Поговорим о революционерах и о том, что у них в головах. Знаете, общаясь с современными необольшевиками, навальнистами, либералами-радикалами и проч. невольно вспоминаешь вторую половину 19 века. Ну чем содержание голов тех и этих нигилистов отличается в сущности? Да ничем принципиально. И, самое главное, те-то революционеры в итоге победили. Не смотря на разные движения, революционные программы - нигилизм / радикальное отрицание были общим местом. Куда ж без отрицания страны?
Социальный дарвинизм
Принцип «социального дарвинизма» стал ключевой темой антинигилистической рефлексии. Современники революционеров-нигилистов увидели ужас бесчеловечности в попытках перенести законы естественного отбора на отношения между людьми. А.А. Дьяков, непосредственный участник нигилистических кружков, вспоминал про свою «братию»: «По ним [по законам Дарвина] выкраивалось ”нравственное миросозерцание” всех, подвергавшихся ”развитию” в опытных руках. Борьба за существование перешла в нравственное убеждение, в принцип личного поведения в обществе. Дарвиновский закон не говорит, что выживают лучшие виды; напротив, выживают более приспособленные к обстоятельствам. Дарвин приводит массу примеров, где приспособление достигается хитростью, сноровкой, подделкой, ложью, обманом, т.е., такими качествами, которые в человеческой личности имеют совершенно отрицательное значение, и даже прямо называются низостью, подлостью».
[Подпишитесь на мой канал, впереди ещё много интересных заметок]
Тема социального дарвинизма громко звучала в те времена, хоть сам термин пока и не был распространён, но была распространена его идеология. Революционер Н.К. Михайловский даже с некоторым непониманием отзывался о неприятии Карла Дюринга дарвиновской теории естественного отбора: «видно, что, не смотря на свой апофеоз мести и борьбы, Дюринг никаким родом не может сочувствовать модной идее борьбы за существование. И действительно, едва ли какой-нибудь другой современный писатель, особливо из лагеря, в котором состоит Дюринг отзывался об идее Дарвина с такой ненавистью. Отрицая научное значение теории борьбы за существование, Дюринг с особенною силою напирает на её нравственный характер. В той части современной теории происхождения видов, которая принадлежит специально Дарвину, он находит “бесстыдство” и “нечто зверское, направленное против человечности”».
И когда в романе «Панургово стадо» Крестовского нуждающаяся в помощи Нюта Любянская приезжает беременная в петербургскую коммуну нигилистов к своему соблазнителю Ардальону Полоярову, он говорит ей: «Вы читали “О происхождении видов” Дарвина? <…> Я вас к тому спрашиваю про Дарвина, что ежели бы вы что-нибудь дельное вычитали из него, так поняли бы, что это ваше естественное назначение как самки, и тогда бы вы не стали творить драм и романов из-за такого пустяка. Отец!.. Ну, что ж такое отец? При чём он-то тут в этом процессе? <…> забота о потомстве лежит исключительно на особах женского пола. Это самое естественное и потому самое рациональное. <…> Роль каждого самца ограничивается только...». Принцип «социального дарвинизма» в итоге и сподвигает Ардальона, как дикаря, «сожрать человечину» – отобрать младенца у матери и сдать в воспитательный дом.
Логику социального дарвинизма в мировоззрении нигилистов, по всей видимости, первым заметил И.С. Тургенев. Базаров говорит Аркадию: «Вон молодец муравей тащит полумёртвую муху. Тащи её, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты в качестве животного имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!». Социальный дарвинизм, безусловно, находится рядом с ублюдочными теориями расового превосходства, о которых профессор К.Г. Доусон писал как о побочном и негативном явлении научно-технического прогресса, экономических и социальных революций XIX века.
Поверхностная образованность
Но не смотря на слова Н.А. Бердяева о нигилистах как своего рода «просветителях» – «у нигилистов было подозрительное отношение к высокой культуре, но был культ науки, т.е. естественных наук, от которых ждали решения всех вопросов» – в общей массе эти люди были образованы поверхностно, по сути, оставались неучами, и академическое знание презирали, на профессоров «шикали», срывали лекции. А.А. Дьяков вспоминал: «“Рефлексы” г. Сеченова знали, а его же “Физиологию Нервной Системы” удаляли за “бестолковость”, т.е. опять-таки не по мозгам. Дарвиновское “происхождение видов” низвели до пошлости, до сводничества; а других сочинений его вовсе не знали, да их и не нужно…».
См. у кровавого революционера Нечаева в статье «Постановка революционного вопроса»: «Во всех этих заведениях [университеты, академии, школы], основанных и содержимых им [государством] для образования слуг государства, т.е. притеснителей и эксплуататоров народа, под влиянием доктринёрских учений и подтасованной науки, мы, пожалуй, могли бы испортиться. Ведь доктринёрный, учёный разврат, пожалуй, опаснее всякого другого. Он проникает медленным ядом все помышления и чувства, волю, сердце и ум человека, создавая и узаконяя во имя столь же лживого и громкого слова: цивилизация, теорию самой гнусной народной эксплуатации».
Отрицание семьи как института
Поэтому и появилась практика так называемых «свободных» отношений между мужчиной и женщиной, отношений «натуральных». Что по Чернышевскому является свободой любить (см. роман «Что делать?»), а в антинигилистической же прозе демонстрировалась тёмная сторона этой «свободы»: превращение «натурального брака» в неразборчивость половых связей, по сути – в разврат, и при этом губительный. Это продемонстрировано и на примере взаимоотношений Нюты Любянской и Ардальона Полоярова в «Панурговом стаде», Глафиры Акатовой и Горданова в романе Лескова «На ножах» и др. Например: «Появлялись хлыщи охотиться на нигилисток. Это было ново, завлекательно, не просто покупка разврата, а возведённая в научную теорию» – описываются нравы «кружковцев» в повести «Фатальная жертва» Дьякова. «Свободная любовь» была невозможна без нигилизма, отвергающего законы общественной морали, поэтому оказалась частью как чисто феминистического движения в России 1860-1880 гг, так и революционного, направленного на разрушение «старого» с его порядками и ограничениями. А.П. Мальшинский писал, что судебный процесс над пропагандистами (так называемый процесс 193-ёх) «изобилует разоблачениями свободы отношений между агитаторами обоего пола»: «Одна из подсудимых, молодая девушка, во время самого разбирательства дела была в положении [беременная], не оставляющем ни малейшего сомнения в её неправильном образе жизни».
В представлении нигилистов семья – это место, где над женщиной исторически совершалось насилие. Писатели же антинигилистического направления показывали, что, бросая семьи ради коммун и кружков, женщины (как правило, из благородных) попадали в настоящую трудовую и половую эксплуатацию. Их использовали в качестве домашней обслуги, наборщиц в подпольных и эмигрантских типографиях, пропагандисток и всё это под «соусом» работы на «общее дело» (на грядущую революцию). Приживали с ними детей, потом сдавали их в воспитательные дома (отразилось в романах «Панургово стадо» и «На ножах», в повести «Из записок социал-демократа» и др.). Дьяков вспоминал одну швейцарскую коммуну: «В Цюрихе впоследствии – “поднимать женский вопрос у такой-то” – было выражение фигуральное; словом “вопрос” заменялось другое… Рыцари “честного направления” и на этот вопрос имеют прекрасную защиту: неужели женщину не надо было привлекать к умственным интересам? Кто решиться ответить – “нет”? Да, женщину надо было привлечь к интересам умственным, а её привлекали к половым». И не всегда подобное «привлечение» заканчивалось благополучно. См. у Дьякова же: «мученицы коммун, которые топились, стрелялись, отравлялись от “прелести” новых нравственных понятий, господствующих в передовых, развитых, умных кружках».
Антиаристократизм (было актуально в Российской империи, но и с современным временем можно найти параллели)
Идеал человека «натурального», «естественного», можно сказать – «идеал первобытного человека» (по Н.И. Надеждину – «сын природы») – воплотился в подчёркнутом антиаристократизме / антиэстетизме внешности у нигилистов. «Неотёсанность», отсутствие манер в обществе: демонстративно ходили с сучковатыми дубинками (противопоставлялись аристократической трости), у мужчин были грязные нестриженые волосы до плеч и ниже, у женщин волосы короткие, иногда бритые, ногти неухоженные, грязные, кусанные. И.Н. Паперно предположила, что это намеренное противопоставление своих ногтей ухоженным аристократическим ногтям пушкинского Евгения Онегина. Вспомнить хотя бы статского советника Салатушку, от лица которого А.Ф. Писемский в своём памфлете 1861 года, описывал внешность «новой» молодёжи: «нечёсаный и нестриженый, с усами и бородой, студент и непонятного для меня ведомства офицер в штатском жилете (очень красиво!)»; «Вся, – говорит, – наша народность состоит в том, чтобы ходить небритым, немытым и нечёсаным, говорить на о… чаво… таво…». Нигилисты не были первыми, кто демонстративно противопоставлял себя аристократии, используя специальную атрибутику, символику, одежду и другие внешние элементы. Во времена якобинской диктатуры существовало целое движение санкюлотов («бескюлотников»). Эти городские и сельские ремесленники, ходившие в красных фригийских колпаках, не имели аристократической одежды – тех же кюлотов – и сделали это своим отличительным признаком, своего рода – «знаменем». Одежда простого чернорабочего стала атрибутикой антиаристократизма.
«Социальный дарвинизм» и «вульгарный материализм» оказались базой и для социальной ненависти и политического радикализма. Провоцировалась борьба против всех исторически устоявшихся форм организации русского общества: атеизм восставал против православной церкви (части государства), коммуна – против сословности, свободные отношения между мужчиной и женщиной – против брака и семьи, «разночинство» – против аристократии, публицистика – против изящного искусства и т.д. Сформировалась идея, что человек – не более, чем материал / сырьё для революции (это лейтмотив программных статей и «ишутинцев», и «нечаевцев», и «землевольцев», и «народовольцев» и т.д., а в итоге и большевиков).
Человек как сырьё для революции
Но кроме жестоких расправ над изменниками, чаще мнимыми, нигилисты-радикалы практиковали и совершенно беспринципное использование своих же сторонников в качестве «ударной силы», а то и «живого щита». Всеволод Костомаров, участник пропагандистского кружка, один из организаторов тайной типографии 1861 г. (там набирали прокламацию «К барским крестьянам»), отозвался о Чернышевском, своём вдохновителе и, пожалуй, лидере следующим образом: «израильтянин [Костомаров сравнивал Чернышевского с Самсоном] был так не практичен, что, расшатав столбы здания, втемяшился в самую средину его и повалил обломки на себя. Наш Самсон, т.е. Чернышевский, рассуждает иначе; он полагает: “зачем мне погибать под обломками старого здания, я лучше пошлю других разваливать его, а сам посижу пока в стороне: коли развалят – хорошо, я займусь тогда постройкой нового, а не развалят – надорвутся, так мне-то что? Я-то всячески цел останусь”». Это было сказано в письме 1863 года к некому Соколову (существуют мнения, что лицо это – вымышленное), Костомаров в это время уже был арестован. Судили его, в том числе, и за воззвание «К барским крестьянам», которое составил не он, а Чернышевский (всячески отрицавший свою причастность к этому тексту).
И здесь же уместно процитировать «Отцов и детей» Тургенева, где Базаров говорит Аркадию: «Ситниковы нам необходимы. Мне, пойми ты это, мне нужны подобные олухи. Не богам же, в самом деле, горшки обжигать!.. "Эге, ге!.. – подумал про себя Аркадий, и тут только открылась ему на миг вся бездонная пропасть базаровского самолюбия. – Мы, стало быть, с тобой боги? то есть – ты бог, а олух уж не я ли?"».
Нигилист-революционер обыкновенный
Добавим, что модель «универсального нигилиста», можно сказать, представлена в программных документах «славянской секции в Цюрихе» 1872-го года, созданной М.А. Бакуниным. Бакунинский революционер – это молодой человек из неблагосостоятельных слоёв общества, мечтающий об уничтожении государства и всех учреждённых им порядков. Он исповедует материализм и атеизм и борется «против всех родов богослужения», старается уничтожить саму идею Бога. Он уважает науки точные, но «с негодованием отвергает правительство учёных как самое надменное и вредное». Другими словами – отвергает систему образования: «академию», «школы», «университет» и проч. Этот портрет можно дополнить и тем, что написал о тургеневском Базарове Д.И. Писарев: «Он слыхал кое-что о поэзии, кое-что об искусстве, не потрудился подумать и с плеча произнёс приговор над незнакомым предметом <…> Он считает совершенно излишним стеснять свою особу в чём бы то ни было. В его цинизме две стороны – внутренняя и внешняя, цинизм мыслей и чувств и цинизм манер и выражений. Ироническое отношение к чувству всякого рода, к мечтательности, к лиризму, составляет сущность внутреннего цинизма». В итоге «нигилист-революционер» развился и в то, что Анна Гейфман назвала «революционером нового типа – некий симбиоз радикала и уголовника, эмансипированного в своём сознании от любых моральных условностей»; «убийца, например, неожиданно превращался в террориста, борца за свободу; грабитель – в экспроприатора; психопат – в оратора». Эти типы стали массовыми в период 1900-1917 гг., когда страну захлестнул терроризм. Но уже в антинигилистической прозе 1860-1870 гг. был показан нигилист-радикал с совершенно «вывихнутой» системой ценностей, когда пороки и злодеяния стали называться достоинствами и подвигами. Это было предвидение грядущего «успешного революционера».