но тишина длится недолго.
Телефон на столе жужжит, как оса, попавшая в банку. На экране высвечивается имя — "Тетя Валя". Я смотрю на него, как на мину, которая вот-вот рванет. Подношу палец к кнопке "сбросить", но что-то внутри — то ли любопытство, то ли остатки глупой жалости — заставляет нажать "принять".
— Кать, ты это… не серчай на нас, а? — голос тети Вали в трубке хриплый, будто она полночи курила или орала на кого-то. — Мы ж не хотели тебя обидеть, просто с дороги, устали, голодные… Ну ты понимаешь.
Я молчу. Понимаю? Да, понимаю, что они ввалились ко мне, как стая ворон на поле, и оставили после себя одни перья. Но говорить это не хочется — слова тяжелые, а я устала их таскать.
— Кать, ты чего молчишь? — продолжает она, и я слышу, как на заднем плане дядя Вова что-то бурчит, а Лёша лениво бросает: "Мам, да забей, она все равно злая". — Мы тут на заправке ночевали, в машине, холодно, зараза, спина у Вовы теперь как кол… Ой, Кать, ну прости ты нас, дураков!
Вот тут я не выдерживаю. Смешок вырывается сам собой — короткий, сухой, как выстрел.
— На заправке, значит? — переспрашиваю я, и в голосе моем сквозит что-то острое, как лезвие ножа. — А что ж вы туда сразу не поехали, вместо того чтобы мой холодильник потрошить?
Тетя Валя замолкает. Слышно только, как она шумно дышит в трубку, а потом начинает снова, но уже тише, осторожнее:
— Ну мы ж думали, ты рада будешь… Родня все-таки. Я ж твоей маме сестра, Кать. Она бы не одобрила, если б ты нас так выгнала.
Это удар ниже пояса. Мама. Я ставлю чашку на стол — аккуратно, но пальцы дрожат. Закрываю глаза, и передо мной всплывает ее лицо — усталое, с добрыми морщинками у глаз. Она бы, конечно, не выгнала. Она бы всех накормила, обогрела, даже если бы сама потом на хлебе и воде сидела. Но я — не она. И от этой мысли грудь сжимает, как будто кто-то невидимый тянет за нитки.
— Мамы нет, Валя, — говорю я наконец, и голос мой звучит ровно, хотя внутри все ходуном ходит. — А я не обязана за вами бегать и подтирать. Вы взрослые люди, могли бы хоть позвонить заранее, предупредить.
На том конце трубки повисает пауза — длинная, тягучая, как патока. Потом тетя Валя кашляет и выдает:
— Ладно, Кать. Ты права, напортачили мы. В следующий раз предупредим, честно. И… это… мы тут в магазине, можем заехать, привезти чего-нибудь. Ну, в знак мира, а?
Я смотрю в окно. Воробьи разлетелись, небо чистое, синее, как в детстве, когда мы с мамой и тетей Валей ездили на речку. И вдруг понимаю: злиться больше не хочется. Не потому, что они такие уж хорошие, а потому, что я устала держать этот груз. Но и пускать их обратно вот так, с пустыми руками и наглыми ухмылками, я не готова.
— Привозите, — говорю я после паузы. — Но не сегодня. Мне с Мишкой надо день спокойно прожить, без гостей. А там посмотрим.
— Договорились! — тетя Валя оживает, голос ее звенит, как колокольчик на ярмарке. — Мы тебе еще пирогов напечем, Кать, я ж умею, ты знаешь! В следующий раз все будет по-людски.
Я кладу трубку и сижу, глядя на остывший чай. В следующий раз? Может, и будет. А может, и нет. Но одно я знаю точно: больше я свой дом в обиду не дам. Ни родне, ни кому другому.
Дверь в комнату Мишки скрипит, он выходит, потирая глаза. Волосы торчат во все стороны, футболка мятая — мой растрепанный, родной мальчишка.
— Мам, ты с кем говорила? — спрашивает он, зевая.
— С тетей Валей, — отвечаю я и улыбаюсь, глядя, как он удивленно округляет глаза. — Не бойся, они не вернутся. Пока. Давай-ка лучше блинов напечем? У нас мука есть, а яйца я в магазине возьму.
Мишка кивает, и в его сонной улыбке я вижу что-то новое — спокойствие, уверенность.
Кухня наполняется теплом — не только от плиты, где шипит масло, но и от того, как мы с Мишкой возимся у стола. Он мешает тесто, неловко орудуя венчиком, а я режу яблоки, которые чудом уцелели в кладовке после вчерашнего нашествия. Их кисло-сладкий запах смешивается с дымком от сковородки, и я ловлю себя на мысли, что давно не чувствовала такого покоя.
Мишка что-то напевает себе под нос — какую-то мелодию из своих наушников, — и я вдруг замечаю, как он вырос. Не мальчишка уже, а парень — высокий, с широкими плечами, хотя в глазах еще та самая детская искорка, которую я так люблю.
— Мам, а ты правда их выгнала? — спрашивает он, не отрываясь от миски. Ложка в его руке замирает, и он косится на меня с хитринкой.
— Правда, — киваю я, бросая яблоки в миску с корицей. — А что делать? Они весь холодильник опустошили, как будто мы тут ресторан для дальнобойщиков держим.
Мишка хмыкает, и его смех — короткий, звонкий — отскакивает от стен, как мячик.
— Круто. А я думал, ты их пожалеешь. Они ж родня, — говорит он, и в голосе его проскальзывает что-то похожее на гордость.
— Родня родней, а свой дом дороже, — отвечаю я, и сама удивляюсь, как твердо это звучит. — Да и тебя жалко. Ты бы сегодня без ужина остался, а я такого не допущу.
Первый блин выходит комом — как всегда. Мишка смеется, тычет в него пальцем, а я притворно возмущаюсь, мол, нечего над матерью издеваться. Но второй уже золотистый, хрустящий, и мы с ним наперегонки макаем кусочки в варенье, которое я летом варила из смородины.
За окном темнеет, мартовский вечер стучится в стекла холодными пальцами, но здесь, внутри, тепло и светло, как будто мы зажгли не только лампу, но и что-то большее.
Когда посуда вымыта, а Мишка уходит к себе с тарелкой блинов, я снова сажусь за стол. Телефон молчит — тетя Валя больше не звонит, и я этому рада. Может, они и правда поняли что-то, а может, просто обиделись и затаились. Но мне уже все равно.
Я беру лист бумаги, ручку и начинаю писать список продуктов на завтра — картошку, мясо, капусту для пирога. Мой холодильник снова будет полным.
За стеной слышен приглушенный голос Мишки — он болтает с кем-то по телефону, смеется. Я откидываюсь на спинку стула, закрываю глаза и думаю: вот оно, счастье. Не громкое, не яркое, а тихое, как шорох листьев за окном. И я его не отдам. Никому. Никогда.