Конечно, каждый вправе задать наивный вопрос: какая, собственно, разница, из чего исходил поэт, сочиняя свою сказку? Что мне или моему ребёнку от знания того, из какого «сора» (воспользуемся словечком Анны Ахматовой) растут стихи сказок Пушкина? И тут уместно привести слова фольклориста и литературоведа М. К. Азадовского, специально занимавшегося исследованием источников сказок Пушкина:
«Анализ источников позволяет не только вскрыть историю памятника и установить состав образующих его элементов, но даёт материалы для объяснения истоков творчества и исходных позиций автора. Чем значительнее произведение, тем важнее и существеннее проблема источников. В некоторых же случаях она приобретает совершенно первостепенное значение, так как уже самый факт обращения автора к каким-либо определённым источникам вскрывает, на каких путях хотел решать и решал автор стоящие перед ним проблемы».
Можно ведь исходить из того, что, например, сюжет «Сказки о рыбаке и рыбке» (1833) Пушкин нашёл в сборнике детских и семейных сказок, собранных в немецких землях и литературно обработанных братьями Якобом и Вильгельмом Гримм. Азадовский пишет:
«У Гриммов это сказка о глупости и жадности. На первый взгляд, таково её назначение и в пушкинском варианте. Но лишь на первый. Пушкин перестроил в этом произведении сущность и стиль отношений как между людьми, так и между сословиями. У Гриммов всё «аккуратно». Старуха миролюбиво разделяет со стариком возрастающие почести; поднимаясь по социальной лестнице, отнюдь не бесчинствует и в результате достойно превращается в римского папу (даже «римскую папу!»). В пушкинском варианте, став царицей, бывшая рыбачка, не умея «ни ступить, ни молвить», оказалась в «палатах», окружённая прислуживающими ей господами и «грозной стражей», готовой по её приказу зарубить мужа-«мужика». Народ же, видевший всё это, не осудил царицу и её стражу, а «насмеялся» над стариком-«невежей», который вздумал-де «сесть не в свои сани». Благодаря пушкинскому искусству немецкая сказка настолько наполнилась русскими реалиями, что не возникает и мысли о том, что она происходит не из русского фольклора».
Но среди известных русских сказок нет сказки, соответствующей пушкинскому тексту, даже отдалённо. Тогда как в черновике сказки имеется один эпизод, не вошедший в окончательный текст:
Проходит другая неделя
Вздурилась оп<ять его старуха>
Отыскать мужика приказала.
Приводят старика к царице.
Говорит старику старуха:
Не хочу <быть вольною царицей>
А <хочу быть римскою папой>
Старик не осмелился перечить.
Не дерзнул поперёк слово молвить.
И далее, как положено: пошёл к морю и стал кликать золотую рыбку. Та: «Добро, будет она Римскою папой». Воротился старик к старухе. Там всё чин по чину: вавилонская башня, на верхней макушке его старуха, на ней сарочинская шапка, на шапке венец латынский. Как и раньше, душенька её не довольна, хочет она уже быть владычицей морскою и иметь волшебную рыбку на посылках.
Этот текст, по мнению Азадовского, уже совершенно решает вопрос об источнике пушкинской сказки. Однако я не стал бы торопиться делать вывод в пользу немецкой сказки. Да, совершенно очевидно, что Пушкин был знаком с текстом братьев Гримм. Но была ли она первоначальным источником? И являлась ли она той движущей силой, что определяла направление сюжета пушкинской сказки? Оставленный в черновике фрагмент вполне может означать как раз отказ Александра Сергеевича следовать немецкому варианту развития событий. По нему финальным становилось желание старухи быть богом, ибо не могла она перенести, что солнце и луна заходят и поднимаются без её разрешения.
Обратимся вновь к работе Азадовского:
«В черновике Пушкина первоначально было написано:
Не хочу быть римскою Папой,
А хочу быть владычицей солнца.
Затем вторая строка зачёркнута и заменена:
А хочу быть владычицей морскою,
как это и вошло в окончательную редакцию. В ответ на последнюю просьбу камбала (персонаж сказки Гримм) отвечает: „ga man hen, se sitt all weder in’n Pisputt“ (ступай домой, она снова сидит в лачуге).
В тексте Пушкина иначе:
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула,
И ушла в глубокое море».
Первоначально в черновике была иная редакция, схожая с текстом сказки братьев Гримм:
Золотая рыбка нырнула
Промолвя .......
Ступайте вы оба в землянку.
Затем поэт строки зачеркнул. Тем самым отказался идти немецким путём. Причина очевидна: вариант совершенно чужд характеру русской народной сказки.
Но если не сказка Гримм, то что — пушкинская фантазия? И да, и нет. «Сказка о золотой рыбке» лишь подтверждает, что перед нами сложный по своим истокам и конкретному наполнению жанр. Автор выступает здесь как равноправный участник в его создании. Он заполняет сказку вполне реальным содержанием, при этом вкладывая разнообразный подтекст: социальный, национальный, бытовой, психологический. И здесь вновь обнаруживает себя няня Пушкина. Нет, сказку про рыбку, старика и старуху Пушкин от неё не слышал. И вообще истории, подобной им написанной, ни от кого не слышал и нигде не читал. Она из тех, про которую можно сказать: сам пережил.
Попробуем проследить её происхождение. Когда родители и брат с сестрой покинули Михайловское, и 26-летний Пушкин остался куковать в доме один, хозяйственные заботы легли на трёх людей, пользующихся доверием семьи Пушкиных. Землёй и мужиками ведал крепостной староста Михаил Калашников. Усадьбой и домом занималась домоправительница Роза Григорьевна. Старая няня готовила еду для барина, а ещё под её началом была девичья, где сидело за пяльцами около десятка дворовых рукодельниц, ткавших и вышивавших, как тогда говорилось, господские уроки — девушки от 14 до 27 лет.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—97) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 57. Простые удовольствия — танцы, всеобщее обожание, привлекали Натали куда больше стихов мужа
Эссе 58. Пушкин Вяземскому: «У моей мадонны рука тяжеленька»
Эссе 59. Александра Фёдоровна занималась, назовём вещи своим именем, сводничеством
