В тесном вагоне-теплушке раздавали форму. Павлу из-за высокого роста не нашлось подходящей одежды.
Старшина, который выдавал обмундирование, всё ворчал:
— Вот это ты вырос! Лучше бы вместо тебя двоих прислали, это ж сколько материала нужно на штаны тебе?! Ну ничего! Лето впереди, не замёрзнешь. А там к осени уже и по домам.
"Лютый февраль" 47 / 46 / 1
— К осени? — возмутительно отвечали в толпе. — К июлю управимся!
— К июлю, к июлю!
Павел прижимал к себе мешок с одеждой и молчал. Он как будто знал, что ни к июлю, ни к осени это не закончится.
Чтобы выданная одежда не смотрелась несуразно, разрешили надеть её поверх домашней. Было жарко, но Павел терпел.
После двух суток пути 150 человек высадили в деревушке на краю леса. Сразу подбежали к солдатам женщины кто с бидонами, кто с чайниками полными молока.
За двое суток в вагоне кормили два раза вечером кашей с куском говяжьего жира. Жир, видимо, был не первой свежести, горчил. Но мужчины ели. Ел и Павел. Вспоминал еду, которую воровал у свиней, когда жил у отца Василисы. Еда для свиней казалась вкуснее.
Женщины в один голос говорили:
— Давайте, милые, свои миски. Молока нальём.
Голодные солдаты подставляли и миски, и кружки. Потом отходили в сторону к старику на повозке, запряжённой ослом.
Старик тот крошил каждому в миску хлеб.
Женщины смотрели на то, как опустошаются тарелки и плакали.
Командование разрешило ночевать в деревне. Солдат разобрали по семьям.
Павел попал к старику, который хлеб раздавал.
Он жил с внучкой. Внучка, девица лет шестнадцати, месила на столе руками тесто.
— Давай, давай, Шурка! Меси! Завтра накормишь мужиков и молиться будем, чтобы враг не прошёл.
Когда стемнело, дед показал Павлу кровать для ночлега и спросил очень тихо:
— Ну что, мужик, сердце болит?
— Болит, — кивнул Павел.
— Давай полечим? — предложил старик. — Меня зовут Матвей Гаврилович. Сына у меня забрали, внука. А вот Сашка осталась со мной. Она единственная баба в нашей семье осталась. Жена моя ещё рожая сына умерла. Мать Сашкина, невестка Ларка, померла неделю назад. Не выдержало сердце.
Старик говорил и дрожащими руками наливал из бутылки в кружки.
Он поднял одну кружку и вручил Павлу со словами:
— Помянем тех, кто уже не вернётся к нам. Вчерась у соседки баб Иры траур был. Первая похоронка за год. И чувствую я, что не последняя.
Павел понюхал содержимое кружки и помотал головой:
— Не буду, не пью. Да и не положено.
— Там где не положено, туда наложено. Пей, пока есть что. Потом меня старого вспомнишь.
Павел сделал глоток. В голове в один миг стало легко, сердце успокоилось.
После второго глотка он уже улыбался. Шура подала ему тарелку с борщом. От запаха свежесваренного борща у Павла закружилась голова.
— Ты ему туда сметанки добавь, пусть вспоминает нас добрым словом, — подсказал дед внучке.
Шура принесла глиняный горшочек со сметаной, поставила перед Павлом.
За столом сидели втроём. Дед вспоминал, как воевал в Японскую, как японского самурая кнутом отхаживал, а тот и пошевелиться не мог.
— Воевал я, значит, и думал, что детям моим не придётся. А тут вот как вышло. Ты, Павел, страх гони от себя. Страх для воина — лютый враг.
Матвей Гаврилович говорил не останавливаясь и много ел. Шура три раза наполняла деду тарелку. Да и Павлу столько же. Такой голод напал на Павла, что он ел, а хотелось ещё.
Уже к полуночи пьяный и с очень полным желудком он уснул. Наутро было дурно.
Старик и сам еле передвигаясь сунул Павлу в руки стакан и произнёс:
— Пей, на меду настойка. Легче станет.
Павел стакан опустошил. Вскочил с кровати и стал метаться в разные стороны.
— Шурка! — закричал дед. — Покажи ему место отхожее.
Девушка подбежала к Павлу, схватила его за руку и потащила на улицу.
Из ста пятидесяти солдат все сто пятьдесят были пьяными.
Утром на построении никто из командования и слова не сказал об этом. Выдали лопаты, погрузили в полуторки и повезли в степь.
Копали с самого утра до темноты с одним перерывом на обед. Земля была камнем. Противилась, не принимала острие лопаты. Чувствовала, что худо будет.
Работали молча. Хотя и были пьяными, истёрли руки в крoвь, сделали невозможное.
Ночевали опять в деревне. Павел был настолько поражён отношением местных жителей, что даже плакал от благодарности. Многие мужики плакали. И те, что были старше Павла, то и дело вытирали слёзы, размазывая степную пыль по лицу.
А через неделю пошли танки. Сначала немцы разбомбили железную дорогу. Случилось это ночью. От взрывов вся деревня выбежала на улицу. На горизонте было зарево от горящей станционной будки.
— Давайте, родненькие! — кричал командир. — Не дадим прорваться на землю нашу.
Три танка были подбиты авиацией.
Утром спешно на полуторках эвакуировали подальше от деревни жителей и солдат.
В лесу рыли землянки для деревенских. Прощались долго, обещали встретиться после войны.
Матвей Гаврилович вручил Павлу большой мешок с сухарями и вяленым мясом.
— На всех придётся делить, — говорил он. — Да что мне тебя учить. Ты вон какой, как ангел…
Павел не знал, почему произвёл такое впечатление. Со стариком почти не разговаривал, только слушал.
Из землянок деревенских эвакуировали через три дня. А ещё через день разбомбили деревенские дома.
Павел к тому времени опять ехал в вагоне.
— Копари едут? — спрашивали на станции. — Давайте их к нам. Хотя бы на денёк. Ну не справляются дети и бабы. А эти хлопцы вон какие! Ну на денёк дайте!
— Копайте сами! — говорил командир. — Им пора не лопаты, а пулемёты выдавать.
Деревенские мужики, которые, как и Павел, обрабатывали землю, от слов «пулемёты» и «гранаты» дёргались, как будто их укололи чем-то острым.
Всё время начиная с мая по ноябрь 1942 года Павел только и помнил, что копал. Мозолей уже не было. Ладони стали твердыми, не хуже каменной земли.
Копать научились любую землю. Камни долбили ломом, бывало и руками приходилось рыть. Лопаты выходили из строя. Чинили их по возможности. Если инструмента не хватало, то копали по очереди и ждали поставок.
Половину из тех, кто был с Павлом обучили. Распределили по разным частям пулемётчиками.
Говорили друг с другом мало. В свободные минуты старались поспать. Если кому-то приходили письма, то читали вслух. Не стеснялись ни признаний в любви, ни интимных воспоминаний. Такая сложилась традиция.
Читал свои письма вслух и Павел:
«Дорогой Паша! Всё у нас ладно. Ты береги себя, береги ради нас. Не голодаем, живы. Прости меня, я нашла письма Якова. Прочитала все. Я не специально. Знаю, ты будешь злиться на меня. Но уже не вернуть назад ничего. Всё же Яков был лучшим мужчиной в моей жизни. Я виновата теперь перед тобой и перед ним. Ты можешь наказать меня по возвращению. Но пока я ращу твоих детей. Не обижайся. Молюсь о тебе. Глаша»
За всё время, что был в этой части, Павел столько историй переслушал! Писали женщины, мамы, дети. Делились своими переживаниями, успехами, подбадривали. Никто не писал только троим. В одном из писем Павел попросил Глашу, чтобы та попросила детей написать три письма на имена Алексей, Игнат, Прокопий.
Дети написали. Никогда ни в чьих глазах Павел не видел столько счастья.
«Дорогой солдат Прокопий! Ты не один на этой земле. В школе я расскажу о том, что пишу письма солдату. Меня похвалят и другие напишут тебе. Когда закончится война, приезжай к нам! Глаша испечёт каравай и будет встречать тебя и моего папку. А мы с одноклассниками будем чествовать вас и кричать: «Слава героям!» Так нас учат в школе».
На таких письмах и выживали. Ждали каждый день. Когда работа полевой почты была нарушена, некоторые солдаты доходили до нервного срыва. Трое застрелились в окопах. Не выдержали.
Павел смотрел на этих молодых парней и плакал, словно они его дети.
В конце ноября и Павлу пришлось освоить пулемёт. Его и ещё одного сослуживца перевели в другую часть. Павел не хотел. Упрашивал командира оставить его в копарях. Обещал копать и днём, и ночью. Но приказ был приказом.
Продолжение тут
