– Оставь себе кастрюли, я заберу квартиру, – муж пожал плечами.
Сергей сказал это так просто, словно погоду обсудил, между делом, взглянув мимо на окно, за которым лениво плыли серые облака. Пожал плечами, будто и вовсе не о тридцати годах совместной жизни говорил, не о доме, который вместе строили, вкладывая душу в каждый уголок, каждую деталь, а о чем-то… незначительном. О кастрюлях.
Мой мир в этот миг словно замер, перестал дышать. Я смотрела на него, как сквозь толщу льда, как на чужого, незнакомого человека, случайно забредшего в мою – нашу! – гостиную. Вот он стоит, мой Сережа, вернее, уже не мой, постаревший, с сетью морщинок у глаз, которые когда-то так заразительно смеялись, озаряя все вокруг, и говорит такое… Будто мы и не делили никогда ничего общего, будто я тут временная гостья, которой из вежливости позволяют напоследок забрать с собой… кастрюли. И только.
В груди у меня словно ледяная глыба выросла, сковала дыхание. В ушах зазвенело, пол поплыл под ногами. Кастрюли… Да разве дело в этих кухонных принадлежностях, в этих проклятых железках! Дело в унижении, в самой сути этих слов. В этом его жесте, в этом равнодушном пренебрежении ко всему, что было между нами. К годам, к воспоминаниям, к любви, которая, как мне казалось, была такой крепкой, такой настоящей…
– Ты… ты серьезно? – только и смогла выдавить я, голос сорвался, словно тонкая нить под натяжением. Он посмотрел на меня, словно удивляясь моей глухоте, моей непонятливости. Кивнул, взгляд прямой, спокойный. Слишком спокойный. Словно все давно решено, обдумано, взвешено на весах его прагматичного ума, распланировано до мельчайших деталей. И я в этом плане – лишь досадное приложение к этим самым кастрюлям. Не более.
– А как же… как же все остальное? – прошептала я, обводя взглядом нашу гостиную, будто пытаясь найти в ней хоть какой-то ответ, хоть какое-то опровержение его слов. Вот диван, обитый когда-то выбранной мною, такой уютной тканью, который мы выбирали вместе, в жарких спорах о цвете, с веселым хохотом, падая на него, как дети, в душном магазине. Вот ковер, с персидским орнаментом, привезенный из дальней поездки, каждый узор на котором словно хранит тепло наших рук, шепот воспоминаний. Вот фотографии на каминной полке – мы молодые, счастливые, влюбленные, глядящие на нас из далекого прошлого с немым укором. Все это – квартира, конечно. Стены, пол, потолок, адрес. Но разве только квартира? Разве не наш дом, не наша крепость, не осколок нашей общей души?
– Все остальное – остается здесь, – ответил он все тем же ровным, монотонным голосом, словно читал сухую инструкцию. – Тебе ведь не нужно это все, правда? Ты начнешь новую жизнь. Зачем тебе старые вещи? Захламлять ими новое пространство? Нет уж, избавь.
Новая жизнь… Как же легко, как отрешенно это звучит из его уст. Новая жизнь для меня – это не светлый путь, как для юной девушки, а скорее чистый, пугающий своей белизной лист, на котором еще не написано ни строчки, пугающий своей неизвестностью, своей пустотой. А старые вещи… они не старые, Сергей, они – не просто вещи! Они – часть меня. Часть нашей общей жизни, как вырванные страницы из дневника, который он так просто, так безжалостно перечеркивает, словно неудачный эскиз, набросанный второпях на полях.
Я молчала, сдавленная немотой. В горле пересохло, словно песком набило, в глазах защипало, готовые брызнуть слезы обиды. Обида – вот что поднималось изнутри, неукротимой, горячей волной, затапливая все вокруг, застилая рассудок. Обида, смешанная с горечью потери и каким-то бессильным, разрывающим изнутри отчаянием.
Он ждал моего ответа, стоял, неподвижный истукан, словно высеченный из серого камня, не шелохнувшись. В его глазах, таких родных когда-то, не было ни тепла, ни сожаления, ни искры былой любви, ничего, кроме какой-то леденящей холодной расчетливости. Неужели человек, с которым я прожила бок о бок тридцать лет, дышала одним воздухом, делила радости и горести, мог вот так в одночасье стать таким чужим? Неужели все это было лишь иллюзией, фальшью, милым спектаклем, который сегодня закончен и пора снимать декорации?
Я глубоко вздохнула, стараясь набрать в легкие хоть немного воздуха, собрала по крупицам остатки растоптанного самообладания. Нельзя показывать ему свою слабость, нельзя дать ему увидеть, как сильно меня ранили, как искромсали в клочья эти жестокие, циничные слова.
– Хорошо, – сказала я, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, ровнее, словно просто соглашалась на новую марку чая в магазине. – Кастрюли так кастрюли. Пусть будут кастрюли.
И, резко развернувшись, словно убегая от самой себя, вышла из гостиной. Куда? Сама не знала. Просто подальше от него, от этого ледяного спокойствия, от этой душащей атмосферы конца, от этой невыносимой, несправедливой пустоты.
Я бродила по дому, как тень, словно привидение в собственной жизни. Заглянула в кухню – вот они, кастрюли. Блестящие, новенькие, как насмешка над моими разбитыми чувствами, купленные совсем недавно, в прошлом месяце. Он помнил про кастрюли. Заботился о кухонной утвари. А про меня? Про нас? Забыл, вычеркнул, отменил.
Вспомнилось, как мы выбирали эти кастрюли вместе, еще недавно, спорили, какие лучше – с толстым дном или тонким, смеялись над продавцом, который слишком навязчиво их расхваливал, пытаясь всучить нам сковородку в подарок. Тогда все казалось таким простым, таким веселым, таким… по-настоящему. Настоящая жизнь, настоящие чувства, настоящая семья.
А сейчас? Сейчас кастрюли – это, похоже, все, что мне остается. Символ опустошения, символ рухнувшей семьи, символ холодной кухни без тепла и уюта. Металлический привет от прошлой жизни.
Я вышла на балкон, словно ища свежего воздуха, пытаясь убежать от духоты своих мыслей. Город шумел, жил своей обычной, беспечной жизнью, в ритме гудков машин и звонких голосов, не замечая моей личной, маленькой, но такой огромной трагедии. Солнце светило ярко, словно издевка сверху, словно напоминание о том, как ярко и счастливо могло быть, но не будет уже никогда. Казалось, что весь мир равнодушно отвернулся от меня, что я одна осталась на пепелище, на развалинах своей жизни.
В глазах стояли слезы, готовые вот-вот пролиться горьким градом, но я упрямо сдерживала их, сжала кулаки до белизны костяшек. Не хотела плакать. Не хотела показывать свою боль этому бездушному миру. Хотя боль разрывала грудь, словно острые, стеклянные осколки, царапая сердце в кровь.
Я стояла на балконе долго, пока небо не начало розоветь от заката, пока дневной шум города не стих и не сменился вечерней тишиной. В городе зажглись огни, словно миллионы маленьких, мерцающих надежд, рассыпанных по темному бархату неба. Надежд на что? На то, что все еще можно исправить? Вернуть ушедшее? Или на то, что можно, собрав силы, начать все сначала?
В голове мелькнула навязчивая мысль, стучалась, как глухой молот: "Кастрюли… квартира…" Глупость какая! Мелочь, пыль! Разве в этом дело? Дело не в вещах, не в стенах, не в материальном разделе. Дело в сердце. А сердце разбито. Растоптано равнодушием. Предано человеком, которому я верила больше себя.
И вот тогда, в холоде вечерних сумерек, в душе что-то надломилось. Не от обиды даже, а от какого-то внезапного, резкого осознания. Осознания того, что все действительно кончено. Что мост сожжен, что назад пути нет, не существует больше. Что нужно собирать осколки себя, рассыпанные по полу жизни, и учиться жить заново. Одной. Без него.
Я вернулась в квартиру, ступая тихо, словно боясь нарушить установившуюся здесь атмосферу прощания. Сергей сидел в кресле, под торшером, читал газету, словно ничего не произошло, будто мы обсудили какие-то повседневные мелочи, а не раздел жизни на "до" и "после". Я смотрела на него и понимала с горькой ясностью, что это конец. Настоящий, необратимый. Не только брака, но и чего-то важного, светлого внутри меня. Чего-то, что было неразрывно связано с ним, с нашим общим прошлым, с мечтами о будущем, которое теперь разбилось вдребезги.
– Я поеду к маме, – сказала я тихо, стараясь не дрожать голосом, не глядя ему в глаза, боясь увидеть там холод и отчуждение. – Соберу вещи и поеду. Сегодня же.
Он оторвался от газеты, медленно поднял на меня взгляд. Теперь в его глазах промелькнуло что-то вроде облегчения. Да, облегчения, смешанного с легкой досадой, что мне самой потребовалось так много времени, чтобы дойти до этой простой и логичной мысли. Он ждал этого. Он хотел, чтобы я ушла, освободила пространство для его новой, уже очевидно запланированной жизни.
– Хорошо, – ответил он коротко, без всякой эмоции, и снова уткнулся в газету, будто я уже перестала существовать для него, растворилась в воздухе.
Хорошо… Как же все просто оказалось. Тридцать лет жизни, целая эпоха, вложенная в эти стены, в этого человека, – и вот тебе холодное "хорошо". Кастрюли – тебе, квартира – мне. И все решено. Все кончено. Подписано и заверено равнодушным кивком головы.
Я пошла в спальню собирать вещи, словно робот, механически выполняя последовательность действий. Руки дрожали, не слушаясь меня, слезы все-таки покатились из глаз, крупные, горькие, обжигающие щеки. Но это были уже не слезы обиды или злости, не слезы отчаяния. Это были слезы прощания. Тихого, грустного прощания. Прощания с прошлым, с молодостью, с несбывшимися мечтами, с радужными надеждами. Прощания с человеком, который когда-то был мне всем миром, дыханием, смыслом жизни.
Собирая вещи, беспорядочно запихивая в дорожную сумку платья, кофточки, фотографии в рамочках, любимую фарфоровую чашку, я вспоминала наши лучшие, счастливые моменты. Первое неловкое свидание, романтичная свадьба под звездами, веселые путешествия в далекие страны, теплые семейные праздники, просто спокойные вечера вдвоем у камина, шепот нежных слов, тепло объятий. Все это было здесь, в этих стенах, в каждом уголке этой квартиры. И теперь оставалось только пылью воспоминаний, призраками прошлого.
В сумку тяжелым грузом ложились вещи, пахнущие домом, уютным теплом и уходящим счастьем. С каждой вещью уходило что-то из прошлого, медленно и неумолимо освобождая место для будущего. Какого будущего? Я еще не знала, не могла даже представить. Но ощущала в самом сердце, что оно должно быть. Оно просто обязано быть. Не может же жизнь закончиться вот так, под холодное "оставь себе кастрюли".
Выходя из спальни с тяжелой сумкой в руках, я остановилась у зеркала в прихожей. Посмотрела на себя внимательно, словно видела впервые. Уставшая, побледневшая, с красными от слез глазами женщина смотрела на меня в ответ. Но в ее глазах, несмотря на грусть и усталость, уже не было отчаяния, не было обреченности. Была печаль, конечно. Но еще – небольшая, слабая, но уже ощутимая искорка внутренней силы, робкая надежда на лучшее.
Я выдохнула, словно сбрасывая с плеч тяжелый груз прошлого, и неожиданно для себя улыбнулась своему отражению. Улыбка получилась слабой, едва заметной, но все же – улыбкой. "Ничего, – сказала я себе шепотом, глядя прямо в зеркало. – Прорвемся. Выживем. Кастрюли у нас есть. А квартиру… квартиру мы еще заработаем. И не одну. Еще посмотрим, кто кого".
Сергей даже не вышел проводить меня. Я молча открыла дверь, последний раз окинула взглядом привычную обстановку коридора, вдохнула горький запах разлуки, закрыла за собой дверь на ключ и оставила его там, в этой квартире, вместе со всеми нашими общими вещами, воспоминаниями и несбывшимися мечтами. Забрала только тяжелую сумку с одеждой и … символические кастрюли. Ну что ж, кастрюли так кастрюли. С кастрюлями тоже можно начать новую жизнь. Главное – не терять веры в себя, не позволить себе сломаться. И в то, что лучшее еще непременно впереди. Даже после тридцати лет брака и обидных слов про кастрюли. Жизнь продолжается. И она обязательно должна быть счастливой. Обязательно будет.
Выйдя из подъезда, я остановилась на улице, глубоко вдохнула свежий, весенний воздух. Солнце светило ярче, чем утром, словно приветствуя мое долгожданное освобождение. Я подняла глаза к небу, улыбнулась робко, но уже свободно прохожему, который шел навстречу. Улыбка получилась еще не совсем уверенной, немного грустной, но все же – настоящей улыбкой.
"Жизнь продолжается", – подумала я, и в груди затеплилась слабая, но уже ощутимая искорка новой надежды. Впереди – неизвестность, как чистый лист. Но в этой неизвестности уже не было пугающего холода и страха. Только робкое, сладкое предвкушение чего-то нового. Чего-то своего. Настоящего. И пусть пока у меня есть только сумка и кастрюли. Главное – я есть у себя.